"Павел Амнуэль. И умрем в один день..." - читать интересную книгу автора

погиб, я закрыл бюро и целый месяц пил, тогда-то... да, тогда-то Кармелла ко
мне и вернулась, вот странно: когда мне было хорошо, когда я был на коне,
когда мог ей что-то дать, позаботиться, тогда ей было это не нужно, она
искала чего-то другого, а когда мне стало плохо, работа разваливалась, я мог
лишиться лицензии, и денег не осталось ни лиры, почему она вернулась именно
в тот день, пришла, сунула ногу под дверь, не позволяя мне закрыться в
квартире, протиснулась в прихожую и сказала: "Джузеппе, ты можешь
приготовить мне кофе?"
Да. И на другой день появилось то дело. Потом я выступал в суде, как
свидетель, и все разложил по полочкам. Это туда, а это сюда. Адвокат
подсудимого слова не смог вставить. Все было ясно. А когда работа
начиналась, понятно было только, что если я это распутаю, то гонорар
позволит выплыть, и не только выплыть, но даже взлететь, я сказал Кармелле:
"Это потому, что ты вернулась. Теперь у нас все будет хорошо".
Но все не было хорошо. Не бывает, чтобы хорошо было все. Что-то всегда
остается. Не вокруг, а во мне самом, и я сам не всегда понимал, что именно
оставалось во мне после того или иного дела, от того или иного клиента, той
или иной ситуации. Почему я на пятой минуте разговора не сказал синьору
Лугетти: "Извините, у меня нет времени"?
Потому что я ничего не понимал. Если бы понял хоть что-то, может, и
послал бы синьора Лугетти подальше. Но если... ничего?
- Берусь, - сказал я. - Только не спрашивайте - почему.
Он пожал плечами. Этот вопрос его не занимал.
- Гонорар, - сказал я, - обычный. Пятьсот лир в час, а если придется
работать больше восьми часов, то гонорар двойной. И представительские - по
предъявлению счета.
- Вряд ли вам это понадобится, - сказал он. - Хотя... кто знает.

* * *

Он говорил, я слушал. Он говорил долго, а я слушал очень внимательно.
Сначала мы пили кофе в моем кабинете, и Сильвия время от времени сообщала о
том, что "позвонил синьор Кавалли, спрашивает, что там с его женой" или
"Капекки сообщил, что сделал нужные снимки и возвращается". Потом мы перешли
с синьором Лугетти в пиццерию к Джино, заняли кабинку, я заказал полную
пиццу с помидорами и луком, а мой визави - лазанью и бутылку "кьянти", и
рассказ свой он построил так, что прервать его было невозможно. То есть, я
прекрасно понимаю, что Поджи или Ганасси прервали бы синьора Лугетти безо
всяких сожалений и забыли бы о нем через минуту после того, как выставили бы
посетителя из кабинета. Мы сидели у Джино, ели пиццу, запивали вином, и на
какой-то минуте рассказа я вдруг поймал себя на мысли, что уже провожу некие
параллели, что-то с чем-то сопоставляю, соображаю о том, кого и по какому
следу я бы пустил, если бы принял первую версию, а с кем поговорил бы - если
бы принял вторую.
- Есть такая физическая модель, - увлеченно говорил синьор Лугетти, -
теория... называйте как хотите... будто после Большого взрыва Вселенная
будет расширяться не вечно, а какое-то время... огромное, но не
бесконечное... Когда-нибудь, однако, нынешнее расширение сменится сжатием, и
вся материя соберется в неизмеримо малую точку, которая и станет конечным
состоянием мироздания.