"Михаил Анчаров. Золотой Дождь" - читать интересную книгу автора

потому что наше дело правое, что та довоенная жизнь - единственно
правильная, потому что она наша, моя, и я никогда от нее не отступлюсь. Еще
я знал, что ночью на черной воде речки Яузы у Покровского моста дрожит
золотой мостик луны. Точь-в-точь как на черном портсигаре, где гора Фудзи
вдали и летят медные птички. И вот теперь я отступаю. Комсорг дышит открытым
ртом и гладит щеки. Я понимаю, что они у него тоже одеревенели. Комсорг
говорит:
- Атака захлебнулась. Давай.
И вытаскивает автомат откуда-то из-под ноги. И тут его убивает осколок.
Если не считать нашей роты, которой я на обратном пути так и не видел, это
была третья смерть.
У меня на столе стоит "Грюндиг" - малютка. Простая схема, сверхтонкая
пленка "скотч", на сорок минут музыки, одна скорость. Взял на пару дней
послушать музыку. "Гуарде ке луна, - поет мужской голос. - Гуарде ке ль
маре..." - и вскрикивает в непонятной тоске. И я так думаю, что он, наверно,
вспомнил мостик луны где-нибудь на своей речке Тибр и то, как он полз по
каким-нибудь римским кочкам, когда поднял восстание против своего дуче.
Когда итальянец поет песни о луне, мне всегда кажется, что он человек
хороший, и не склочник, и не любил своего дуче, и когда он поет, то
вспоминает, как полз по кочкам, хватал губами кислые кровавые капли и знал,
что его дело правое, и он победит, и опять будет мокрая ночь и золотой
мостик луны над Тибром, как у меня на портсигаре. Я вспомнил о портсигаре и
подумал: я тоже человек, может быть, последний живой из нашей роты, почему я
должен ползти на четвереньках, как пес? Я вылез из воронки и пошел пешком
обратно. Разрывов было столько, что воздух стал густым и липким. Но меня не
убило ни разу. Я был малой дробью. Убить роту оказалось легче, чем одного
человека. Я шел как человек, с презрением смотрел на клюкву под ногами, ни
разу не свернул в сторону и не хотел пить.
Я перелез через бруствер и свалился на танкистов, которые ели кашу из
концентратов. Они кричали, что я отступаю, что я гад, но потом дали мне
горячей воды из радиатора. Я помылся, раздевшись догола, не пошел в
бревенчатую баньку, хотя меня звали, а терся и скоблился здесь же за танком,
н мне наливали сколько хочешь горячей воды в мою каску, которая опять из
шлема Мамбрина стала бритвенным тазиком. А те ребята, кто пошел в тесовую
баньку, были убиты - в баньку попал снаряд. Весь экипаж танка, у которого я
плескался горячей водой.
А потом к вечеру я влился в чужой полк со всей своей убитой ротой и с
солдатом, которого печка застрелила единственным патроном, и с Гришкой
Абдульмановым, который так тосковал по сушеной дыне, и с комсоргом, который
сказал "давай" и захлебнулся, и с тремя танкистами, которым я испортил кашу,
они могли меня убить, но пожалели. И еще со мной было детство, отрочество и
юность - мои и всех писателей, которых я прочел, и золотой мостик луны,
который видел только я один, и он всегда был со мной, а больше ни с кем,
ведь у каждого внешний мир всегда свой, мы только внутри все одинаковые. И
это меня убивали шесть раз за мой первый день фронта. И вот теперь вечером
вся моя рота в полном составе сидела в открытом окопчике полного профиля на
одного человека, а рядом слева и справа были такие же, как я, Дон-Кихоты, а
из-под шлемов Мамбрина виднелись острые глаза и бесцветные лица, на которых
было написано ожидание танков. Танки не торопились появиться, хотя с НП
сообщили, что они идут.