"Михаил Анчаров. Голубая жилка Афродиты" - читать интересную книгу автора

Обычно о таких вещах я догадывался раньше.
Но это и было раньше. У меня тогда было тонкое, одухотворенное лицо, и
я делал вид, что не знаю, какое я произвожу впечатление, а я всегда знал, и
поэтому, когда я спрашивал: "А я вам сильно нравлюсь?" - та с разбегу
отвечала: "Да". Только, несмотря на одухотворенное лицо, художник я тогда
был плохой.
Теперь у меня сладко заныло сердце. Я уже со всеми своими личными
делишками отвык от этого ощущения. Да, здорово все-таки узнать вдруг, что ты
произвел впечатление на такую кляксу.
Старался ли я произвести впечатление? Безусловно. Применял ли я
хитрости? Применял. И подчеркнутая грубость и нотки горечи, на которые клюют
невинные кляксы, то есть весь антураж, вся старая бутафория.
Нечестно? Как сказать. И да и нет. А честно вот что.
Где-то в душе, в самой глубине, жила боль, что ничего не может быть. На
что можно рассчитывать? На почтенье? И все? Потом они обычно выходят замуж,
и это остается у них светлым переживанием. Потом они говорят: "За мной
ухаживал один художник". Я почти не встречал женщины, которая бы не могла
сказать, что за ней ухаживал один художник. Я не хотел быть ничьим
переживанием и меньше всего ее. Жирно будет считаться светлым переживанием
ее юности. Жирно будет. У меня таких, как она, было сто штук. Вранье. Таких,
как она, не было.
Дело не в юности ее. В ней было что-то от Греции. От той старой светлой
Греции, которая заставляла меня рыдать, когда я пьяный, и твердо стоять на
земле, когда я трезвый.
Я уехал.
Неделю я ломал себя, пытался задушить воспоминание, не смог.
Я совершал велосипедные прогулки, радиус которых все удлинялся, пока
однажды я не обнаружил. что еду по тихой асфальтированной дорожке прямо к
даче режиссера.
Я слез у калитки и заглянул внутрь. Дача была пуста. Только огромная
собака вышла из конуры и посмотрела на меня внимательно.
Я пошел обратно на подгибающихся ногах и держась за велосипед - такое
меня било волнение.
На шоссе я увидел летящую навстречу машину. Только когда она
приблизилась, я понял, что едут она и старик.
Глаза ее расширились мне навстречу, как два цветка, и она все смотрела
на меня. пока приближалась машина.
Старик сидел рядом с шофером. Я поклонился им и сделал вид. что
прогуливаюсь в этих местах. Машина укатила.
Через двое суток в ночных известиях я услышал по радио, что умер
великий режиссер.
Потом были похороны, и я сам вытаскивал гроб из серого автобуса с
черной полосой, а потом стоял в почетном карауле.
Тихо играли скрипки, плакали люди, и его было еле видно среди цветов и
лент.
Когда все кончилось, я остался один. Совсем один. Совсем. Этой девушки
я больше не видел никогда и даже не знаю, кто она такая, так как ни о чем не
расспросил ее, а теперь спрашивать было некого.
Через месяц, когда я оправился после потери, ко мне пришли мои приятели
Гошка и Алеша, у которых тоже были свои неудачи, и Гошка сказал: