"А.Андреев. Этнография" - читать интересную книгу автора

- Слушай, Степаныч, почесаться бы надо.
- Чешись, - говорит.
- Как? Лицо же чешется! Голова!
- Нет, ну что ты! Это твои дела. Чеши. Если не можешь чесать руками,
чеши языком, - и продолжает подливать горячую воду.
Тут бы мне матом заорать, а я тогда матом не ругался вообще. Я только
после Дядьки стал произносить эти слова. Я их в принципе не произносил,
воспитание такое. Я матом не могу. А у него задача одна - заставить, чтобы я
открыл рот и говорил все, что на душе лежит. И он туда этого кипяточку
добавляет и добавляет. А я из-за этого запрета на мат вообще не знаю, как
высказать то, что у меня на душе.
А там буря целая! Ведь так поймал. Тут и обхитрил, значит, я дурак. И
безысходность, - что хочет теперь со мной сделает, я же беспомощен. И страх,
что сломаюсь...
Вначале я молчал, только зубами скрежещу. Попробовал было еще раз
вставать. Теперь уж отчаянно рвался. Какое встать! Видно по балкам -
бессмысленно. Бочку давить пытался, - помню, что там брусы вокруг, все
закреплено, тоже бесполезно. Ноги впереди, если бы они были подо мной, можно
было бы хоть попробовать доски выдавить или скобы выбить. Пробовал выбить
доску в бочке, чтобы вода ушла. Какое пробить! Все крепко и жутко неудобно.
Вот тут я заорал. Башка чешется, лицо все зудит нестерпимо, и смерть
рядом. Если он меня тут сварит, никто не найдет. Да и кто догадается у него
искать.
Я давай орать. Надежда, правда маленькая. В деревне четыре дома, дай в
тех дачники, целыми днями по лесу за ягодами бегают. А у него еще
и предбанник этот из толстенных бревен сделан и с двойными дверьми.
Я только тут понял, что за странная у него баня. Ведь все продумано у
старого гада! Поэтому я кричу, но достоинство сохраняю, прямо о помощи не
прошу. Просто так ору что-то нечленораздельное.
Потом вдруг точно выкричал что-то из себя, словно пробка какая-то
выскочила, и слова появились. Я давай сначала шутки всякие шутить, остроумие
показывал. Потом и шутки кончились, осталась одна ругань на Степаныча. Но
мне уже настолько все равно было, что я не сдерживаясь вывалил все, что у
меня на него было...
А он - сама невозмутимость. Только знай кипяточек подливает, да как
только мне с сердцем похуже становится от жары, он берет второй чайничек и
льет холодную воду в тот рожок, что на сердце направлен. И мне прямо на
сердце льется струйка чудной холодной воды, прямо чувствуется, как потекла
по груди книзу. Сердце отпустит, опять этот зуд нестерпимый наваливается!
В общем, проорался я дико. Особенно благотворно было то, что я проломил
запрет про учителя плохо говорить. Высказал и сам с удивлением смотрю,
какие-то странные у меня на него обиды, вроде как бы собрал со всех людей,
кто меня за мою жизнь учил, и все для одного Степаныча припас. Словно он мне
за всех моих учителей должен был! Если бы он меня не заставил высказать про
себя плохое, я бы вряд ли когда рассмотрел, что за моим показным и
правильным уважением столько привычной ненависти было. Стыдно же
признаваться, что во мне, таком хорошем и правильном, может быть ненависть!
Ну и, конечно, не выскажи я ее, никогда бы не нашел, что она на деле-то
вовсе и не к Степанычу относилась.
Вот я обалдел, когда вся ненависть и обиды кончились, и я вдруг ему в