"Рука Москвы" - читать интересную книгу автора (Таманцев Андрей)

«Жизнь идет медленно, но проходит быстро.

Да, Карл Вольдемар, да. Жизнь идет медленно, но проходит быстро.

Отстань. Ты уже получил своего голубя. Второго получишь завтра. Я понимаю, тебе не нравится голубь из холодильника. Тебе нравится голубь, которому только что свернули шею. А мне не нравится, когда ты обжираешься и начинаешь гадить. И не три своей мордой о мои брюки. Как я сказал, так и будет. Убирать за тобой я не собираюсь, а дворничиха придет только через неделю. Она хочет отпраздновать свой день рождения в кругу семьи. День рождения у нее шестого марта. Для нее это еще праздник. Брысь».

«Жизнь непрерывна, Карл Вольдемар. Это в ней главное. Ты спишь, а она идет. Ты что-то делаешь, а она идет. Ты празднуешь свои дни рождения, а она идет. Ты уже не празднуешь свои дни рождения, а она все равно идет.

Ты когда-нибудь плавал на пароходе по длинной реке? Не плавал. А я плавал. По длинной сибирской реке Енисей. Длинной, как жизнь. Утром баланду дали — тайга. Вечером баланду дали — тайга. А утром баланду дали — уже лесотундра, чахлые лиственницы на болотах. А где же тайга? А она уже далеко-далеко. В прошлом. И будто не было никакой тайги, а всегда была лесотундра.

Карл Вольдемар Пятый! Если ты будешь приставать, я выкину тебя на улицу».

«Но и она кончается. И она. Еще баланда — и уже тундра. А где же лесотундра? В прошлом, в прошлом. Все в прошлом. А что впереди? А впереди Дудинка и Норильлаг. Счастливое время, Карл Вольдемар, счастливое время!

Потому что если ты просидел год и восемь месяцев в камере смертников в ожидании, когда за тобой придут, Норильлаг покажется раем.

Да, непрерывность жизни. Жизнь — это очень медленный пароход, который идет быстро. Только понимаешь это уже в конце пути».

«Чем измеряется жизнь, Карл Вольдемар Пятый? Временем? Нет. Время — это вода, по которой плывет пароход. А если не временем — чем? Количеством баланд, которых тебе спустили в вонючий трюм? Количеством голубей, которых ты сожрал?

Раньше по радио часто передавали арию нашего знаменитого эстонского певца Георга Отса из оперетты „Мистер Икс“. „Как они от меня далеки, далеки, никогда не дадут руки“. Передавали не каждый день. Нет, не каждый. Но с какой-то пугающей регулярностью. И я однажды подумал: вот это и есть мера жизни. Человек рождается, чтобы прослушать эту арию определенное количество раз.

Так она и осталась для меня знаком времени. Знаком тех лет.

Лет? Нет, Карл Вольдемар. Не лет. Целых десятилетий.

Застывшее время. Полярный паковый лед. Он казался вечным. Слабенькая жизнь билась где-то там, в глубине. И единственной мерой времени была ария мистера Икс из оперетты „Мистер Икс“ в исполнении Георга Отса».

«Сегодня у нас большой день, Карл Вольдемар. Сегодня у нас будут гости. Много гостей. Двое. Кто будет первым? Пари на голубя. Ты говоришь: Томас Ребане. А я говорю: Генрих Вайно.

Да, Карл Вольдемар, начальник секретариата правительства Эстонии господин Генрих Вайно. Рита Лоо уже сообщила ему о завещании. Или даже принесла ксерокопию. Он думает. Он понимает, что придется идти ко мне. Ах, как ему это неприятно, как неприятно! Он-то был уверен, что с Матти Мюйром покончено навсегда.

Почему люди так не любят тех, кто делает им добро? А ведь я оказал Генриху Вайно очень большую услугу. Так. Очень. Он просил меня о ней. И я выполнил его просьбу. Я вывел Риту Лоо из-под статьи. Года два она получила бы по 70-й точно. И вместо того, чтобы испытывать ко мне глубокую сердечную благодарность, Генрих Вайно при первом удобном случае вышвырнул меня на пенсию в самом зрелом и плодотворном возрасте. Мне было шестьдесят девять лет. Всего шестьдесят девять.

Я понимаю, о чем он думал. Да, понимаю. Он думал, что я пристегнул Риту Лоо к процессу над националистами, чтобы торпедировать его назначение секретарем ЦК компартии Эстонии. А к тому шло. Но у меня и в мыслях этого не было. Я даже не знал тогда, кто такая Рита Лоо. Молоденькая сикушка. Одна из. Она связалась с диссидентами из-за своего мужа. А Вайно представил себе все это так, будто весь этот процесс я затеял только для того, чтобы помешать его карьере».

«Глупость, Карл Вольдемар. Глупость. Если быть откровенным, весь этот процесс над молодыми эстонскими националистами я инициировал только по одной причине. Было, конечно, указание из Москвы. Но это не главное. Главное было в том, что очень уж они меня раздражали. Так. Очень. Полупьяные, патлатые, грязные, они собирались в котельных и на баржах и болтали. Пили, еблись вповалку (Серж, это он так выразился, а не я), обкуривались травкой и болтали, болтали, болтали. Болтали о том, о чем я всю жизнь даже думать боялся. Они были свободными. Они хотели быть свободными, ничем за это не заплатив. Я заставил их узнать цену свободы.

И чем это кончилось? Тоже глупостью. Она взяла банку с бензином, вышла на площадь перед ратушей и вылила на себя бензин. Хотела устроить акт самосожжения. В знак протеста против преследования инакомыслящих. Но не смогла зажечь спичку. Мокрые были спички. В бензине. Не зажглись».

«Как давно это было, Карл Вольдемар, как давно. Кажется, только вчера, а на самом деле — давно-давно. Где-то там, между лесотундрой и тундрой.

Сколько у меня было жен, Карл Вольдемар? Три или четыре? Три с половиной. Они не приживались. Им некуда было пустить корни. На выжженной напалмом земле ничего не может расти.

А сколько у меня было любовниц? Много. Любовниц у меня было много. Не меньше десяти».

«Что остается от жизни, Карл Вольдемар Пятый?

Время, потраченное на быт, вычеркивается. Время, потраченное на сон, вычеркивается. Время, потраченное на карьеру, тоже вычеркивается.

А что остается?

Остаются летние сумерки над Тоомпарком. Чайки на тихой воде. Остается скамейка на берегу и мальчик на ней. В вельветовой курточке с обтрепанными обшлагами и в парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Курточка ему маловата, руки торчат из рукавов. Его это мучит. Только что по аллее ушла тоненькая еврейская девушка. Гражданка Агния Штейн. Ускользнула, как солнечная тень в листве. И ему кажется, что он умер.

Да, Карл Вольдемар, он умер. Но не тогда, нет. Он умер через год, когда он проводил ее на маяк и у начала мола она поцеловала его. Она поцеловала его в лоб. Как покойника.

Он умер. Дальше жил уже совсем другой человек. Потом он умирал еще много раз. И скоро умрет совсем.

Остается время, потраченное на любовь.

Ты жил ровно столько, сколько любил».

«Вздор. Все вздор. Нет любви. Нет Бога. Нет ничего. Есть только изъеденное временем тело. Есть только лестница в спальню, которая с каждым годом становится все круче и круче. Однажды у меня не хватит сил подняться по ней. Я скачусь по ступенькам на коврик, и меня сметут метелкой, как пыль. Вот это и остается: пыль.

Я уже ничего не могу остановить. Ничего. Все свершится. Все. Я всего-навсего инструмент в руках судьбы. Так я и скажу на Страшном суде.

Знаешь ли ты, Карл Вольдемар, что такое Страшный суд?

Страшный суд — это бессонница».

«Ну, Карл Вольдемар? Пари остается в силе? Ты говоришь: Томас Ребане. Я говорю: Генрих Вайно.

Кто там? Назовите, пожалуйста, свое имя.

Мы оба ошиблись, Карл Вольдемар. Оба. Ничья.

Входите, господин Янсен».

«МЮЙР. Откровенно говоря, Юрген, вас я не ждал. Ждал, но не сегодня. Сегодня я ждал Генриха Вайно.

ЯНСЕН. Не нужно лукавить, генерал Мюйр. Вы ждали Томаса Ребане.

МЮЙР. Разумеется. Его тоже. Но его визит предопределен. А ваш — нет. Это заставляет меня внести коррективы в мои представления о ситуации. Я с самого начала предполагал, что вы не обойдетесь без Вайно. Но не думал, что он задействован так плотно. Значит, вы уже получили ксерокопию завещания национального героя Эстонии? И у вас возникли ко мне вопросы. Задавайте. Не обещаю ответить на них. Нет, не обещаю. Но с интересом послушаю.

ЯНСЕН. Вы предложили Томасу купить у вас купчие Альфонса Ребане за пятьдесят тысяч долларов. Я предлагаю вам шестьдесят тысяч.

МЮЙР. Нет.

ЯНСЕН. Восемьдесят.

МЮЙР. Нет.

ЯНСЕН. Сто.

МЮЙР. Вы напрасно теряете время.

ЯНСЕН. Сто тысяч долларов, генерал.

МЮЙР. Нет. Я обещал эти бумаги Томасу. Я выполню обещание. В моем возрасте нужно выполнять обещания. Это, знаете ли, способствует самоуважению. А самоуважение, Юрген Янсен, это непременное условие для спокойного сна.

ЯНСЕН. Мы все равно их получим.

МЮЙР. Не сомневаюсь. Не сомневаюсь и в том, что вы затеяли этот торг с единственной целью — отвлечь мое внимание от главного вопроса, который вас волнует. От самого главного. Так что хватит темнить. Спрашивайте.

ЯНСЕН. Кому Альфонс Ребане завещал свою недвижимость?

МЮЙР. Да, это очень интересный вопрос.

ЯНСЕН. Как к вам попало это завещание?

МЮЙР. Замечательно, Юрген. Вы бьете в цель с точностью снайпера. Пуля в пулю. Просто великолепно.

ЯНСЕН. Когда к вам попало это завещание?

МЮЙР. Очень умные вопросы. Но я на них не отвечу.

ЯНСЕН. Генерал, я ваш ученик. Я всегда с большим уважением относился к вам. Смею надеяться, я был хорошим учеником.

МЮЙР. По-моему, вы мне угрожаете. Нехорошо, Юрген Янсен. Очень нехорошо. Да, я считал вас своим лучшим учеником. Но сейчас начинаю в этом сомневаться. У вас нет никаких рычагов давления на меня. У меня нет близких людей, беспокойство за судьбу которых заставило бы меня говорить. У меня нет имущества, которое у меня можно отнять. Да мне оно и не нужно. Зачем мне оно?»

«ЯНСЕН. Ваша бескорыстность трогательна. И я бы вам поверил. Если бы не знал, что вы потребовали у Томаса Ребане половину всей недвижимости его деда. И пригрозили, что иначе отдадите завещание законному наследнику, и Томасу не достанется вообще ничего».

«МЮЙР. Ах, Юрген, Юрген! Вы меня разочаровали. Уж лучше бы вы молчали. Я же должен был как-то мотивировать свою заинтересованность в этом деле. Этот довод убедителен для Томаса Ребане. Но неужели он убедителен и для вас? Вы меня очень разочаровали. Так. Очень.

ЯНСЕН. Кроме моральных рычагов давления на человека, есть и другие.

МЮЙР. Боже милостивый! Вы собираетесь меня пытать? Но я не выдержу пыток. Скополамин, пентанол, амфетамин? Юрген Янсен, мне семьдесят девять лет. Мне нельзя волноваться. Вы даже голоса на меня повысить не можете. А вдруг я умру?

ЯНСЕН. Вы не умрете. Хотел бы я иметь такое же здоровье в семьдесят девять лет.

МЮЙР. А вдруг? И что будет? А будет вот что. Завещание Альфонса Ребане окажется у его законного наследника, имя которого вы так страстно хотите узнать. У того лица, которому он свое имущество завещал. И это будет для вас крахом. Это будет для вас, как говорят русские, полный пиздец. (Серж, он так и сказал, а я ни при чем. Я не могу брать на себя роль цензора, это недемократично.)

ЯНСЕН. Вы преувеличиваете, генерал. Вы сами сказали Томасу Ребане, что это лицо не примет наследства. Откажется от него в пользу государства.

МЮЙР. Сказал. Правильно. Так оно, вероятно, и будет. Но в пользу какого государства это лицо откажется от наследства? Может быть, в пользу Эстонии. Да, это может быть. Но я в этом совсем не уверен. А если в пользу Германии? Или в пользу Израиля? Или даже в пользу России? А? Как вам это понравится, Юрген Янсен? Сотни гектаров земли, на которой построены жилые кварталы с русскоязычным населением, оказываются собственностью России. Вы представляете, что будет? После этого вы не сумеете выдавить из Эстонии ни одного русского!

ЯНСЕН. Не понимаю, генерал, почему это вас так радует.

МЮЙР. Это меня не радует. Меня давно уже ничего не радует. Это меня слегка развлекает. Я знаю, что вы этого не понимаете. И не поймете. Потому что вы были плохим учеником, Юрген Янсен. Вас всегда интересовал результат. А в любом искусстве важен процесс. Политика — это искусство. Результат в ней всегда является итогом процесса. Политик, который насилует процесс ради быстрого достижения результата, уподобляется двоечнику, который подгоняет решение под ответ. Чем это кончается? Ничем хорошим. Скажите, Юрген, зачем вы так стремитесь стать президентом Эстонии?

ЯНСЕН. С чего вы взяли, генерал, что я к этому стремлюсь?

МЮЙР. Ну вот, а говорите, что уважаете меня. Или все это в прошлом? Решили, что у меня уже полный склероз? Ваши намерения, Юрген Янсен, очевидны, как желание моего кота получить голубя. И я вам это без труда докажу. Как вы узнали о том, что Альфонс Ребане является крупным землевладельцем?

ЯНСЕН. Случайно. Когда обсуждался закон о реституции, в правительство пришло письмо. Автор предупреждал, что принятие этого закона чревато последствиями. Потому что очень много земли принадлежит фашисту Альфонсу Ребане.

МЮЙР. Письмо попало в секретариат правительства к Генриху Вайно, не так ли?

ЯНСЕН. Да. Он показал его мне. Мы проверили по архивам мэрии. Все подтвердилось.

МЮЙР. И тут вы вспомнили про сценарий кинорежиссера Кыпса, которым он достал всех до печенок. И поняли: какая удача. Какая прекрасная возможность сделать фактом общественного сознания нового национального героя Эстонии. При этом не афишируя заинтересованности Национально-патриотического союза, что сразу превратило бы этого героя в мелкую карту в сиюминутной политической возне. Впрочем, нет. Сначала вы поняли, что вам нужен наследник Альфонса Ребане. И нашли его. Материализовали из пустоты. А после этого дали деньги на фильм. Но кто же этот человек, который сообщил правительству о наследстве фашиста? Кто он?

ЯНСЕН. Письмо было анонимным. Но сейчас я понимаю, кто его написал. Его написали вы.

МЮЙР. Да, его написал я. И идею фильма кинорежиссеру Марту Кыпсу подсказал тоже я. Все, что вы делали, вы делали по моему сценарию, Юрген Янсен. И вы усомнились в моей способности просчитать дальнейший ход событий? Что будет после того, как ваш план реализуется и Эстония окажется в НАТО? Я говорю „после того как“, хотя правильнее сказать „если“. Политический кризис. На новых выборах побеждает Национально-патриотический союз. Премьер-министром становится, очевидно, Генрих Вайно. А кто становится президентом? Председатель Национально-патриотического союза. Но неужели же этот юродивый полуспившийся лидер? Нет. Президентом становитесь вы. А лидер подаст в отставку. Или с ним что-нибудь случится. Это уже детали, дело техники. И вот вы стали президентом Эстонии. Я спрашиваю вас: зачем?

ЯНСЕН. Генерал, я всегда считал вас человеком с неординарным мышлением».

«МЮЙР. Вы не ответили на мой вопрос.

ЯНСЕН. Политика Национально-патриотического союза изложена в его программе. Кто бы ни стал президентом Эстонии, он будет выполнять эту программу.

МЮЙР. Знаете, Юрген Янсен, о чем я сейчас подумал? О том, что все вы — чухня. Безмозглая, тупая, кастрированная, как мой кот, чухня. У немцев вы не научились работать. У русских не научились воровать. У евреев не научились думать».

«МЮЙР. У всех вы взяли только самое худшее. У немцев — спесь. У русских — лень. А у евреев вообще ничего не взяли.

ЯНСЕН. Смею напомнить, генерал, что вы тоже эстонец.

МЮЙР. Дети и старики не имеют национальности.

ЯНСЕН. Это не дает вам права оскорблять великую нацию.

МЮЙР. Юрген Янсен, да кто вам сказал, что эстонцы великая нация? Вы сами это сказали. И поверили. Вы стали жертвой собственной пропаганды. А я вам скажу другое. Эстонцы — вообще не нация. Это аппендикс цивилизации. Как чукчи. Только им повезло с климатом, поэтому выжили и еще не совсем спились».

«МЮЙР. У Эстонии был исторический шанс: остаться с Россией. Нет, вас потянуло в Европу. Для России вы были европейцами. Кем вы будете для Европы? Чукчами. С эсэсовцем в качестве национального героя. Да, Юрген Янсен, да! Ваш символ — Альфонс Ребане. Если бы о нем не напомнил вам я, вы бы его все равно нашли. Это заложено в самой вашей идее. Из нее обязательно вылезет фашист. И ваш национальный герой еще преподнесет вам немало сюрпризов!»

«ЯНСЕН. Генерал, я поздравляю Россию. В вашем лице она обрела убежденного апологета.

МЮЙР. Вы не поняли, о чем я говорю. Нет, не поняли. Россия — единственная в мире страна, в генах которой укоренен дух победы. За победу во Второй мировой войне Россия заплатила страшную цену. И этим предопределила свою историческую судьбу. Можете назвать это имперским духом. Название не имеет значения. Имеет значение то, что рано или поздно Эстония станет частью России. И вы сейчас делаете все, чтобы это случилось не в будущем, не в итоге нормального исторического процесса, а уже завтра — хамски, насильственно. Я дам вам совет, Юрген Янсен. Заглохните. Замрите. И молитесь Всевышнему, чтобы Россия не обратила внимания на вашу возню с трупом фашиста.

ЯНСЕН. Спасибо за совет, генерал Мюйр. Полагаю, вы понимаете, что я им не воспользуюсь.

МЮЙР. Разумеется, понимаю. Поэтому и даю.

ЯНСЕН. Значит ли это, генерал, что вы не будете нам мешать?

МЮЙР. Да, значит.

ЯНСЕН. Это я и хотел услышать.

МЮЙР. Скажите, Юрген, я кое-чего не понял. Вы пришли выпытать у меня имя того лица, которому Альфонс Ребане оставил завещание. Так. Выпытать. Это точное слово. А что, вы не могли узнать его более простым способом?

ЯНСЕН. Какой способ вы имеете в виду?

МЮЙР. Нет-нет, совсем не тот, о котором вы подумали. Не раскаленный кипятильник в заднепроходное отверстие. И даже не зажимать яйца в дверях. Еще проще. Совсем просто. Я имел в виду: почему вы не отправили ксерокопию завещания в криминалистическую лабораторию? Неужели современные научные методы не позволяют прочитать затушеванный текст? Раньше это умели.

ЯНСЕН. Я ценю ваше остроумие, генерал. Текст, затушеванный на ксерокопии, современная наука прочитать умеет. Но если с этой ксерокопии снять еще одну ксерокопию, задача для современной науки становится неразрешимой. Прогресс дойдет и до этого. Со временем. Но мне некогда ждать.

МЮЙР. Ксерокопия с ксерокопии? Как интересно, Юрген. Это безумно интересно. Кто же снял ксерокопию с ксерокопии? Это сделал не я. Нет, не я. Я поступил, как человек старой закалки. Просто снял с завещания ксерокопию и старательно затушевал имя наследника и реквизиты нотариуса. И оставил Томасу Ребане. Не сомневаясь, что этот листок в конце концов попадет к вам. В этом я не ошибся. Но кто же сделал ксерокопию с ксерокопии? Неужели Томас?»

«МЮЙР. Нет, Томас этого сделать не мог. Рита Лоо? Это не в ее интересах. Остаются охранники Томаса. Кто из них? Сергей Пастухов отпадает, он вышел из апартаментов Томаса вместе со мной, потом мы долго гуляли по Тоомпарку, а затем он любезно довез меня до дома. В этот момент ксерокопия уже начала свое движение по Таллину. По маршруту: Рита Лоо — Генрих Вайно — вы. Остаются двое. Маленький и с виду очень безобидный молодой человек. И его товарищ с обаятельной и несколько нахальной внешностью, которого я видел в телевизионных рекламных роликах то ли про стиральные порошки, то ли про жевательную резинку „Стиморол“. Кто из них? У вас есть какие-нибудь соображения?»

«МЮЙР. Никаких соображений у вас нет. У меня тоже. Кроме одного. Вы догадались, Янсен, что я имею в виду? Я имею в виду, что эта ксерокопия уже лежит в лаборатории под ультрафиолетовыми лучами и выдает пытливому исследователю свою тайну. И даже, возможно, уже выдала. Кому? И что за этим последует?»

«МЮЙР. Ладно, Юрген Янсен, не хмурьтесь. У меня есть еще одна ксерокопия с подлинника завещания. Сейчас я произведу над ней некоторые действия. Где-то у меня был фломастер. Ага, вот он. Не подглядывайте, Юрген. Вот так. Возьмите. В знак того, что у меня нет никаких намерений препятствовать вашим планам.

ЯНСЕН. Спасибо, генерал. Разрешите вопрос? А какие цели преследуете вы?

МЮЙР. Этого вы не узнаете никогда. Я дам вам еще один совет, Юрген Янсен. Эти трое молодых людей, которых вы наняли охранять Томаса Ребане. Зачем?

ЯНСЕН. Все-таки есть кое-что и для вас непонятное.

МЮЙР. Кто они?

ЯНСЕН. В прошлом — офицеры-десантники. Воевали в Чечне. В диверсионно-разведывательной группе.

МЮЙР. Удалите их. Пусть они уедут в Москву. Они опасны.

ЯНСЕН. Они не опасны. Они не контрразведчики. Они диверсанты. Очень опытные. Но у них нет никакой спецподготовки. В этом смысле они не профессионалы.

МЮЙР. Юрген Янсен! И это говорите вы, полковник КГБ! Чем опасны непрофессионалы? Они не знают правил игры и поэтому постоянно их нарушает. Они непредсказуемы.

ЯНСЕН. Нет, генерал. Они предсказуемы. Мои люди возьмут в заложники их друга. Поэтому они будут делать то, что мне нужно.

МЮЙР. Юрген Янсен, вас погубит ваше высокомерие».

«ЯНСЕН. Позвольте откланяться, генерал. Я удовлетворен нашей встречей.

МЮЙР. Ступайте, Юрген, ступайте. Не могу сказать, что это был очень интересный разговор. Но он меня немного развлек».

«Вот так, Карл Вольдемар. И это лучший мой ученик! И он еще обижается, когда его называют чухней!

Давай помолчим, Карл Вольдемар. Мне еще предстоит разговор с Томасом Ребане. И мне не хотелось бы нечаянно себя выдать. В большой игре, Карл Вольдемар, нет мелочей. А у нас сейчас очень большая игра».

«Я. И что мне теперь делать с этими бумагами?

МЮЙР. Вам скажут. Вам все объяснит господин Юрген Янсен. Дам только один совет. Эти бумаги не имеют никакой ценности без вас. А вы — без них».

«Могу я попросить Розу Марковну?.. Добрый вечер, Роза… Да, это я… Нет, нет, со мной все в порядке… Вы не могли бы навестить меня?.. Когда вам будет удобно. Лучше завтра… В первой половине дня? Очень хорошо, я буду вас ждать. Не обманите моих ожиданий. Детей и стариков нельзя обманывать. Это большой грех».

«МЮЙР. Здравствуйте, Роза. Спасибо, что пришли. Я знал, что вы придете. Но все-таки немного волновался.

РОЗА МАРКОВНА. Здравствуйте, Матти. Меня удивил ваш звонок. Что-то случилось?

МЮЙР. Нет, Роза, нет. Не случилось ничего такого, о чем можно сказать „случилось“. Я уже в том пласте времени, когда не случается ничего. Я уже в устье очень длинной реки. И мне остается только наблюдать, что плывет по ней. А плывет по ней то, что вынесено из прошлого. Когда мы виделись с вами последний раз? Лет десять назад?

РОЗА МАРКОВНА. Двенадцать. Мы виделись с вами весной восемьдесят седьмого года. Когда начались массовые аресты молодых националистов.

МЮЙР. Да-да, помню. Среди них были ваши аспиранты. Вы приходили просить за них.

РОЗА МАРКОВНА. Я просила вас не за них. Я просила вас остановить маховики этого процесса. Самые честные и талантливые люди ушли в лагеря. Если бы этого процесса не было, Эстония была бы сейчас другой. Вы обещали мне, но не выполнили своего обещания.

МЮЙР. Вы не правы, Роза. Я его выполнил. Я сделал единственное, что мог сделать: не сделал ничего. Эти маховики не мог остановить никто. Моя попытка привела бы к тому, что меня бы убрали, а мое место занял бы полковник Юрген Янсен. Он очень этого хотел, очень. И ваши аспиранты получили бы не по три года, а по семь плюс пять. По семь лет лагерей и по пять лет ссылки. Потому что Янсену нужно было доказывать свою верноподданность, а мне это было уже не нужно.

РОЗА МАРКОВНА. И к чему это привело? К тому, что на Метсакальмисту будут хоронить фашиста. Оставим это. У вас усталый вид, Матти.

МЮЙР. Бессонница, Роза. Обыкновенная старческая бессонница. Я представлял, что я вам скажу. И что вы мне ответите. Всю жизнь люди разыгрывают в своем сознании целые спектакли. Я ему скажу то, а он скажет мне то. А если он скажет это, я ему скажу это. Театр в себе. У стариков эти спектакли превращаются в монологи. Монолог — это жанр старости. Но вряд ли вам интересен монолог старого кагэбэшника.

РОЗА МАРКОВНА. Интересен, Матти. Всю жизнь я ощущала ваше присутствие. Вы существовали где-то рядом со мной. Как какая-то странная тень. Очень тревожная. Потому что я не понимала, что отбрасывает эту тень.

МЮЙР. Потом поняли?

РОЗА МАРКОВНА. Да. Это была тень прошлого. Вы несли в себе прошлое. Я поняла это при первой встрече с вами. Когда я пришла в КГБ и потребовала объяснить, кем был мой отец. Я закончила МГУ и вернулась в Таллин. У меня был жених, талантливый математик. Но вдруг он сказал, что не может на мне жениться. Потому что брак с дочерью эсэсовца испортит его карьеру. Тогда я и пришла в КГБ. И вы объяснили мне, кем был мой отец.

МЮЙР. Нет, Роза. Это была не первая наша встреча. Первая была раньше. Вы закончили школу и готовились к экзаменам в МГУ. А я вернулся в Таллин после учебы в академии КГБ. Я увидел вас, когда вы выходили из библиотеки Крейцвальда. Мне показалось, что я схожу с ума. По ступенькам сбегала Агния. Ваша мать, Роза. Такая, какой она была перед войной — в тот странный и счастливый для меня год. Я знал, что этого не может быть. Агния погибла. И она была жива. Вероятно, я представлял собой уморительное зрелище. Стоит маленький сорокалетний майор КГБ, смотрит на молоденькую девчонку и не может сказать ни слова. Вы не помните эту нашу встречу. А я ее очень хорошо помню.

РОЗА МАРКОВНА. Я ее тоже помню. Это зрелище не было уморительным. Меня поразили ваши глаза. В них была какая-то нечеловеческая тоска. И ледяная страшная голубизна. Я поняла, откуда эта голубизна. Позже, когда узнала, что вы три года сидели в Норильске. Мертвый полярный лед. Она еще долго была в ваших глазах.

МЮЙР. Но потом исчезла. В моих глазах уже нет ничего, кроме старческой мути.

РОЗА МАРКОВНА. Той молоденькой девчонки тоже нет. Есть старая толстая седая еврейка. Еврейские девушки — скоропортящийся продукт. После той встречи мы сталкивались еще не раз. Не думаю, что это было случайно.

МЮЙР. Вы правы. Это не было случайно.

РОЗА МАРКОВНА. Я ждала, что вы подойдете. Но вы так и не подошли. Это вы сообщили моему жениху, что брак с дочерью эсэсовца будет губителен для его карьеры?

МЮЙР. Я сообщил ему только о том, кем был ваш отец. Остальное он просчитал сам. Он был талантливым математиком. Вы ненавидите меня за это?

РОЗА МАРКОВНА. За это? Нет, Матти. Я ненавижу вас совсем за другое. Почему, черт возьми, вы не подошли ко мне? Почему не позвали меня? Я бы пошла за вами. Я нарожала бы вам десять детей, и сегодня по вам ползала бы куча внуков, и вам было бы не до бессонницы. И мне тоже. Почему вы этого не сделали, старый дурак?

МЮЙР. Я не мог этого сделать, Роза. Не мог.

РОЗА МАРКОВНА. Потому что брак с дочерью эсэсовца и к тому же еврейкой помешал бы вашей карьере? Вы тоже были талантливым математиком?

МЮЙР. Нет-нет. Совсем не поэтому. Дело совсем в другом. Во мне все еще сидел беспородный дворовой кобелек. А вы были, как ваша мать. Гибкая, порывистая, как юная пантера. Царственная. И даже не это главное. Нет, не это. Я до боли любил в вас Агнию. И до бешенства ненавидел в вас Альфонса Ребане.

РОЗА МАРКОВНА. Не произносите при мне этого имени.

МЮЙР. Все это болит во мне и сейчас. Я правильно сделал, Роза, что не позвал вас. Да, правильно. Из этого не получилось бы ничего хорошего. Мы изуродовали бы друг другу жизнь.

РОЗА МАРКОВНА. А то, что получилось, — лучше? Матти Мюйр, вы знаете, что я сделала, когда вышла из Большого дома после беседы с вами?

МЮЙР. Да, знаю. Вы сделали стерилизацию».

«МЮЙР. Я не мог быть вашим мужем, Роза. Не мог. Я мог быть только вашим отцом. И я хотел стать вам отцом. Отцом дочери Агнии. Может быть, это бы у меня получилось. Но и тут мне не повезло. Возле вас появился этот органист. Альгирис Паальман. Странная фигура. Очень странная. И знаете, что самое странное? Я не мог о нем ничего узнать. В моем распоряжении был весь аппарат эстонской госбезопасности, а я ничего не мог узнать об этом человеке. С 1910 по 1924 год регентом Домского собора был некто Рихто Паальман. У него был маленький сын. Ученик органиста. В 1924 году семья эмигрировала в Англию. Не тот ли это Альгирис Паальман?

РОЗА МАРКОВНА. Не знаю. Может быть. Я знаю, что он эстонец и родился в Таллине

МЮЙР. Я так и не узнал, кто он. Это при моих-то информационных возможностях. Я решил, что он какой-то очень секретный ученый, который ушел на пенсию и вернулся на родину. Но думаю, что ошибся. Кто он, Роза? Он вам об этом сказал?

РОЗА МАРКОВНА. Да, он рассказывал о себе. Не слишком много. Как я поняла, он дипломат. В войну был военным переводчиком, работал в советской миссии в Лондоне. Организовывал и сопровождал транспорты, которые шли к нам по ленд-лизу. Его семья погибла. После войны он еще некоторое время работал в Англии, потом вернулся в Москву. Преподавал в дипломатической академии. А когда вышел на пенсию, переехал в Таллин.

МЮЙР. Как вы с ним познакомились?

РОЗА МАРКОВНА. Случайно. На органном концерте Гарри Гродберга. В Москве, в Большом зале консерватории. У него оказался лишний билет. Потом он пригласил меня послушать, как играет на органе он. Это было рано утром. В зале Чайковского. Он с кем-то договаривался, и ему разрешали играть.

МЮЙР. Он хорошо играл?

РОЗА МАРКОВНА. Мне нравилось. Сидишь одна в огромном темном зале и для тебя играет орган. Потом он играл для меня уже в Таллине, в Домском соборе. Он и сейчас иногда играет. Когда в соборе никого нет. Но теперь уже очень редко.

МЮЙР. Он был вашим любовником?

РОЗА МАРКОВНА. Нет, Матти. Он не был моим любовником. Он бы стал им, если бы захотел. Но, по-моему, он никогда об этом не думал. Он сразу стал мне отцом. Таким, о каком мечтает каждая девушка. Он помогал мне. Деньгами, когда я училась. И тем, что он был. Не знаю, как бы я выдержала все это, если бы не он. Он был мне очень нужен. А теперь ему нужна я. Ему восемьдесят семь лет. Он часто болеет. Мне нравится ухаживать за ним. Мне нравится ухаживать за тетей Хильдой. Мне нравится возиться с внуками и внучками ее дочерей. Мне есть о ком заботиться, Матти. Какое это счастье, когда ты кому-то нужен.

МЮЙР. Альгирис Паальман не дипломат, Роза. Он никогда не был дипломатом. Он преподавал в академии, но это была не дипломатическая академия. Хотите знать, кем он был?

РОЗА МАРКОВНА. Нет. Молчите, Матти. Ради всего святого, молчите! Это единственное, что у меня есть. Не отнимайте этого у меня!»

«РОЗА МАРКОВНА. Господи, за что Ты наслал на нас это проклятье? Я росла счастливым ребенком. Я знала, что моя мать погибла в гетто. Как у многих. Я знала, что мой отец сгинул в войну. Как у многих. Я росла очень счастливым ребенком. Матти Мюйр, почему вы не похоронили в себе это проклятое прошлое?

МЮЙР. Да, почему. Это непростой вопрос, Роза. Очень непростой. Я хотел это сделать. Я это почти сделал. Я вычеркнул из жизни год и восемь месяцев в камере смертников. Я вычеркнул из жизни три полярных норильских зимы и три страшных полярных лета. Я разделил в своем сознании Агнию и Альфонса Ребане. Ее я помнил всегда. Его постарался забыть. Но он не дал мне забыть о себе, не дал.

РОЗА МАРКОВНА. Причиной была я?

МЮЙР. Нет, Роза. Не вы. Вы знаете, как погибла ваша мать?

РОЗА МАРКОВНА. Да. Вы мне об этом рассказывали. Она работала медсестрой в английском военном госпитале. Виллис, на котором она ехала, подорвался на мине. Недалеко от Аугсбурга. Поэтому там ее и похоронили. Разве это было не так? Матти Мюйр, я спрашиваю вас: это было не так?

МЮЙР. Когда я вам об этом рассказывал, я думал, что так. Потом я узнал, как было на самом деле. Она действительно всю войну была старшей хирургической медсестрой в военном госпитале. К концу войны ей присвоили звание лейтенанта. В начале сорок пятого года ее включили в состав международной комиссии, которая обследовала немецкие концлагеря. Она работала в Освенциме. В том самом, где были уничтожены четыре миллиона человек. Из них евреев…

РОЗА МАРКОВНА. Я знаю, что такое Освенцим. И сколько там погибло евреев, я тоже знаю. Но Освенцим в Польше. Как она оказалась в Аугсбурге?

МЮЙР. В начале мая сорок пятого года она получила письмо, ей его переслали из Лондона. Письмо было от Альфонса Ребане. Он писал, что находится в плену в лагере под Аугсбургом. Она ничего не знала о нем. Командование выделило ей виллис с водителем. Она приехала в лагерь прямо из Освенцима. Прямо оттуда. И только там узнала, кем был Альфонс Ребане. Кем был ее возлюбленный. Ее любимый».

«РОЗА МАРКОВНА. Не продолжайте. Я уже знаю, что вы скажете.

МЮЙР. Да, Роза. Она застрелилась.

РОЗА МАРКОВНА. Когда вы об этом узнали?

МЮЙР. Давно. Когда стал начальником Управления. У меня появились новые информационные возможности. Я их использовал.

РОЗА МАРКОВНА. Спасибо, что не сказали об этом раньше.

Спасибо, что сказали сейчас.

Для этого вы и попросили меня приехать?

МЮЙР. Нет, Роза. Я хочу попрощаться с вами. Поцелуйте меня.

Вы поцеловали меня так же, как когда-то поцеловала меня Агния. В лоб.

Прощайте, Роза. Больше мы не увидимся никогда.

РОЗА МАРКОВНА. Мы еще увидимся, Матти.

МЮЙР. Может быть. Но уже не в этой жизни. А теперь уходите. Не нужно больше ничего говорить.

Вот и все, Карл Вольдемар Пятый. Вот и все.

Что-то мне нехорошо. Пойду прилягу.

Какие крутые ступеньки. Какие крутые.

Альфонс Ребане. Грязный подлый убийца. Ты убивал всех, с кем пересекались твои пути. Ты убил всех солдат и офицеров, с которыми ты воевал. Ты убил всех „лесных братьев“. Ты убил всех своих потомков, не дав им родиться. Ты убьешь даже своего несуразного внука!»

«Ублюдок. Проклятый ублюдок. Ты убил моего отца. Ты убил свою жену. Ты убил неродившихся детей своей дочери. А теперь ты убьешь ее. Ты убьешь свою дочь, проклятый ублюдок! Это сделаешь ты, ты!

Будь ты проклят, ублюдок!

Будь ты проклят!

Будь ты…»

«Центр — Пастуху. На Ваш запрос от 27.02.99:

Рита Лоо, 1969 года рождения, эстонка, в девичестве Вайно. Мать: актриса, солистка театра оперы и балета „Эстония“, в 1989 году покончила самоубийством. Отец: начальник секретариата кабинета министров Эстонии Генрих Вайно.

В 1986 году поступила на факультет журналистики Таллинского университета, в том же году вышла замуж за журналиста Александра Лоо. Со второго курса была отчислена в связи с возбуждением против нее уголовного дела по ст. 70 (антисоветская агитация). Благодаря вмешательству Генриха Вайно уголовное дело против нее было прекращено.

В 1987 году во время так называемого большого процесса над молодыми эстонскими националистами предприняла попытку самосожжения перед таллинской ратушей в знак протеста против преследования инакомыслящих. Была помещена в психиатрическую лечебницу закрытого типа, затем прошла курс лечения от наркомании под Москвой в наркологическом центре Четвертого главного управления Минздрава СССР. Вернувшись в Таллин, продолжила обучение на факультете журналистики.

В 1991 году, через год после возвращения из заключения, ее муж Александр Лоо умер от передозировки наркотиков. Рита Лоо закончила университет, сотрудничала в еженедельнике „Ээсти курьер“ и в других националистических изданиях, активно занималась биатлоном, занимала призовые места на региональных соревнованиях.

С ноября 1995 года до апреля 1996 года находилась на территории Чечни, принимала участие в боевых действиях чеченских боевиков против России в составе женского батальона снайперов „Белые колготки“. После возвращения из Чечни предприняла попытку самоубийства на почве наркомании и была отправлена отцом в Швейцарию для стационарного лечения в клинике доктора Феллера, где и находится по настоящее время».