"Иво Андрич. Проклятый двор" - читать интересную книгу автора

тамошнему люду, который, словно неторопливая мутная река, протекал через
Двор. Даже самые давние и проницательные гости Проклятого двора не могли
разобраться в сложной игре Караджоза, которая являлась его собственным
изобретением и изобиловала неожиданными и смелыми поворотами и уловками,
часто вступавшими в противоречие с полицейскими приемами и правилами, а
также с общепринятыми обычаями и навыками. Уже в первый год своей службы он
получил прозвище Караджоз. И действительно, Двор, все связанное с ним и в
нем происходящее представляло собой огромную сцену, на которой Караджоз
играл постоянный спектакль.
Рано располневший, волосатый и смуглый, он рано и постарел, во всяком
случае внешне. Но его вид мог ввести в заблуждение. Несмотря на свои сто
килограммов, он, когда было нужно, становился подвижным и быстрым, как
ласка, и его тяжелое рыхлое тело обладало в такие минуты бычьей силой. Вечно
сонный и вялый, вечно с полузакрытыми глазами, Караджоз ни на мгновение не
ослаблял внимания, а его беспокойная мысль работала с дьявольской
изощренностью. На его темно-оливковой физиономии никто не видел улыбки, даже
когда он сотрясался от неудержимого внутреннего смеха. Лоб его то покрывался
морщинами, то разглаживался, лицо мгновенно преображалось, выражая
попеременно крайнее отвращение, страшную угрозу, а порой - глубокое
понимание и искреннее участие. Особое искусство Караджоза составляла игра
глаз. Левый глаз его обычно был почти закрыт, но сквозь полусомкнутые
ресницы проскальзывал внимательный и острый, словно бритва, взгляд. А правый
глаз был всегда широко раскрыт. Этот глаз жил самостоятельной жизнью и
двигался словно прожектор; он мог почти целиком вылезти из глазницы и также
быстро уйти в нее. Он нападал, дразнил, сбивал с толку свою жертву, сковывал
ее, проникал в самые сокровенные уголки ее мыслей, надежд и планов. Поэтому
все лицо, уродливо косоглазое, напоминало то страшную, то смешную гротескную
маску.
Говоря о Караджозе и перемывая ему косточки, арестанты особенно много и
часто говорили про его глаза. Одни уверяли, что он левым глазом ничего не
видит, другие - что он слеп как раз на правый, вытаращенный. За двадцать лет
в тюрьме так и не пришли на этот счет к единому мнению, но все дрожали от
его взгляда и любыми способами старались не попадаться смотрителю на пути.
В самом Караджозе, его манере говорить и двигаться не было ничего от
тяжеловесного высокомерия османских высших чиновников. В каждом отдельном
случае, с каждым из заключенных он разыгрывал особую роль, не зная ни стыда
ни совести, не уважая ни себя, ни других. Он действовал всегда неожиданно,
словно бы по наитию. В любое время дня и ночи он подходил к кому-либо из
заключенных или к целой группе:
- Пхи, пхи, пхи, пхи-и-и!
Он умел произносить эти звуки на разной высоте и с разными интонациями,
каждый раз по-новому, но так, что в них отражалось одновременно и удивление,
и презрение к собеседнику, к себе самому и к "делу", которое их связывало.
- Ну что? Ты еще торчишь здесь? Пхи! А ну рассказывай, как было дело!
Так начинался разговор, дальнейшее течение которого никогда нельзя было
предугадать. Иногда он выливался в длительный допрос с выяснением всех
подробностей, с угрозами, которые зачастую оставались только угрозами, но в
любую минуту могли стать и ужасной реальностью. Иногда разговор оборачивался
упорными, страшными и нескончаемыми уговорами, а иногда - бездушным
издевательством без видимой цели и смысла.