"Леонид Андреев. Жертва" - читать интересную книгу автора

ногами, но Веревкин был скучен и вял и на остановках целовался так
неподвижно и отвлеченно, что хотелось зарыдать и ударить его по физиономии.
На несколько минут увлекся было разговором о Биаррице, куда впоследствии они
поедут, говорил горячо и красиво, а потом внезапно повернул домой.
- Ведь еще рано, Мишель! - сказала Таисия со слезами. - И посмотри,
какая красивая туча на том горизонте!
- Нет, неудобно, Таисия: мы оставили маман одну. Это положительно
неудобно!
- Она любит одна, оставьте, Мишель! Смотрите, какая туча на том
горизонте.
- Вы знаете, Таисия, что я люблю тучи и всегда стремился к морю, но мне
еще дороже уважение к вашей почтенной матушке, - внушительно ответил Михаил
Михайлович и непреклонно зашагал назад, топча следы маленьких ножек Таисии.
То же повторилось и в следующую прогулку, через неделю, и Таисия
плакала, а Михаил Михайлович был почти груб и отвратителен со своими
плоскими, бесчувственными щеками; и кончилось тем, что Таисия сама разрушила
свои мечты, пригласила Елену Дмитриевну гулять с ними. Ужасно было гулять
втроем, когда сердце полно любви и неудовлетворенной нежности, но самое
ужасное для Таисии и даже неожиданное заключалось в том, что почтительный
Михаил Михайлович всю дорогу вел под руку мать, а Таисия шла впереди - одна.
Пыталась она, вся сотрясаясь от подавляемых слез, цепляться за левую руку
Веревкина, но это было и неудобно, и некрасиво, и не соответствовало
французскому языку, на котором все трое говорили.
И в первые минуты этой неестественной прогулки Елена Дмитриевна, помня
уроки дочери, замирала от страха, трудно дышала и старалась молчать, но
искреннее поклонение Веревкина, шуршание песка под ногами и морские виды
постепенно погрузили ее в сладкий и обманчивый туман. Ей смутно грезилось,
что с нею идет, почтительно касаясь, сам полковник, или если не идет, то
откуда-то сверху благословляет ее; и в нежном полузабытьи, на прекраснейшем
французском языке, она что-то болтала, тихо смеялась куда-то внутрь уходящим
смехом и рассказывала о Биаррице, где она уже была. На мгновение, при виде
костлявой спины Таисии, становилось холодно и страшно, а потом опять сладкий
туман и невнятные шепчущие грезы. Изредка, величественно и ласково, она
поправляла Веревкина, все еще не могшего усвоить трудного прононса, и он
каждый раз благодарил и, вызывая ее снисходительный смех, снова старательно
повторял неудающееся слово.
После первой такой прогулки Таисия неистовствовала почти до утра и даже
не поехала на службу. После второй и третьей она молчала, как застывший
камень, и страшно было смотреть на ее почти мертвецкое лицо с побледневшим
носом. А после пятой прогулки, когда Михаил Михайлович уехал в город, она
позвала мать снова на берег.
- Пойдем. Я не хочу, чтобы нас слушали соседи; довольно уж. Надень
платок, тебе будет холодно.
Были страшны и ее мертвецкое лицо, и эта непривычная забота, и
загадочная решительность слов; и они пошли. В тот день на Финском заливе
была буря, как назвал это Михаил Михайлович, и сильный ветер забирался в рот
и уши, мешая говорить; негромко плескался прибой, но вдалеке что-то сильно и
угрожающе ревело одинаковым голосом: точно с самим собою разговаривал кто-то
угрюмый, впавший в отчаяние. И там вспыхивал и погасал маяк.
- Садись на этот камень, спиною к ветру, так, - приказала Таисия, а