"Их было семеро…" - читать интересную книгу автора (Таманцев Андрей)VЛишь когда «Каравелла» израильской компании Эль-Аль, совершавшая рейс по маршруту Тель-Авив — Ларнака — Афины — Женева набрала полетную высоту и погасли транспаранты, предписывающие пристегнуть ремни и воздержаться от курения, Розовский позволил себе немного расслабиться. Он снял пиджак и положил его на соседнее свободное кресло, распустил стискивавший шею галстук, от которого основательно отвык за два с лишним месяца, проведенных на Кипре, не без усилия — из-за живота — нагнулся и расшнуровал светлые саламандровские туфли, чтобы ноги не затекли за три с лишним часа, которые ему предстояло провести в воздухе. По внутренней трансляции прозвучало объявление на иврите и английском. Иврит Розовский совсем не знал, английским владел в пределах разговорного минимума, но этого хватило, чтобы понять, что полет проходит на высоте восемь тысяч метров со скоростью семьсот пятьдесят километров в час. Цифры успокаивали. Они означали, что с каждой минутой он на двенадцать с половиной километров удаляется от смертельной опасности, которую обнаружил лишь по чистой случайности и которой только чудом сумел избежать… Минувшим вечером он с трудом дождался, когда Назаров освободит компьютер. Спеху особого не было, свои расчеты он мог вполне закончить и завтра, но Розовского заинтересовало, над чем так долго трудится шеф. Все серьезные разработки он обычно поручал либо ему, Розовскому, либо программистам в лондонском офисе или в Москве, сам же пользовался компьютером в основном для контроля за ходом реализации своих многочисленных проектов. А после взрыва яхты за компьютер вообще почти не садился — начинались головные боли и быстро уставали глаза. И нынешний случай был совершенно необычным. Когда Назаров вышел, наконец, из кабинета, в котором был установлен «Сан ультра спарк», и прошел сначала на кухню, а потом в библиотеку (с верхней веранды было видно, как осветились мавританские окна библиотеки), Розовский поспешил занять его место у компьютера, плотно прикрыв за собой дверь. Никаких следов расчетов, которые почти пять часов вел Назаров, в оперативной памяти «Спарка» не было. Не было их и на дискете, лежавшей на столе рядом с монитором. Розовский сунул дискету в приемное устройство: на ней были его собственные вычисления — доля в предприятиях Назарова. Общая сумма была значительная — почти двести миллионов долларов. Но сложность заключалась в том, что все эти деньги были в обороте, практически неликвидны. А свободных денег Розовский на своем счету не держал, всю свою долю прибыли он немедленно вкладывал в другое дело. Деньги должны работать, а не лежать без дела. Но сейчас Розовского интересовала не собственная бухгалтерия. Он внимательно просмотрел содержимое всех ящиков офисного стола в поисках дискеты, на которую Назаров обязательно должен был сбросить расчеты — не в «Звездные войны» же он все это время играл! Пусто. Розовский задумался. Если дискета существует — а в этом сомнений почти не было, — то она может находиться только в кабинете Назарова. Розовский понимал, что окажется в постыдном и даже опасном положении, если Назаров застанет его шарящим в письменном столе. Но выхода не было, дело — как все больше убеждался Розовский — того стоило. Он вышел на террасу второго этажа и осторожно заглянул в окно библиотеки. Назаров, с фужером в руках, сидел в глубоком кожаном кресле перед включенным телевизором. Розовский решился. Он вошел в кабинет шефа, оглядев почти пустую столешницу, выдвинул верхний ящик стола. И сразу нашел то, что искал: дискета была подколота к гармошке какого-то объемистого факса на английском языке. Розовский даже не стал и пытаться перевести текст. Он взял дискету и быстро вернулся в компьютерную. Сначала он ничего не понял. Это была обычная проверка финансового состояния принадлежащих Назарову компаний и фирм. Правда, очень детальная. И в отдельную строку выносились суммы, которые — как нетрудно было догадаться — без ущерба для дела можно было использовать в других целях. Сокращение инвестиций. Замораживание проектов, находившихся в самой начальной стадии. Отказ в предоставлении кредитов третьим лицам, даже под большие проценты. Становилось все очевиднее: Назаров аккумулировал свободные средства. И Розовский уже начал догадываться зачем. Но неожиданно информативный материал на экране оборвался, возник текст, от смысла которого Розовский похолодел. Это был приказ руководителям всех подразделений концерна немедленно начать скупку акций нефтяных компаний. Не Самотлора. Не Тюмени. Не Западной или Восточной Сибири. Всех. Всех российских компаний. Всех! Он сошел с ума. Ни малейших сомнений. Сошел с ума. Спятил. Свихнулся! Не меняло сути дела и то, что сделка фьючерная: расчет — через три недели после покупки. Три недели! Акции все время ползут вниз, Розовский только вчера передал Назарову сводку с диаграммами, в которых способен разобраться самый тупой школьник. Если за эти три недели котировка снизится даже на три-четыре пункта (а она снизится на десять, а то и больше), Назаров — полный банкрот, весь его концерн пойдет с молотка и не покроет даже десятой части долга! А от следующей мысли Розовский даже с кресла вскочил. Да ведь не только Назаров банкрот! Банкрот и он, Розовский, его деньги тоже в общем деле! Да как он посмел — не спросив, не посоветовавшись… От отчаяния Розовский готов был завыть. Он проклинал этих бездарных ублюдков, которые даже бомбу на яхте не смогли как следует заложить. Кажется, сейчас он мог бы задушить Назарова собственными руками! Это была самая настоящая катастрофа. Катастрофа, которая стократ усугублялась тем, что на рынок будут выброшены не только реально существующие акции, Назарова захлестнет шквал акций мифических, которых никто никогда в руках не держал и держать не будет. И их выбросят на биржу в первую очередь те, кто контролирует нефтяной рынок. Они будут продавать, продавать и продавать, чтобы сбить котировку. А через три недели не будет уже иметь никакого значения, реальна ли акция, отпечатана ли она на гербовой бумаге с водяными знаками или существует только во фьючерсном договоре. Реальна будет лишь разница в цене покупки и цене продажи. А при таком масштабе, на который замахнулся Назаров, — это десятки миллиардов долларов. Боже милостивый! Он в самом деле сошел с ума? Или?.. Это «или» было страшнее любого банкротства. Вся эта ошеломляюще грандиозная комбинация имела смысл только в одном случае: если в течение трех отведенных на все недель, ближе к их концу, когда ажиотаж достигнет высшей своей точки и пойдет на спад, Назаров, как опытный игрок в покер, выложит к своим четырем тузам главную карту — джокера. Такой джокер у него был — пресловутый патент. Патент, который способен удвоить и утроить запасы даже самых бросовых нефтяных месторождений. Который в момент своего обнародования поднимет котировку всех без исключения нефтяных компаний на десятки и даже сотни пунктов. А это будет означать, что Назаров, не затратив ни единой копейки, всего лишь выбросив на рынок купленные акции уже по новой, удесятеренной цене, получит разницу биржевых курсов. Десятки миллиардов долларов. Долларов!!! А те, кто акции продавал, останутся в трусах и галстуках от Кардена. Вся кровь бросилась Розовскому в голову. Именно эти десятки миллиардов и есть безумие. Самоубийство! Отдав приказ начать скупку акций, Назаров подписал себе смертный приговор. Мало того, на этом приговоре стоит гриф: «Исполнить немедленно». Теперь уж они не промахнутся. И бомбу заложат как надо. И не одну, чтоб наверняка… Розовский понимал, что план, в который он был вовлечен полковником Вологдиным, преследует — после неудачного взрыва яхты — вполне определенную цель: нейтрализовать Назарова, вывести его из игры на то время, пока идет передел нефтяного рынка. Физическое уничтожение Назарова было чревато политическими осложнениями, а с точки зрения интересов дела — совершенно излишне. Достаточно просто изолировать Аркадия на некоторое время — в том же Лефортове, под предлогом возобновления старого уголовного дела о приписках в шесть тысяч рублей. А потом дело закрыть. И он уже никому не будет опасен. Теперь менялось все. Если удастся выманить его на польско-белорусскую границу, там встретят его убийцы с пулеметами, а не следователь генпрокуратуры с ордером на арест. Не удастся — уничтожат на месте. Здесь, на Кипре, на этой же вилле. В любом другом месте, где он надумает скрыться. Даже не в самом этом месте — еще на пути к нему. Но самое ужасное, что Аркадий даже не будет и пытаться скрыться. Он отрезал себе все пути к отступлению. Ситуацию на бирже можно будет переломить только в том случае, если обнародование патента — другими словами, презентация проекта восстановления нефтеносности всех российских месторождений — произойдет взрывоподобно, гласно, с привлечением ТВ и экономических обозревателей ведущих газет, наших и западных. И состояться эта презентация должна только в Москве. Но в таком случае Назаров — безусловный труп. А вместе с ним трупами станут все, кто случайно или не случайно оказался с ним рядом. И в их числе — сам Розовский. Растерянность и отчаяние сменились решимостью. Нужно было действовать. Не теряя ни единой минуты. У него был только один-единственный шанс уцелеть — максимально быстро оказаться как можно дальше от этой виллы, от Кипра, и главное — от самого Назарова. Розовский не стал даже возвращать дискету на место — на это уже не было времени. Он лишь вызвал на дисплей резервный счет Женевского банка. На счету фирмы в Женеве оказалось больше трехсот миллионов долларов. Вот из них он и возьмет свою долю. Розовский стер из памяти «Спарка» полученную им информацию, погасил свет и вышел из компьютерной. Поднялся на верхнюю террасу: свет в библиотеке еще горел. Неспешно, попыхивая сигарой, чтобы не возбудить никаких подозрений охраны, прошел в свою комнату и быстро переоделся. Через десять минут он уже ехал на такси в ларнакский аэропорт. …Чем дальше «Каравелла» удалялась от Кипра, тем больше успокаивался Розовский. Пассажиров в салоне первого класса было немного, целые ряды пустовали; кресла были просторные, колени не упирались в спинку передних кресел, как в туристском классе, можно было расположиться, как душа того пожелает, и не беспокоиться о том, что кто-то из соседей поморщится от дыма его «Коронас». Миновали Афины. «Каравелла» шла над Италией. Привычного «Уайтхолла» в баре самолета не оказалось, пришлось довольствоваться «Джонни Уокером». Тоже неплохое виски, очень недурственное. Хоть и не из дешевых. Но не пить же плебейский «скотч» только потому, что он халявный. Он мог себе позволить не думать о деньгах. Он был богат. Он был свободен. И главное — он был жив. Может быть, это и есть счастье? Розовский уже знал, что будет делать в ближайшие часы. Из аэропорта — в банк. Оттуда — в Париж, на обычном поезде, чтобы его фамилия не осталась в компьютерах трансагентства. В аэропорту Орли он купит билет на. ближайший рейс до Москвы на свое имя и по своему паспорту. После этого российский гражданин Борис Семенович Розовский перестанет существовать. А из аэропорта Шарля де Голля в Нью-Йорк вылетит гражданин США, выходец из Израиля, господин Борух Блюменталь и навсегда бесследно растворится в вавилонском столпотворении гигантского тысячеязыкового мегаполиса. «Каравелла» компании Эль-Аль прибыла в Женевский аэропорт Куэнтрен точно по расписанию, в девять двадцать утра по местному времени. Моросил мелкий дождь, над летным полем тянулись низкие облака, над толпой на перроне зала прилета лоснились от влаги десятки черных и цветных зонтов, люди были в темных костюмах и плащах. Белые полотняные брюки и блейзер Розовского, вполне уместные на Кипре, здесь обращали на себя внимание. Досадуя на непредвиденную задержку, Розовский взял такси и приказал отвезти себя в бутик неподалеку от ратуши, где он пару раз заказывал костюмы и клубные пиджаки. Часа через полтора два костюма — светло-серый и темная строгая тройка — были подогнаны по росту, подобрана обувь, рубашки и галстуки. Полный резон был остаться в тройке и ехать в ней в банк, но это был не ГУМ, где какой-нибудь приезжий северянин облачается в новье, а старый костюм запихивает в урну. Пришлось распорядиться, чтобы покупки упаковали и отнесли в такси. При расчете возникла небольшая заминка. Хозяин бутика, породистый высокий швейцарец, уважительно принял из рук Розовского кредитную карточку «Америкэн-Экспресс», но через несколько минут вышел из своей стеклянной клетушки с крайне озадаченным видом и на ломаном английском сообщил, что банк не подтвердил платежеспособность уважаемого клиента. Это была чушь совершеннейшая, карточка была выдана московским банком, в котором Розовский был вице-президентом, и всего несколько часов назад в аэропорту Ларнаки он рассчитался ею за билет без всяких проблем. Но разбираться в этой накладке Розовскому было недосуг, он расплатился наличными и велел таксисту ехать в отель «Кларте», в котором он с Назаровым всегда останавливался, когда случалось приезжать по делам в Женеву. Здесь Розовского помнили. Менеджер радушно приветствовал его и сообщил, что по счастливой случайности его обычный номер — двухкомнатный апартамент на восемнадцатом, верхнем этаже, с пентхаузом и прекрасным видом на Женевское озеро и устье Роны — свободен и готов к приему уважаемого гостя. Следует ли ему, как обычно, отнести плату за счет фирмы господина Назарова? Розовский расписался в счете и поднялся в номер. Его покупки, упакованные в фирменные пакеты бутика, уже ждали его в просторной гостиной. Он надел черную деловую тройку и несколько минут рассматривал себя в просторном, во всю стену, зеркале гардеробной. Ему понравился собственный вид. Респектабельный господин, в самом соку, с прекрасным средиземноморским загаром, с бриллиантовой заколкой в галстуке, с дорогой кубинской сигарой. Он ощутил даже некоторую торжественность момента. Не каждый день человек меняет свою жизнь так, как намерен был сделать он. Не каждый день отряхивают с ног прах прежней суетливой, хлопотливой, полной проблем и опасностей жизни, подчиненной крутой воле шефа и капризам дуры-жены, омрачаемой пьянками и карточными долгами великовозрастного сына-балбеса, постоянным вымогательствам любовниц. Все, кончилась эта жизнь. Начинается совсем другая. В таком приподнято-торжественном настроении он поднялся по широкой лестнице Центрального банка Женевы, миновал колоннаду фасада и вошел в огромный операционный зал. Пол его был уложен полированными мраморными плитами, своды покоились на высоких аспидно-черных колоннах. Клерков, сидящих за дубовыми барьерами, отделяли от клиентов не стекла, как в новомодных банках, а позолоченные решетки, чем-то напоминающие мелкие трубки органа. Здесь все было неколебимо, незыблемо. С этим банком никогда ничего не случалось. И никогда ничего не случится. Розовский прошел в глубь зала, где, как он знал, было бюро старшего банковского служащего, занимавшегося крупными операциями. — Шпрехен зи дойч? — спросил он, не сомневаясь в ответе. Здесь все говорили и по-немецки, и по-английски, и по-французски. До русского, правда, еще не дошло. Но если дело пойдет и дальше такими же темпами, очень скоро дойдет. — Натюрлих, — подтвердил служащий. — Что вам угодно? — Мне угодно перевести некоторую сумму из вашего банка в Нью-Йорк, в «Чейз Манхэттен бэнк», — ответил Розовский. — О какой сумме идет речь? — Двести миллионов американских долларов. Очень поманивало сказать «триста», но он сдержался. Нет, двести. Он честный человек, ему чужих денег не надо. Двести. И точка. Глаза служащего уважительно округлились. — Я должен поставить в известность вице-президента банка, — сказал он и, извинившись, скрылся. Минут через пять появился и почтительно проводил Розовского в солидный кабинет на втором этаже. Вице-президент встретил его на пороге приемной. — Не в наших правилах задавать клиентам излишние вопросы, но в данном случае я считаю своим долгом спросить: вызван ли ваш трансфер недостаточно хорошим обслуживанием нашего банка? — Ни в коем случае, — возразил Розовский. — Ваш банк — лучший из всех, что я знаю. Это просто необходимая деловая операция. И только. Вот моя карточка и банковская книжка. Я хотел бы, чтобы указанная сумма была переведена в «Чейз Манхэттен бэнк» на номерной счет на предъявителя. Вице-президент передал документы Розовского служащему, тот бесшумно исчез. Минут через пять, в течение которых вице-президент вел со своим весьма солидным клиентом светский разговор о погоде, на селекторном пульте замигала красная лампочка. Вице-президент взял телефонную трубку, молча выслушал сообщение и, извинившись, оставил Розовского в одиночестве. Еще минут через пять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих были озабоченные. Розовский насторожился. — Могу я взглянуть на ваш паспорт? — спросил вице-президент. — Разумеется. Розовский протянул банкиру свой российский паспорт, недоумевая, зачем он ему понадобился. Вице-президент сравнивал данные паспорта с какими-то бумагами, которые показывал ему служащий. — В чем дело? — не выдержал, наконец, Розовский. — У вас проблемы? — Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский, что ваш допуск к счету аннулирован. — Как — аннулирован? — ошеломленно переспросил он, одновременно понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое. — Аннулирован, — .повторил вице-президент. — Распоряжение об этом поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов тридцать минут утра. Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при чем тут Афины? — Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет, — продолжал вице-президент и протянул Розовскому листок компьютерной распечатки. — Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и единоличном распоряжении. Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода. А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с «восьмерки». «Восемьсот тысяч? — поразился Розовский. — Почему восемьсот? Моих же денег двести миллионов!..» И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и цифру «30». И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А «30» — это была сумма, зачисленная на счет. Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов. Просто тридцать. Тридцать долларов… Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль болезненно билась в голове: «Почему — тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят. Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать…» Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку. И наконец понял, что означают эти тридцать долларов. Это были тридцать сребреников. И еще это означало, что Назаров все знает. Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер вошли три человека. Один из них был Губерман. Двоих других Розовский не знал. Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы. Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой. Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с сочувствием взглянул на него и негромко спросил: — Зачем вы это сделали, Борис Семенович? — Меня заставили… Подсунули девчонку… она написала заявление об изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет… — Почему вы об этом не рассказали? — Мне было стыдно… А потом… потом уже было поздно. — Кто вас завербовал? — Вологдин. — С кем вы работали, кроме него? — Ни с кем. Только с ним… Можно, я выпью? — Конечно, почему нет?.. — Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук. Так же негромко заметил: — А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце. Розовский покивал: — Я знаю… — И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что чувствовала себя Золушкой на королевском балу… Розовский повторил: — Я знаю. — И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в гости… Это он сам мне рассказывал, — добавил, помолчав, Губерман и поднялся с кресла. — Пойдемте, Борис Семенович. Пора. Розовский послушно встал и направился к двери. — Туда, — сказал Губерман и показал в сторону пентхауза. С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде. Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни желания сопротивляться. Лишь спросил: — Он все знает? — Да, — подтвердил Губерман. — Он приказал? — Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает. — Но… — Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович. Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через балюстраду… …Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв дверь и повесив на ручку табличку: «Не беспокоить». |
||
|