"Сергей Анисимов. Вариант 'бис' (с иллюстрациями) (fb2) " - читать интересную книгу автора (Анисимов Сергей)

Узел 4.1. 23 октября — 7 ноября 1944 г.

Количество и разнообразие заталкиваемых в железное нутро «Кронштадта» предметов заставило бы Даниэля Дефо и Жюля Верна, любивших трогательно перечислять длинные списки захваченных их героями с собой или случайно выброшенных на необитаемый остров полезных вещей («При виде каждой доставаемой из сундука вещи Герберт громко кричал от радости», — кажется, так), позеленеть от зависти. Красные глаза Москаленко и старших офицеров уже с трудом воспринимали смазанный машинописный текст в режущем свете ламп, всех шатало от усталости и недосыпания. Раздевшиеся, несмотря на предутренний котлинский холод, матросы, как муравьи, растаскивали выгружаемые с причалов на палубы пакеты и связки бочек и ящиков.

— Торопимся, ребята, торопимся… — Москаленко, стоящий на баке с несколькими береговыми командирами, посмотрел на часы. — Сколько у нас еще времени?

— Восемь часов, — тоже взглянув на запястье, ответил немолодой кавторанг с красно-белой повязкой на рукаве.

— Успеваем?

— Вам виднее. Думайте, что еще надо? Если здесь не успеем погрузить, есть шанс в Пиллау или еще дальше что-то перехватить еще.

— Штурмана за картами. Доктора в аптеку. Радисты за комплектами. Аварийный лес. Сварка. Снаряды. Патроны, — каперанг останавливался после каждого слова, уставив взгляд перед собой. — Почему за три дня хотя бы не предупредили?

— Спросите чего-нибудь полегче… — портовик поморщился. — Да и как представляете себе такой заказ передавать?

— Истребитель с пакетом.

— Истребитель… — он слегка усмехнулся. — Не волнуйтесь, товарищ капитан первого ранга. Успеем все.

— Я приказал лепилам[68] брать шесть комплектов штата.

— Все получат. Скажут шесть — получат шесть. Скажут десять — получат десять. Все как вы скажете, так и будет.

— Снаряды?

— Сколько сказали.

— Унитары к соткам?

— Подвезут через полчаса. Машины уже вышли, время ушло грузить, поднимали по тревоге учебку. Сверхкомплект в ящиках по два выстрела.

— Патроны к автоматам и ДШК?

— Грузят. Сколько сказали.

— Когда произведены?

Кавторанг несколько растерялся.

— Не знаю…

— Узнать.

— Так точно. — Офицер снабжения отошел в сторону, движением руки подозвал к себе вытянувшегося в струнку вестового матроса из ожидающего приказаний отделения, неприметно отирающегося у кнехта, что-то сказал отрывисто. Матрос выхватил электрический фонарик, посветил, офицер быстро нацарапал несколько фраз в блокноте, с треском выдернул страницу, сложил вчетверо, отдал матросу, еще что-то добавил. Тот сорвался с места, унесся на длинных ногах.

— Десять минут, — сказал снабженец, снова подходя к Москаленко и своему дежурному, молча разглядывающим освещенный прожекторами с берега и надстроек корабль.

Воздух был стылым и царапающим горло. В воздухе висела неподвижная, слегка переливающаяся в лучах прожекторов и ламп морось, заставляющая моргать и щуриться, когда белые точки ламп на берегу расплывались в четырехлучевые звезды. Командир крейсера оторвался от своих мыслей, за секунду утащивших оглушенный усталостью мозг в далекие, не имеющие отношения к войне дебри. Взмахом руки он подозвал к себе еще одного рассыльного и приказал прислать первого попавшегося свободного офицера из корабельных. Умчался и этот. Но не особо занятого офицера ему удалось найти только через десять минут, после долгих попыток высмотреть среди таскающих тяжести и руководящих этим людей кого-нибудь праздного. Наконец матросу пришло в голову обратиться к кавторангу, размахивающему кулаком, задрав голову на надстройки, и тот живо нашел ему какого-то лейтенанта. Когда они домчались до бака, лейтенанту тоже пришлось бежать, командир просматривал вместе со склонившимся к нему дежурным желтые форменные бланки от партий боеприпасов. Дождавшись, пока они закончат, лейтенант доложился, назвавшись смешной фамилией Лепиха.

— Возьми отделение бойцов, лейтенант, с берега, и бегом выгрузите библиотеку. Товарищ капитан-лейтенант, распорядитесь.

— Всю, товарищ командир?

— Всю. До последней книжки. Полки оставить. Когда закончите, доложите Чурило, пусть займут подо что скажет. Медикаменты, скоропортящиеся продукты, в общем, все, что нужно вентилировать и что не загорится. Он разберется. Быстро.

Молчаливый помощник дежурного кивнул и прямо направился к трапам, за ним последовал оборачивающийся на ходу лейтенант.

— Можете получить дрозда… За классиков-то… — с неодобрением сказал портовик.

— Плевал я… — Москаленко поморщился. — Три тысячи томов. В море не до чтения будет. А гореть, случись что, станет будь здоров — прямо у барбета третьей башни. И вес. И библиотекарь. На хрен все пошли.

Кавторанг пожал плечами. В принципе, он был согласен с командиром корабля. По его личному, тщательно скрываемому убеждению, экипажи спешно готовящихся к походу кораблей были самыми настоящими смертниками. Испытывая некоторую неловкость оттого, что остается на берегу, он пытался успокоить свою совесть работой и беспрекословным исполнением всех требований уходящих в море моряков. Не первый раз он готовил к выходу корабли, но впервые он испытывал тоску по уходящим, тоску по недоступному ему теперь мостику, по брызгам воды из-под форштевня. А ведь думал — исходился уже, старая лошадь.

К полудню в док, где стоял «Советский Союз», пустили воду, и корабль медленно приподнялся с кильблоков. В миле от входа в канал уже стоял окруженный буксирами «Кронштадт», дожидающийся своей очереди на «процедуру», до которой еще надо было готовить док к приему отличающегося по конструкции корабля. Недолгие часы, отводившиеся тяжелым кораблям в единственном крупном сухом доке Кронштадта, не позволяли провести сколько-нибудь масштабных работ, но подводная часть кораблей не обрабатывалась с самых испытаний, и ее чистка и покраска могли дать важную прибавку в скорости и, главное, в дальности действия.

По всем правилам перед постановкой в док положено было сгрузить боезапас, крейсер же загрузили сверх всяких норм и стандартов. Цинки с патронами для зенитных автоматов лежали в коридорах, ящики с патронами к 100-мм пушкам были напиханы в кладовые и мастерские — из тех, что под броней. Если 152-мм снарядов по штату полагалось полторы сотни на пушку, то взято было двести двадцать пять. А каждый такой снаряд — это 55 килограммов, каждый отдельный заряд к нему — еще 35 килограммов. И для всех их нужно было найти места в погребах, потому что хранить боеприпасы раздельного заряжания в неприспособленных для этого местах мог только самоубийца. Корабль напоминал огромный пороховой погреб. Вес зарядов в погребах измерялся десятками тонн. Вес взрывчатки в снарядах — тоннами. Объем бензина в носовом бензохранилище — многими кубическими метрами, смазочных масел — снова тоннами, мазута в цистернах — тысячами тонн. Точнее, их было уже пять с половиной тысяч, потому что часть была взята в отсеки противоминной защиты. Все это могло гореть, могло взрываться, могло уничтожить огромный корабль за считанные секунды, но без этого он был беззащитен.

Все делалось чрезвычайно быстро, в не слишком характерном для флота темпе. Время подпирало, и народ работал, как уколотый в задницу чем-то острым. Фактически это было понятное желание остаться живыми. Даже в те минуты, когда из дока выкачивали воду (процедура, за которой моряки любят наблюдать, свесившись через борт), цепочки матросов и старшин перебрасывали из рук в руки ящики и коробки, постепенно заполняющие все свободное пространство во всех еще незанятых уголках корабля. Автономность по провизии и топливу составляла для «Кронштадта» около двадцати суток, но если на дозаправку, как выяснилось, Москаленко мог еще рассчитывать, то количество продуктов, которые могли сожрать хотя бы за неделю тысяча сто здоровых мужиков, с трудом могло быть перегружено в море. Исходя из этого, бочкам с квашеной капустой, мешкам с картошкой и ящикам с американской консервированной колбасой в списках, выданных к исполнению береговым службам, было уделено не меньше внимания, чем снарядам. Прямо в доке корабль начали красить одновременно сверху вниз и снизу вверх, по схемам, составленным в маскировочной лаборатории Кронштадтской ГВМБ[69]. Несколько старшин лаборатории за два часа нанесли контуры пятен и косых полос и на катере ушли к стоящему у дальнего пирса «Чапаеву». Там работа была уже полегче — авианосец почти целиком состоял из плоских поверхностей.

Уже силами команды на «Кронштадте» залили пятна соответствующими цветами, что заняло почти весь день. Схема окраски не была особо новой, но все же отличалась от принятой на Балтике, где кораблям часто приходилось действовать вблизи берегов. На открытой воде способности человеческого глаза к восприятию несколько меняются в зависимости от фона, распространения света и тени и десятка других факторов, понятных только оптикам. Из обычной для осенней Балтики двух-трехцветной окраски в виде простых участков с неправильными границами камуфляж линейного крейсера превратился в нечто, не охватываемое глазом, переходящее из одной формы и одного цвета в другой и заставляющее переводить взгляд на что-нибудь, от чего голова кружится меньше. Чем выше надстройки, тем светлее становились цвета, точно так же, как они светлели в сторону носа и кормы, где полосы из прямых становились волнообразными. Москаленко покачал головой и заставил себя думать о том, что вес пошедшей на это дело краски, как и масса потраченного времени, имеют меньшее значение, чем то, что вражеский сигнальщик обделается от удивления, увидев такое чудо на морской глади.

На закате к борту вышедшего из дока крейсера подвалил катер с вице-адмиральским флагом. Вахта даже на стоянке в родной базе блюлась свято, и заблаговременно предупрежденный сигнальщиками Москаленко встретил начальство у трапа. Взбежавший вверх Левченко крепко пожал ему руку, посматривая вокруг со слегка изумленным видом на минуточку забежавшей в бардак институтки.

— Один катер оставил?

— Один, — подтвердил каперанг, уже чувствуя, к чему клонит Левченко.

— Твои заявки на снаряды-патроны я одобрил, ты у нас будешь легкой кавалерией, поэтому стрелять придется много. Но чем тебе особисты помешали?

Москаленко усмехнулся: особый отдел со всем барахлом он приказал ссадить с корабля вместе с музыкальной командой — на что они, видимо, обиделись.

— А на хрена мне в море особый отдел, Гордей Иванович, подскажите? Шпионов ловить? Или дезертиров?

Адмирал примиряюще поднял руку.

— Да успокойтесь, Иван Степанович, ваше решение никто не оспаривает, но ведь особисты занимаются не только шпионами и диверсантами… И дезертирами!

— Совершенно верно, еще трусами и паникерами. Я не собираюсь утверждать, что на моем корабле трусов ни в коем случае не будет, всякое я видел. Но с ними разговор будет короткий и без особистов: за борт, чтобы чужой хлеб не ели. А особистов у нас трое. И на троих у них три пишущие машинки. Их нужно кормить, их нужно водить в баню, освещать им помещение, чтобы глазки не заболели. Значит, это провизия и топливо. И багаж у них не как у остальных офицеров. А я на этот вес десять лишних ящиков «соток» возьму, гораздо, на мой взгляд, полезнее.

— Считаешь, пара лишних снарядов полезнее для твоего здоровья, чем кум?

— Сколько эти ребята у меня хлеба сожрали, но даже если они себе пальцами очко заткнут, все равно разрыв «сотки» не перекроют. Перетерплю я их сопли как-нибудь.

— Иванов оставил.

— У Иванова линкор. У него метлахской плитки на душевые чуть не сто тонн пошло. А «Кронштадт» — это балерина!!! Как я тридцать три узла выдам, а?

— А сколько выдашь? — адмирал очень серьезно посмотрел на командира корабля.

— Посмотрим, как осадка к Скагерраку будет. Сейчас — узлов двадцать семь, более-менее. Я бы и «Чапаеву» посоветовал всех лишних на берег отправить, у него с местом еще хуже должно быть.

Левченко кивнул. Авианосец был слишком мал для океанских вояжей, и с автономностью у него было совсем плохо.

— Если Осадченко на «Руднева» надеется, то Бог, как говорится, в помощь, я все его трудности понимаю. Но я на него не надеюсь, и за четыреста килограмм особого отдела без пишмашинок я готов отвечать. Если бы у меня два особых отдела было, я сейчас от радости бы прыгал…

— Что, оба сплавил бы? — адмирал, не выдержав, все-таки улыбнулся.

— А как же! Представляете, это картошки на полный обед для всей команды! Если б у меня лишние три дня были, я бы приказал старую краску обколоть перед покраской, это еще пара-тройка тонн была бы…

— Ну это уж слишком… Вся команда работала бы скребками ради пары тонн?

— Мы две недели репу чесали в Пиллау, чем бы, думали, заняться, раз стрелять нельзя. Если б время знать.

— Никто не знал, Иван Степанович, это точно…

Левченко покинул борт «Кронштадта» через полтора часа. Москаленко понимал, как сейчас дорого время, и был настолько краток в своих определениях, насколько мог. Он не вполне был согласен с отведенной кораблю ролью «легкой кавалерии» и попытался объяснить получившему командование над эскадрой адмиралу свои собственные взгляды на возможное боевое применение в ситуации столь уникального корабля, каковым являлся «Кронштадт». Проблема была в том, что и «Советский Союз» с «Чапаевым» тоже были уникальны, и большого выбора кандидатур на роль артиллерийского авангарда просто не имелось.

В два часа ночи 26 октября, точно по графику, три затемненных корабля выскользнули с Кронштадтского рейда, окруженные низкими тенями эсминцев. Поход был напряженным и бесшумным. На хорошей скорости корабли проскочили Финский залив вычищенным и пробомбленным южным фарватером, пройдя над могилами балтийских эсминцев, и к полудню поравнялись уже с Даго. Флот действительно задействовал все силы, чтобы нейтрализовать потенциальную минную и торпедную опасность, а о вражеских самолетах здесь не вспоминали уже больше года.

Хуже были те мысли, которые каждый передумывал про себя. Целиком картину происходящего знали только ключевые офицеры кораблей, от деятельности которых шансы эскадры зависели напрямую. Остальные довольствовались разрозненными кусками мозаики, маленькими фрагментами доступной информации, которая вела к совершенно определенным выводам. В кубриках и каютах не утихали споры о том, что предстоит кораблям. Количество принятого топлива ясно говорило об океанском походе, а объем принятого боезапаса — о предполагающейся активности, но направление выдвижения, как и его сроки, оставались предметами домыслов. В матросских кубриках «Чапаева» была создана стройная теория о проходе на Средиземное море, на помощь югославам. В каюте младшего начсостава номер 13, расположенной между носовыми башнями «Кронштадта», предполагали, что эскадра будет действовать короткими набегами из передовых баз Дании, для чего переводится в порты ее восточного побережья, будучи прикрыта от тяжелой бомбардировочной авиации бывших союзников массированной концентрацией истребителей.

В каютах командиров и адмиральском салоне линкора вели короткие прокрутки вариантов, которые могли встретиться в море. Атака сорока торпедоносцев под прикрытием сорока истребителей, заблаговременно перехваченная половиной авиагруппы «Чапаева»: возможные потери авиагруппы, объем боеприпасов, потраченных на отражение атаки прорвавшихся машин, число полученных попаданий. Значительную роль в определении численных параметров такого рода, наряду с подлинными сводами разведданных, таблицами и графиками пенетрантности снарядов разных калибров сквозь палубы и пояса разной толщины, играл бросаемый на стол размеченный цифрами граненый карандаш и случайно открытые таблицы звездного атласа. Такие игры, несмотря на всю их условность и приблизительность, немало развивали тактическое мышление и вообще способствовали углублению мозговых извилин.

После короткой дозаправки у знакомых пирсов Пиллау эскадра снова вышла в море, и в этот раз не на черепашьих семи узлах, а на хорошей скорости, не часто доступной вынужденным экономить топливо тяжелым кораблям. Двадцать два узла не были пределом ни для одного из кораблей эскадры, но все же это была скорость хорошего грузовика на неплохой дороге, и для кораблей размером с железнодорожный вокзал (для «Чапаева» больше подходило сравнение с аэродромом) она выглядела впечатляюще. Осадченко покомандовал в свое время лидером и скорость любил. Зная, как важно время, он, будь его воля, приказал бы дать полный ход — по крайней мере, до входа в Фехмарнбельт. Но с другой стороны, двадцать два узла позволяли менять котлы в работе, что в преддверии длительного похода было жизненно важно.

Никаких трудностей и проблем при движении через датские проливы у эскадры не возникло. Лоцманы ждали в точно назначенное время и в точно указанном месте, с вооруженным эскортом и сопровождаемые переводчиками с датского (хотя профессиональные лоцманы, разумеется, знали и немецкий и английский). Дублировали их моряки советского торгового флота, которым приходилось уже ходить этими проливами в предвоенные годы. За несколько лет многое изменилось, но фарватеры по-прежнему сохранялись в идеальном состоянии, бакены и маяки работали и полностью соответствовали нужным разделам лоций. Море кормило Данию, и равных датчанам моряков было мало. Разве что голландцы. И норвежцы. И англичане.

Мысленно продолжив этот список, стоящий на мостике «Чапаева» рядом с лоцманом Осадченко начал улыбаться. Говоря о русских, лоцман имел вполне уважительный тон, русские здесь плавали уже лет четыреста. Находящийся в конце строя авианосец просто повторял все эволюции идущих перед ним кораблей, и не особо загруженный лоцман имел возможность поразлагольствовать об огромном влиянии викингов (к потомкам каковых он совершенно искренне и даже не без оснований причислял и себя) на развитие славянских народов и их приобщение к мореплаванию. На викинга он особо не был похож, поскольку волосы имел темные и роста был не очень большого, но мужиком он был крепким и говорил интересно, переводчик пересказывал его слова для тех, кто плохо знал немецкий. Каперанг несколько раз хотел оборвать датчанина, слишком увлекшегося, по его мнению, разговором, но тот вполне контролировал ситуацию и ни разу не запоздал с указаниями, а также попутно просвещал внимающих штурманов по поводу ориентации в приливно-отливных течениях проливов и бухт в лабиринте островов восточной части Датского королевства.

Летуны в это время, собравшись кучками по восемь-десять человек, спешно накачивались огненной водой — поскольку им было приказано выспаться, а спать в дрожащем нутре несущегося сквозь темноту железного ящика было довольно сложно. Конечно, страх испытывали все! Горячий душ, прекрасная еда, хрустящее постельное белье — все это радовало, но на привыкших к относительному комфорту летчиков в чинах это производило гораздо меньшее впечатление, чем на прикомандированных гражданских или вернувшихся из морской пехоты моряков. Ощущение же полной уязвимости давило на мозги с силой стотонного пресса, и только алкоголь мог на некоторое время приглушить это ощущение. За месяцы подготовки летчики успели несколько привыкнуть к далекому гулу турбин под ногами, к всхлипывающему шороху разбивающихся о борта волн, даже к качке, и с подначки экипажа уже начали в какой-то степени считать себя настоящими моряками. Теперь же им становилось ясно, что до этого еще очень далеко.

Настоящий моряк имел каждую минуту какое-то дело, то есть обеспечивал безостановочное движение корабля, либо спал, восстанавливая силы перед следующей вахтой. Инженерно-технический состав авиагруппы тоже не скучал, поскольку всегда можно было найти недостаточно прикрученную гайку или что-нибудь в этом роде. Самолетов в замкнутом пространстве корабельного ангара, за закрытыми щитами вентиляционных просветов, было много, и они все были крайне сложными агрегатами, да и новые моторы давали основания потеть. Они, в принципе, были хороши и нареканий пока не вызывали — но новое есть новое, и механики с летчиками относились к движкам с некоторым настороженным прищуром. Отсутствие таких моторов на фронтовых машинах вызывало подозрение, хотя дело, скорее всего, просто было в высокой цене новых образцов — слишком жирно было ставить их на машины, которые все равно в массе гибли раньше, чем вырабатывали ресурс. Несмотря на свою оторванность в последнее время от войны, пилоты хорошо знали цену разлагольствований о «неоспоримом господстве в воздухе» советской авиации. Эшелоны продолжали идти и идти на запад, и летные училища все продолжали выпускать желторотых младших лейтенантов, подлежащих жестокому фронтовому отбору в две существующие категории — «старик» или кусок обугленного мяса, закапываемый в неглубокую могилу под жидкий пистолетный залп. Летчики и стрелки авиагруппы «Чапаева», снова надевшие ордена, четко осознавали, что идут не к теще на блины. Хотя даже Покрышева держали пока в неведении, куда именно, — что его несколько обижало.

В мире существовали всего две системы применения палубных авиагрупп. Согласно первой ее командир был фактически приравнен к командиру корабля — по аналогии со знаменитой грабинской фразой: «Танк — повозка для пушки». То есть авианосец — это плавучий аэродром, и дело командира корабля просто доставить его в точку выпуска самолетов по всем правилам кораблевождения, которым его специально учили. Ведь не вмешивается же, в конце концов, командир БАО в управление боевой работой полка, базирующегося на поле, которое он обслуживает. Второй метод был почти полной противоположностью первому. В нем авиагруппа расценивалась просто как еще один вид оружия корабля, пусть и главный. Поэтому и командир боевого корабля относился к ней соответственно — давал приказание ее командиру, как командиру боевой части, сообразно решению адмирала или своему собственному, признавая за ним исключительно право совещательного голоса. На «Чапаеве» четкая система еще не сложилась, но явно склонялась ко второму варианту.

В конце лета над офицерами группы прошел золотой дождь «за старое», раз в две недели обязательно кто-то получал что-то крупное, причем без отрыва от напряженного обучения для церемонного выезда в Кремль. Особенно урожайным был август — девятнадцатое число, после дня авиации, когда вышел указ о награждении крупной группы летчиков. Самому Покрышеву, Кожедубу и Ворожейкину[70] дали дважды Героев (интересно, что в указе Арсения Ворожейкина назвали командиром «Н-ского» — 32-го, для понимающих, истребительного полка, кем он был до перевода на «Чапаев»), Покрышкину аж трижды, отчего воен-женщины ахали с утра до вечера, за пятьдесят три сбитых. За плюс-минус месяц вперед и назад дважды Героя дали Гуляеву, бывшему комэску 129 ИАПа, за сорок два, потом первое золото Абрамову, за двадцать. Еще одним дважды Героем стал комэск-один Раков, к общему удивлению — за «Ниобе».

Пикантность ситуации заключалась в том, что вторая Золотая Звезда была им давно и честно заслужена, но как раз по «Ниобе» Раков промахнулся. Когда был взят порт, где затонул старый крейсер, и допрошены соответствующие пленные, вдруг выяснилось, что наблюдаемая сверху картина всеобщего разрушения, вызывавшая такую гордость, далеко не во всем соответствовала действительности. Первое звено добилось одного попадания фугасной 250-килограммовой бомбой, остальные промахнулись. Основная ударная группа — Барский с Раковым — добились еще одного попадания, на этот раз бронебойной, но большая часть бомб опять легла мимо цели. Крейсер, может, и уцелел бы, но подошедшие топмачтовики, атака которых была по горячему следу расценена как ненужная, вывалили на «Ниобе» весь свой груз, после чего он и приказал, как говорится, долго жить.

Таковы превратности наградной системы. Человек может получить награду за подвиг, которого он не совершал или даже совершил кто-то другой, и с другой стороны — точно так же может быть ее лишен без объяснения причин, по случаю, по плохому настроению начальства или ошибке писаря. Все к этому привыкли и относились к наградам, по большей части, философски. Многие из молодых и зеленых предполагали, что наличие одной, двух, а тем более трех Золотых Звезд на груди фронтовика является как бы подтверждением того, что этот человек есть образец бесстрашия. На самом же деле бесстрашие как именно органическая природная способность является чрезвычайно редким качеством, почти уникальным. Современная война, где пуля, как известно, дура, отнюдь не способствует выживанию бесстрашных дураков — посему ум идет с означенной способностью рука об руку. Среди многих выдающихся бойцов, собранных в группу, как сливки в сепараторе, с воюющих авиаполков, бесстрашным «в чистом виде» был, пожалуй, только один человек — Павел Камозин[71]. Такие люди встречаются, как бывают худенькие подростки, способные отжаться от пола тысячу раз или подтянуться на перекладине раз шестьсот. Говорят, что благодаря какой-то причуде природы у таких людей при мышечной работе не вырабатывается продукт с кислым названием, поэтому их мышцы «не помнят» о только что проделанном усилии. Фактически это ненормально. Под способностью Камозина, возможно, тоже имелась вполне материальная основа, но он был единственным человеком, не испытывающим страха вообще. Озабоченность, напряжение, усталость — сколько угодно. А остальные летчики, которым с этим меньше повезло, просто знали массу психологических трюков для демонстрации поразительного бесстрашия в бою. У некоторых это получалось бессознательно, многие понимали и настраивали себя соответствующим образом.

Человека могла удерживать от страха ненависть. Примеров этому масса. Ненависть является чрезвычайно сильным переживанием — возможно, наиболее сильным из доступных человеческому сознанию. Фактически она может граничить с подсознанием и часто берет на себя контроль за действиями индивида. Пограничное состояние, когда сознание затуманивается желанием убивать, может сотворить с человеческим организмом невероятные вещи. Человек, которого ведет направленная ненависть, способен в одиночку расшвырять десятки врагов, прорываясь к горлу одного-единственного, может ударом руки пробить другому человеку череп, может просто уйти, выключиться из поля зрения других людей.

Это звучит невероятно, это может вызывать насмешку у не испытывавших такого состояния людей, но подобное действительно бывает. Петр Покрышев видел такое один раз, но ему хватило. Полк в тот месяц дрался с немецкой истребительной группой очень высокого класса, и ежедневные потери были большими. В одном из боев на его глазах был сбит пилот, с которым они воевали бок о бок многие месяцы и были близки насколько только могут быть близки братья от разных родителей. Его сбил Me-109, на борту которого была нарисована семерка, а на носу — вписанный в круг горный пик. Покрышев запомнил каждую деталь окраски убийцы его друга, каждую оголившуюся заклепку на фюзеляже ушедшего в свечу «мессера». Он бросил цель, за которой гонялся, с максимальной перегрузкой оторвался от ведомого на пилотаже и не отпускал взгляд от маневрирующего немца ни на секунду. Вокруг крутились в карусели три десятка истребителей, эфир был полон рычанием и матом, и ни один человек не обращал на него внимания. Покрышев подбирался к борту немца, двигаясь как пардус, прыжками. Его могли сбить сто раз. Любой летчик, маневрирующий таким ненормальным образом, не оборачивающийся, с прокушенной губой и кривой усмешкой глядящий лишь в одну перемещающуюся по небу точку, был бы сбит за секунды, которые требуются для захода на дурака.

Никто этот заход не сделал, потому что ненормальный «вархаук»[72] был никому не нужен — люди были слишком заняты уничтожением подобных себе. Покрышев подобрался к убийце вплотную, перезарядил оружие. Немец маневрировал как сумасшедший, теряя высоту с каждым виражом. Он явно был хорошим летчиком и знал, как выжать все возможное из своей машины, но каждый раз, оборачиваясь через правое плечо, он натыкался на взгляд русского. Когда высота кончилась и небо неожиданно стало пустым, как часто бывает в групповых воздушных боях, они остались одни. На горизонтали, даже у самой земли, «мессершмитт» был быстрее — но оторваться рывком оказалось невозможно, потому что Покрышев держался в правом пеленге всего метрах в пятнадцати — и продолжал улыбаться. Пилот «мессера» уже понял, что это конец, его уже начало затягивать темнотой, он последний раз обернулся и посмотрел в лицо доворачивающему на него истребителю. Покрышев улыбнулся ему в последний раз и нажал гашетку управления огнем крыльевых пулеметов. Шесть стволов полудюймового калибра, покачнув самолет, прочертили короткий дымный пунктир, уперев свои трассы в кабину германского истребителя. Пробив бронестекло, они маленькими белыми вспышками, похожими на зажигающиеся электрические лампочки, замигали внутри, разрывая кинетикой бакелит[73] и алюминий приборной панели, протыкая человеческую кожу. Покрышев проводил взглядом уходящий вниз самолет с покрытым снегом горным пиком на охряном круге (австриец, наверное) — и только его тогда сведенное судорогой лицо немного расслабилось.

Менее сильными, менее направленными эмоциями могут быть кураж, ярость, гордость, гнев. Многие летчики, наоборот, подавляют в себе сильные эмоции, делая ставку на хладнокровие, умение и опыт. Покрышев видал и то и другое. Пилот современного истребителя, бросающего свое звено на многократно превосходящую его числом группу самолетов, не может быть спокоен. «Сдохни со мной, сука» — это фраза, которую воспринимают мозги атакованных им пилотов. И если уровень ярости летчика, да еще помноженный на его умение, выше, чем у противника, исход боя обычно предрешен. Ну и чем это отличается от того же викинга, который, грызя щит и выкрикивая что-то неразборчивое на стародатском, прыгал с мачты на палубу вражеского драккара? Товарищ Дарвин, несомненно, исторически прав, Энгельс с ним согласился, но за последние пару тысяч лет люди ненамного изменились… Смешно сказать, но и суеверия тоже очень хорошо помогают бороться со страхом. Взять хотя бы Шутта[74]. Уж на что смелый парень, спокойный в воздухе, хладнокровный, а перед каждым вылетом тарелки бьет, никак его отучить не удается, как ни пытались. Тоже не просто так, наверное? Или еще один есть, который на землю садится рядом с самолетом, посидит немножко — и все, готов лететь. Так что не надо путать трусость и страх. За трусость расстреливают, иногда даже свои, некоторым приходилось. А вот страх каждый испытывает сам по себе, в кабине никого, кроме тебя, нет, и в лицо никто не заглядывает: а не боишься ли ты? Бояться не стыдно, страх совершенно нормален, но вот подавлять его на некоторое время надо уметь.

К сожалению, все отработанные методики и ритуалы предназначались для неба, а на воде летчики чувствовали себя уязвимыми — дальше некуда. Хорошо завидовать морякам, когда сидишь где-нибудь на суше. Дескать, форма с якорями, салфетки на столах, вода горячая из-под крана течет. А вот когда проблюешься за борт от первой зыби, прожаришься в машинном отделении, увидишь, как стоит торчком лом на палубе сам по себе, потому что включен ток в обмотке размагничивания, — тогда чуточку задумаешься.

Но это так, прелести жанра. Хуже всего — непрерывно ощущать нацеленные в тебя глаза из невидимого. Это примерно как выйти голым на абсолютно пустынную улицу. Вроде на тебя никто и не смотрит, но ощущение жуткое, как будто все показывают пальцами, из каждой подворотни мерещатся чьи-то глаза. Так и в море: все время кажется, будто на тебя кто-то смотрит, или из-под воды, или из проплывающего мимо облака. И ведь не узнаешь, правда это или нет, пока из ниоткуда не устремится к борту бесшумный пенистый след или с воем не выпадут из облака пикировщики с изломанными чаячьими крыльями. На психику давит отвратительно. Но, опять же, это, так сказать, предварительный этап — поскольку, когда дело дойдет до стрельбы и бомбежки, их результаты становятся гораздо более фатальными, чем на суше. Мало того, что цель вражеских бомбардировщиков сведена к одной точке, к тебе, так еще если и не убьет прямым попаданием, то потонешь ни за что, ни про что — хуже смерти не бывает.

Есть и еще один фактор. Над морем пользоваться парашютом большого резона нет. Одно дело, когда прикрываешь, скажем, погрузку в порту или конвой вблизи берега. Тогда, если собьют, есть шанс, что подберут катера. И совсем иначе, когда дерешься над открытым морем, где никого рядом нет и можно утонуть или замерзнуть за час-два. Покрышкину в свое время запретили охотиться на транспортники над Черным морем, потому что ведомый, не вытерпев, рассказал дома о том, как он один раз едва не столкнулся с падающим трехмоторным Ju-52. Вот запретили, и все — а может быть, сейчас поспокойнее на душе было бы.

Большинство летчиков авианосца боролось с мыслями о холодной океанской воде, в которую, может быть, придется спускаться, если собьют. Некоторые верили в клятвенные обещания командования задействовать на спасение сбитых летчиков, если такая надобность возникнет, корабельные гидросамолеты. Оптимизм не порок, а может, и действительно не захотят разбрасываться Героями. Летчиков поплавковых КОР-2 (их периодически называли еще и Бе-4, по имени конструктора) готовили не слабее, чем раковскую эскадрилью, тоже много летали, много искали, бомбили условные подводные лодки, практиковали взлеты с катапульт… Тоже опытные и суровые были ребята, нечего сказать. Раков пару человек из них даже знал. КОР-2 был неплохой машиной, хотя и выглядел как игрушка, его выпускали уже лет семь, маленькой серией, и никогда особо активно не применяли. Считалось, что для «большого флота» Бериев сделает новую машину, — но что-то у него, видимо, не заладилось, а может, и начальство устраивала еще не старая модель, но пока ни о чем другом слышно не было. Радиус катапультного самолета был не особенно велик, и при встрече с истребителем он был, в общем-то, обречен, поскольку имел для обороны лишь один винтовочного калибра пулемет у стрелка. Но в его полезности никто не сомневался — несколько десятков лишних тонн авиатоплива не были для «Советского Союза» большой проблемой по сравнению со скорлупкой «Чапаева».

В общем, пока по авиагруппе было объявлено «расслабление», многие не то чтобы не просыхали, но просто все время были чуть-чуть навеселе. С точки зрения политруководства, это требовалось гневно осуждать, но больших возможностей да и желания делать это у военкома авианосца не имелось. В отличие от многих представителей своей специальности, он не был ни дураком, ни сволочью, а, наоборот, вполне нормальным и неглупым мужиком, обладающим здравым смыслом, юмором и здоровым количеством цинизма. Придраться к нему никто не мог, и, наоборот, очень ценили, назначив на столь ответственный пост. Все политинформации проводились вовремя, планы политзанятий с матросами, старшинским составом и офицерами были расписаны по неделям и четко соблюдались, зачеты сдавались вовремя и на хорошие оценки, члены партии и комсомольцы были в надлежащем балансе. По совокупности всего этого он считался прекрасным политработником, ответственным и достойным.

На «Чапаеве» к нему относились вполне хорошо, считая его своим, на что также были причины. Военком Терещенко смотрел сквозь пальцы на поведение летчиков, поскольку они не были смешаны с командой и никакого «разлагающего действия» на нее не оказывали. К тому же они вели себя совершенно спокойно — просто расслаблялись умеренным количеством алкоголя, не буяня и не стуча друг другу в морду. Он видел, что среди них много седых не по возрасту, много двадцатипятилетних, выглядящих на тридцать пять, носящих на груди нашивки трех-четырех ранений и на лице шрамы заживших ожогов. Для приведения в полностью здоровый вид всю группу надо было прежде всего отправить на берег, где они чувствовали бы себя уверенно, к тому же объявить, что в ближайшие полгода никакой войны не будет. Потом дать нажраться пару раз до состояния полного изумления, дать провести отпуск у моря с нескучной девчонкой, у кого нет — предоставить, и только после до-о-лгого перерыва снова отправлять на войну, причем постепенно. Поскольку обо всем этом приходилось только мечтать, небольшой выпивон был идеальным средством держать их до начала боев в человеческом состоянии, не превращая драконовским контролем боевых офицеров в озлобленных невропатов.


Двадцать седьмого к одиннадцати часам вечера эскадра вошла в затемненный Эбельтофт-Виг, бухту Эбельтофт. Маленькая база, надежно скрытая от посторонних глаз, была уже неплохо оборудована. Боновый заградитель перекрыл проход в сетях, отгораживающих участок бухты от подлодок и диверсантов, эсминцы выстроились полукругом снаружи, непрерывно ведя наблюдение. Огонь по катерам было приказано открывать, не запрашивая опознавательный, — как и по любым рыбачьим лодкам и шхунам, зашедшим в запретную зону.

— Ну, успели мы? — первым делом спросил Левченко, когда командующий базой офицер с осторожно подошедшей к борту весельной шлюпки взобрался по трапу на палубу линкора и передал пакет с приказом.

— Так точно, товарищ вице-адмирал.

— Где Трибуц?

— Товарищ комфлота в Ханстхольме, на передовой базе, с крейсерами. Вам приказано дозаправляться и грузить продовольствие.

— Знаю… — Левченко, наклонив голову, нетерпеливо читал бумаги при свете низко склоненной лампы. — Сколько у нас времени? Как разведка?

— Пока ничего нового, товарищ вице-адмирал. Корабельная и воздушная разведки пока ничего подозрительного не засекли, из штаба тоже никаких горячих сообщений нет. Но приказано грузиться не задерживаясь.

— Это-то ясно… — адмирал осмотрел опоясывающую бухту с запада и севера цепочку возвышенностей, не очень характерную для датского побережья деталь. — А вы вообще в курсе, каперанг?

— В курсе, — спокойно ответил тот, даже не заставляя закончить фразу. — Но пока можно не беспокоиться особо. За последние три дня ни одного контакта с надводными кораблями нет от самого Ставангера. Четыре дня как катерники дрались у выхода из Скагеррака, на меридиане Сегне.

— Ага. И что?

— Дивизионом наткнулись на шнелльботы, была стрельба, одного потеряли — прямое попадание, взорвались баки.

— Так, а что авиация?

— Летают, — офицер пожал плечами. — Тут рядом хороший аэродром под Тхорсагером, — адмирал подумал, что название он произносит неправильно, но поправлять не стал, вдруг его местные действительно так называют.

— Второго дня сбили Do-215, редкая птица, вообще-то. Догнали и шлепнули.

— Ничего разглядеть не успел?

— А на что тут глядеть? — каперанг обвел темное пространство вокруг рукой. — Резервуары на берегу, пакгаузы, пара пирсов, пустой поселок Все. Так сюда месяц тральщики базировались, а до того рыбаки. Никаких причин особо на эту дыру обращать внимание нет.

— Ну и слава Богу, — Левченко кивнул, вполне довольный. Никому не известная дыра рядом с приличным аэродромом — ничего лучше для передовой базы и придумать нельзя.

К сожалению, хорошо взятый темп пришлось сбавить, застряв в Эбельтофте почти на неделю из-за неясности политической ситуации. Немцы все еще продолжали драться, и войска союзников точно так же продолжали продвигаться на восток, изредка прощупывая советский фронт дальними разведчиками — которых иногда удавалось перехватить немцам, иногда нашим, а иногда и не удавалось вообще. В течение двух дней, когда стало ясно, что исчезла срочность, заставившая гнать эскадру через Балтику сначала в одну, а затем в другую сторону, степень готовности постепенно понизили, поработав с механизмами и котлами. В такой задержке имелись положительные стороны — так, например, Левченко здорово поднатаскался в общении с командирами кораблей, избежав сложившейся традиции «как поведу, так и будет»[75]. С другой стороны, такая стоянка после рывка здорово напоминала Мадагаскарское стояние другого недоброй памяти адмирала. Да и идущие в небольшую бухту транспорты с большим количеством разнообразного продовольствия могли кого-нибудь умного насторожить. Для предотвращения этого снабженцев перенацелили на бухту Аргус всего в четырнадцати милях к западу, где бочки и мешки перегружали на баржи, растаскиваемые буксирами к северу и югу, а с них потом снова разгружали на берег.

Тем не менее, время, в целом, работало не на немцев и их прикидывающихся невинными овечками западных союзников, а на советскую сторону. Линия продвижения советских войск, которая отодвигала скорее всего обреченную буферную зону от прочно уже завоеванных позиций в Германии и Дании, медленно перемещалась на запад и юг, распираемая изнутри накачиваемыми в вытянувшийся вдоль балтийского побережья «язык» пехотой и техникой. Доводимые до полной укомплектованности полки ПВО занимали позиции вдоль и севернее 53-й параллели, в Дании и Прибалтике — там, куда, скорее всего, должен быть направлен удар стратегической авиации противника. Еще одна мощная группировка прикрывала юг страны и Румынию с Болгарией и югославскими портами, базируясь на тыл остановившихся перед Карпатами и австрийскими Альпами фронтов.

На центральном участке огромного фронта в глубину советских позиций вдавался огромный клин — почти вся Чехословакия, Австрия, часть Венгрии, а за ними германские земли, от Бранденбурга до Тюрингии. На все это богатство давно с вожделением поглядывал товарищ Жуков, но его пока придерживали, накапливая силы до невиданной в истории концентрации. Напавший в июне сорок первого Гитлер с его танковой мощью был щенком по сравнению с тем военным потенциалом, который накопили придержавшие свой рывок фронты буквально за месяц. Готовились фотокарты и планы, сотни эшелонов с боеприпасами и топливом разгружались в непосредственных армейских тылах, чтобы сократить расстояние, на которое их придется перевозить, когда наступление наконец-то начнется. Пока оно велось на уровне пехотных батальонов — полчаса артиллерийской подготовки, перепахивающей немецкие окопы и расклепывающей бетонные колпаки дотов, затем с криком «ура» батальоны поднимаются в атаку, немцы, напуганные началом давно ожидаемого страшного русского наступления, выбираются из блиндажей второй линии окопов, и тут батальоны ложатся, не добегая до разорванной проволоки, и артиллерия работает еще пятнадцать минут. Так было раз двадцать за две недели, то в одном месте, то в другом. Каждый командарм придумывал свои собственные трюки, нередко проявляя незаурядную изобретательность, и все это служило одной цели — помотать врагу нервы, не дать ему перебросить войска на север слишком рано. Удивительно, какое удовольствие может испытывать мужчина, мотая кому-то нервы, а ведь считается, что это исключительно бабское развлечение. Развлекались все — от артиллеристов до пехоты, которой давно так хорошо не жилось. Нет, все-таки научились воевать к сорок четвертому, в большинстве, конечно…

Так тянулось время, непонятно почему. 7 ноября наконец произошло событие, которое оказалось спусковым механизмом всей гигантской цепочки действий, приведшей к самой ненормальной международной бойне в истории человечества. К облегчению многих советских военачальников и дипломатов, посвященных в круговорот секретных дипломатических и военных движений обеих сторон, таким событием стал не праздничный банкет в Московском Кремле, а произошедшие в этот же день в США президентские выборы, на которых на четвертый срок президентского правления был переизбран Франклин Делано Рузвельт.

Связать новый политический фактор (точнее, продление срока действия старого) с Началом помог эпизод в Югославии. В тот же самый день, седьмого, несколько десятков «лайтнингов» на максимальном, видимо, радиусе действия атаковали колонну 37-й армии, при штурмовке погиб командир корпуса генерал Котов. Закончив с колонной, то ли те же, то ли уже другие «лайтнинги» обрушились на аэродром, где базировался 866-й истребительный авиаполк. Двое из поднятых по тревоге ЯКов дежурной эскадрильи были сбиты «молниями» на взлете, оба пилота погибли. Уцелевшая шестерка, во главе которой оказался Колдунов[76], сумела как-то вывернуться, набрать высоту и устроить карусель с американцами, в течение каких-то секунд сбив не то три, не то пять истребителей. Подойдя затем на несколько метров к ведущему американцев, Колдунов в упор продемонстрировал ему свои красные звезды, и на этом бой закончился.

Все это можно было бы объяснить не такой уж редкой на войне ошибкой, но в документах, найденных в обломках сбитого «лайтнинга», нашли полетные карты с четко обозначенными целями на советской стороне фронта. Как только известие об этом эпизоде достигло по цепочке связи Ставки, наработанный механизм пришел в действие. Через полчаса командующий военно-морской базой Эбельтофт капитан первого ранга Костан в своем домике и командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц в графском дворце на выходящей к морю окраине Ханстхольма были вызваны к линии правительственной связи и получили приказание поднимать по тревоге все силы флота и эскадру. В считанные часы, как только подняли пары в четверти котлов и долили в цистерны израсходованные за сутки на внутренние корабельные нужды тонны мазута, корабли вышли в море. Через несколько дней, собственно, все и началось.