"Сергей Анисимов. Вариант 'бис' (с иллюстрациями) (fb2) " - читать интересную книгу автора (Анисимов Сергей)

Узел 2. Август 1944 г.

Вообще с самого начала все пошло не так, как должно было идти. Счастье еще, что до маршалов и до политического руководства страны вовремя дошло, что это не провокации, что не будут немцы ждать, пока мы раскачаемся, что вот-вот уже… Слава Богу, что мы все же успели это понять, начали разворачиваться. И все равно времени не хватило. Страшно подумать, что бы они наделали, если бы мы продолжали готовиться к своей, нескорой, войне, будучи уверены, что они не посмеют напасть. А они напали, напали нагло, уверенные в непоколебимом превосходстве тевтонской расы над необученными и кое-как вооруженными дикими ордами азиатов и скифов… Счастье еще, что мы успели поднять флот, вывести авиацию с прифронтовых полей, начать заправлять и загружать машины боеприпасами, перебросить танковые экипажи — хотя бы часть. И все равно опоздали! Все равно не хватило времени на все! Первый удар немцев пробил приграничье насквозь, горели поля, горели железнодорожные станции, горели заставы, уцелевшие пограничники отстреливались из дотов до последнего, а через мосты перли — довольные, сытые, жестокие, мимо всего этого. Сколько было страшного в первые дни, сколько было потеряно по глупости, сколько пришлось бросить, сжечь самим. Какая была драка летом и осенью сорок первого, такого не было никогда в истории и вряд ли случится еще. Как мы дрались, и мы и немцы! Молодые, злые, готовые убивать и жечь, не оглядываясь, не считаясь ни с чем. Какая рубка стояла, как было черно в небе от горящих самолетов, а на земле — от горящих танков и деревень. Невозможно, немыслимо даже представить, что сотворили бы они и что мы, представься возможность напасть врасплох, на спящих. И так-то чуть ли не четверть из первого эшелона полегла под первым ударом, даже не увидев, в какую сторону стрелять. Но уж потом пошло. Быстро вся эта сытая и гордая сволочь поняла, что тут им не Европа. Как они смеялись после Финской, уроды, как они учили в своих школах, что русские — тупицы, необразованные, способные лишь повторять, копировать, что вся их техника — дешевое подобие европейской: купленное, подаренное, скопированное. И когда они поняли, что вляпались, было уже поздно.

Первый же наш серьезный контрудар стал для немцев шоком. Первый же мехкорпус, проткнувший растянувшуюся цепочку рвущихся на восток («Drang nach Osten!») частей и по широкой дуге разрубивший еще только формирующийся фронт, вызвал истерику у фюрера германской нации, гениального полководца и великого прорицателя. Прошедшие Польшу, Бельгию и Францию танкисты — коричневая кожа, надменное превосходство сверхлюдей — сходили с ума, встретившись с КВ. Им просто не верили! У немцев были действительно отличные танки, прекрасная тактика, хорошее взаимодействие с авиацией — но все это оказалось слабее наших танков. Невероятные танковые бои сорок первого за какие-то недели обескровили броневой кулак Третьего Рейха, свели его атакующую мощь к мелким тактическим ударам. Семьдесят-восемьдесят процентов германских танков было выбито только за первые две недели войны. Да, за счет тактики и опыта они брали три к одному, но этого ведь было недостаточно! Когда танки Ротмистрова прорвались в Польшу — в сорок первом, — это был удар, да! Какие гремели имена: Борис Сафонов[24], Зиновий Колобанов[25], Рокоссовский, Жуков…

Но как они дрались, суки… Не сдаваясь, с яростью, со злобой. Немецкая авиация не давала поднять головы, «мессеры» оказались сильнее всего, что мы могли им противопоставить, но мы дрались все равно. Четыре неполные истребительные эскадры держали весь наш фронт — от Балтики до Днепра, им просто не хватало сил на все. Штурмовик Ильюшина показал Люфтваффе то, что немецкие танкисты и пехотинцы уже успели ощутить своей шкурой на земле — что у русских есть чему поучиться.

Это был сорок первый. Они выгадали этот год и год за ним, когда волны пехоты перекатывались через старую границу взад и вперед, накрывая собой Украину, Прибалтику, Белоруссию, многострадальную Польшу и затем снова Прибалтику, немецкие танки уже докатывались до черноморских пляжей и снова отходили назад…

К сорок второму МИГов и заслуженных «ястребков» Поликарпова сменили ЛАГГ-3 и ЯК-1, затем к ним добавился ЯК-7. Страна напрягала свои силы, американцы и англичане, отрывая от своих фронтов, слали в наши северные порты десятки тысяч грузовиков, высотные истребители и разведчики, паровозы, алюминий в чушках, тысячи тонн орудийного пороха, тушенку, льняное масло, бензин, снова грузовики и снова тушенку. За это мы платили перемалыванием одной немецкой дивизии за другой. Русские танковые прорывы были кошмаром германского Генштаба с первого дня войны — и чем дальше, тем больше. По Германии стоял стон, газеты выходили в три раза толще обычного объема — в конце каждого выпуска печатали короткие некрологи на погибших офицеров.

Советский Союз мог выдерживать это напряжение еще достаточно долго, но Третий Рейх был уже надломлен. В целом же сорок второй оказался менее горячим. За исключением летнего успеха фон Бока, сумевшего разгромить Тимошенко, никаких крупных колебаний фронта не произошло. Обе стороны пережили зиму в траншеях, закопавшись в землю по уши. Нельзя сказать, что мы потеряли это время. В летных школах вдвое увеличили число часов, отводимых на пилотаж, а пехоту готовили так, что немцы ввели специальную нашивку: «за участие в пехотной атаке». Оружие, которым мы воевали с сорок третьего, стало не просто лучше — оно стало другим. Последние ЯКи и новые модификации «Лавочкиных», наконец-то начавшие очищать небо от «худых», отличались от прежних машин настолько разительно, что истребители Люфтваффе получили инструкцию «не связываться» с ними. Но за полгода долю новых машин во фронтовых полках удалось довести до трех четвертей, и «не связываться» стало сложнее. На земле в бой пошли новые Т-34 и первые ИСы, и доля психических расстройств в боевых потерях германской армии подпрыгнула еще раз. Черт возьми, мы живем в страшное, но интересное время! Принадлежать к армии-победительнице, на которую, говоря газетным языком, «с надеждой взирают» менее удачливые страны, — приятное чувство, что и говорить. А вот быть на стороне проигрывающей, причем проигрывающей безнадежно, знать, что шансов нет, что они придут на твою землю и что они сделают с ней, чтобы удовлетворить свою месть… Не дай Бог такое.

Удар советской армии летом сорок четвертого был страшен. Рокоссовский и Жуков, получившие все, что могла дать им размахнувшаяся на всю мощь страна, нанесли серию рассекающих ударов, и немецкий фронт просто рухнул. В малейшую щель впивались танковые клинья — и не дивизий, как в сорок первом, и не корпусов, как в сорок третьем на Кубани, а армий, полнокровных танковых армий Катукова, Ротмистрова, Рыбалко, Лелюшенко, десятков бригад и корпусов — гвардейских, полностью укомплектованных, рвущих на части все в пределах досягаемости. Кавалерийские корпуса, везучий реликт тридцатых годов, рубили тыловиков, перехватывая коммуникации и отнимая у отступавших последние шансы. Над русскими кавалерийскими частями может смеяться только тот, кто никогда не был под их ударом. Но ни разу ни один вид германской разведки не сумел обнаружить советские кавкорпуса до того, как они вырывались на оперативный простор.

И слова «На коммуникациях русские танки и казаки!» не один раз становились последними, которые посеревший от усталости и безнадежности германский генерал писал в своем заключительном отчете генштабу, прежде чем приложить к виску ствол пистолета.

Группа армий «Центр» просто перестала существовать. Группа армий «Юг», развернув свой прогибающийся фронт почти с запада на восток, пятилась к Балканам, подстегиваемая лобовыми атаками Третьего и Четвертого Украинских фронтов. На севере части, почти два года простоявшие на одном и том же месте, спешно перебрасывались к югу. Возникла опасность, что советская армия сумеет отрезать Восточную Пруссию вместе со всей массой находящихся там войск и гражданского населения. Гитлер объявил Кенигсберг «неприступной твердыней» и приказал не сдавать его ни при каких обстоятельствах, но обстоятельства все же наступили, причем достаточно быстро. Фронт Черняховского, обложив «город трех королей» со всех сторон, не стал рвать себе жилы в лобовых атаках на опоясанную двумя десятками рубежей долговременной обороны и забитую не намеренными сдаваться частями вермахта крепость.

За пехоту работали Грабин[26] и Новиков. Освободившаяся на центральном направлении артиллерия, включая весь РГК[27], была в спешном темпе направлена под Кенигсберг, где начала методично, в лучших традициях крепостных войн XVII—XVIII веков долбить укрепления мощью лучших артсистем мира. Базирующаяся в осажденном городе истребительная авиация была выбита гвардейскими полками на ЯКах за несколько дней напряженнейших боев прямо над центром города, после чего авиация фронта сровняла его с землей. Впервые появившиеся над полем боя ТУ-2, дополненные сотнями заслуженных «Петляковых», ходили над городом кругами, на малейшее попытку зениток огрызнуться выстраиваясь в «карусель» или «вертушку». Такую технику работы называли «полбинской» — в честь якобы изобретшего ее генерала, хотя впервые мы познакомились с ней еще в сорок первом, причем на собственной шкуре. Штурмовики фронта и флота добили все, что могло шевелиться в гавани, а успевшие покинуть ее транспорта и миноносцы были перехвачены в море катерами Балтфлота. Это заняло всего пять дней, потом в город вошли штурмовые группы. Прекрасный старый город прекратил свое существование, перепаханный вглубь всеми видами оружия, созданного человеком. Это был ответ за Минск, от которого осталось немного, и за Ленинград, не менее красивый и величественный до войны. Когда войска вошли в Кенигсберг и Пиллау[28], в них вместе вряд ли набралось домов на одну небольших размеров улицу. Остатки гарнизонов, пытающиеся уйти через косу Фрише-Нерунг, были сброшены в море танками, а последние германские солдаты были выброшены в окна защищаемых ими домов на холмистом берегу Балтийского моря. Тысячи пехотинцев, сгрудившихся на узкой полосе берега, были расстреляны с песчаных дюн — за Керчь, когда так же была расстреляна наша морская пехота, сброшенная в море проклятым 81-м пехотным полком вермахта.

Особенностью советского летнего наступления сорок четвертого года было то, что оно не остановилось, выдохнувшись само собой, как это всегда случалось с летними наступлениями обеих сторон. Каждый раз, когда немцам кое-как удавалось затормозить рушащийся фронт, Василевский швырял на чашу весов еще несколько свежих армий, и фронт снова расползался на части, а выбирающиеся из «котлов» германские солдаты не поспевали за наступающими русскими. Откуда эти армии брались, было непонятно. Сталин, казалось, имел неограниченный запас обученной пехоты, танковых экипажей, самих танков и самоходок, проламывавших грудью пояса укреплений уже в самой Германии. И каждая такая армия имела собственную систему снабжения боеприпасами, топливом, продовольствием, останавливая свой бег только окончательно исчерпав в схватках боевые части.

Слово «катастрофа» появилось само собой. Division-Abteilungen — части, примерно соответствующие дивизиям, собранные из обломков уже разбитых дивизий, дополненные фольксштурмом, «тотальниками» и тыловой швалью, вырезались советской пехотой. Их давили танками и расстреливали с неба. Ни разу за весь конец лета и начало осени немцам не удалось остановить движущийся на запад вал нашествия. Правда, Второй Украинский фронт в свою очередь попал под молот наиболее крупного контрудара германской армии, поставившей все на карту ради этой попытки. В боях за Эльбинг немцы бросили в бой последние элитные дивизии Восточного фронта — «Рейх», «Мертвая Голова», «Адольф Гитлер», почти все оставшиеся танки и сборные части Ваффен-СС, включая прибалтов и европейский сброд. Рокоссовский выдержал удар и прошел Восточную Пруссию насквозь, оставив за собой поля, уставленные горящими «пантерами» и ИСа-ми, и перепаханные окопы, вперемешку забитые трупами в черных и бело-желтых после лета мундирах.

Волна восторга в Англии несколько поутихла после того, как в освобожденных землях формируемые волей народа правительства одно за другим демонстрировали решимость идти курсом Ленина-Сталина к окончательной победе коммунизма — а то и войти в состав братской семьи советских народов. Впрочем, чего, собственно, ждали союзники? Что югославы, забрасывающие на улицах освобожденных городов гвоздиками советских десантников, вдруг потребуют ввода находящихся в тысяче километров от них британских и американских войск? Раньше надо было думать, извините. Зато теперь многие начали задумываться: а сколько же республик окажется в составе Советского Союза, когда вся эта бойня закончится?

В середине июля сорок четвертого года германское правительство через доверенных лиц в Швейцарии начало осторожно зондировать почву о возможности заключения обоюдовыгодного сепаратного мира с западными членами Коалиции. Сначала эти попытки презрительно игнорировались, но Риббентроп сделал достаточно умный шаг, тайно переправив через Стокгольм весьма полный пакет информации о действительном положении на Восточном фронте. Помимо общего заключения о том, что война на востоке окончательно и бесповоротно проиграна, а также размышлений о сроках выхода Конева к предместьям Берлина, здесь имелась также масса интереснейших фактов, собранных воедино хорошим аналитиком, не страдающим избытком патриотизма. Среди них присутствовал сравнительный анализ новейших образцов советской техники, ставший шоком для германских конструкторов. Тяжелые танки со скоростью втрое большей, чем у «Королевских тигров». Истребители, встречи с которыми всем самолетам Люфтваффе было приказано избегать любыми средствами. Новый пикировщик, почти равный по скорости истребителю. Наземные реактивные системы нового поколения. И так далее, и тому подобное — на много страниц. Все это аккуратно подводило читателя к мысли о том, что русские взяли слишком большой разбег и на унижении Германии они не остановятся, слишком уж их много.

Информация была принята с интересом — ни о чем подобном союзники как-то не задумывались всерьез. Считалось, что русские воюют лишь числом, — в конце концов, они были единственной армией, практиковавшей штыковую подготовку для регулярной пехоты. Некто с большими звездами на погонах, приподняв брови, выдал вердикт о том, что данные Риббентропа — целенаправленное преувеличение, так сказать «аггравация». Тем не менее некоторое впечатление все-таки было произведено. По личному указанию Черчилля была проведена предварительная проработка ситуации, вылившаяся в трехдневную военно-штабную игру. Основой игры стала прокрутка варианта событий, в котором западные союзники и перешедшие под их контроль германские силы выступали единым блоком против большевизма на соответствующей данному моменту линии фронта. Через неделю в Женеву вылетели уже полномочные представители Британии, Соединенных Штатов и Франции для проведения предварительных переговоров с Риббентропом. Переговоры проводились в обстановке строжайшей секретности и привели к выработке теоретической договоренности об ограничении сферы влияния советской стороны после капитуляции Германии. Очень обтекаемая и приличная формулировка, не правда ли? Германия должна была капитулировать перед западными союзниками и перевести свои вооруженные силы под их юрисдикцию в обмен на сохранение территориальной целостности.

Все участники соглашения получали массу выгод. Американцы экономили год войны и могли полностью сконцентрироваться на предстоящем далеко впереди вторжении на острова японской Метрополии. Англичане, чья экономика уже несколько лет находилась на грани необратимого коллапса, получали наконец долгожданную передышку. Германское государство превращалось в экономический придаток победившей стороны и в течение полувека должно было находиться под перманентным военным и политическим контролем объединенного британо-американского руководства — но, во всяком случае, не сметалось с карты Европы напором азиатских орд, готовых разбавить гордую некогда расу своей монголоидной и славянской кровью. В том, что русские будут остановлены самим фактом политического слияния, сомнений не было. С максимальным напряжением сил боровшиеся в течение трех лет с одной германской военной машиной, они должны были теперь быть поставлены перед тройной мощью — слитых воедино обоих германских фронтов, готовых до последней капли крови защищать Фатерлянд, и объединенной армией союзников, достигшей пика своего военного потенциала.

То, что все это выглядело, мягко говоря, некрасиво по отношению к русским союзникам, больших мук совести ни у кого, разумеется, не вызывало. Во-первых, с ними никто не собирался воевать. Им просто укажут границу, за которую их варварской кровожадности хода не будет. Все-таки они помогли американским и британским армиям сокрушить Германию и могут рассчитывать на официальные почести и некоторую долю победного пирога. Как бы ни морщились немцы, им придется пойти и на экономические, и на территориальные уступки. Почти вся Восточная Пруссия уже была захвачена, а отбирать обратно ту землю, на которую уже ступила лапа русского медведя, — извините, себе дороже. Но в большой политике славянам не место. Сталин поскрежещет зубами и утихнет, зная, что ему нечем крыть. В конце концов он все-таки остается в плюсе. С другой стороны, его согласие со сложившейся ситуацией будет политическим решением, продиктованным объективными выгодами конкретного момента. Если уж хотите, чтобы вас считали цивилизованным народом, — извольте принимать правила игры.

На второй день после того, как эмиссары Британии, а затем и США, вернулись с отчетами, полный текст материалов всех совещаний, включая ставшие их итогом «протоколы о намерениях» — с подписями и грифами, был опубликован на первых полосах советских «Правды» и «Известий Советов Народных депутатов». Зная, что гранки газет за ночь самолетами доставлялись из Москвы по областным типографиям, из этого срока нужно было вычесть еще как минимум полдня. Плюс сколько-то времени, несомненно, должно было уйти на набор, верстку да просто организационные процедуры по подаче материала в печать. Выходило, что текст был переправлен непосредственно из Женевы, а не скопирован, к примеру, по дороге или не выкраден уже в канцеляриях. Советская сторона пошла на риск, давая возможность вычислить каналы своей разведки (судя по всему, внедренной в самые высокие слои британской или американской специальных служб) — или, наоборот, жертвуя одним удачливым разведчиком.

Но публикация документов с одновременной подачей советской стороной нот протеста произвела эффект разорвавшейся бомбы. Язвительные комментарии «редакторов», выдержанные в рубленой сталинской манере, изобиловали эпитетами типа «закулисные интриганы, коварно отвергнувшие волю собственных народов» и прочими высказываниями в таком же высоком стиле. Мир, казалось, лопнул. Аресты, смещения, расстрелы лиц, причастных к катастрофической утечке информации, — все это осталось незамеченным за волной газетных истерик и молниеносных политических схваток.

Замолчать русские ноты не удалось — слишком большую независимость имели газеты западных стран, и слишком уж горячими были новости, чтобы их можно было упустить. Промышленные рабочие встали. Зачем шла война, за что гибли наши сыновья? Во фронтовые части новости дошли через неделю, к этому времени высшие штабы Британии и США уже получили по несколько пакетов с вложенными в них генеральскими погонами и полковничьими орлами. Женщина из Колумбии, потерявшая за год воздушной войны над Европой трех сыновей из четырех, покончила с собой перед оградой Капитолия. На ее похоронах муж, инженер заводов Груммана, плюнул в лицо пришедшему с соболезнованиями подполковнику. Конгрессмен от Северной Каролины был застрелен в своем кабинете пришедшим к нему на прием армейским летчиком, вернувшимся домой после полного тура на «Летающих крепостях».

Все это были, конечно, частности. Но их было много. Еще хуже пришлось Британии, которая, в отличие от Соединенных Штатов, провела несколько лет в борьбе действительно на грани выживания и где симпатии к русскому союзнику были неизмеримо выше — как и ненависть к самой Германии. Кабинет Черчилля шатался и трещал. Каждый лорд, имевший за пазухой хотя бы маленький камешек, не преминул швырнуть его в премьера. Ему припомнили все промахи и ошибки, как военные, так и политические. Казалось, что «Железному Борову» пришел конец, — и так казалось почти неделю, когда газеты на улицах рвали из рук, а старших офицеров разъяренные лондонцы вышвыривали из пабов. Черчилль устоял просто чудом. Его поддержал сам король, в который уже раз лично определивший курс государства.

Легче всего новости перенесла сама Германия. Истерика окончательно потерявшего связь с реальностью фюрера никого особо не испугала. Несколько не вовремя высунувшихся с объяснениями нужности случившегося генералов были под горячую руку быстро расстреляны, те же, кто был поумнее, сделали вид, что ничего особенного не произошло. Пресечь распространение радостных слухов не удалось, германский народ наконец-то получил какую-то надежду, и самых упертых в разглагольствовании о величии германского духа и сокрушительном чудо-оружии насмешливо игнорировали. На фронтах к дошедшим с опозданием новостям отнеслись с почти истерическим благоговением. Офицеры державшихся из последних сил ошметков истрепанных дивизий Восточного фронта поили своих уцелевших солдат шнапсом и радостно обсуждали тонкости стратегии и тактики совместного с англичанами и американцами похода на восток, к доиюньским границам. На Западном фронте из окопов кричали: «Не стреляй! Мир!», на Восточном, радостно, — «Рус, иди домой!» и «Иван, сдавайся!». Правда, на землях Восточной Пруссии и главных немецких союзников — Венгрии и Румынии эти призывы звучали весьма иронично, что вполне осознавалось самими крикунами.

Воспрянувшая духом армия, ставшая последней надеждой уже осознавшего свою обреченность народа, делала все возможное — но та точка, за которой русское наступление еще можно было остановить, уже оказалось пройдена. Дивизии, одна за другой перебрасываемые с запада на восток по изношенным капиллярам железных дорог, не сумели дать ни малейшей передышки «дожимаемому» фронту. Рейнхард, принявший у Моделя бывшую группу армий «Центр», разбитую и существующую более на бумаге, нежели в действительности, перелетел в Словакию из невоюющей части курортной Франции — рая земного для оправляющихся от боев частей. Ад, каким стал Восточный фронт, произвел на желчного генерала страшное впечатление.

— Рейнхард потерял всякое чувство такта, — на следующий день отметил в своем дневнике Гальдер. — Его язык становится все более плебейским, присущим скорее унтеру, чем лицу, облеченному властью. Прогноз неблагоприятный. Форсировать переговоры насколько можно. Лимит времени — месяц?

Гальдер ошибся в очередной раз. Месяца у него не было. У него не было даже недель. Переговоры с западными членами Коалиции так и не успели начаться, безнадежно завязнув на стадии подготовки документов, обсуждении намерений, проработки возможных вариантов действий. Двадцатого фронты русских нанесли мощнейший удар опять на центральном направлении, за сутки проломив только что сформированную линию обороны. Локальные контратаки брошенных затыкать прорыв дивизий не окупили потерь, а навязать русским масштабные «Abnutzungskamfe» — бои на изнурение — не удалось, поскольку сил на это не было уже совсем. Внезапно выяснилось, что противник принял германскую тактику сорок первого за основу и под критическим взглядом Паулюса (якобы уже читающего лекции в советских академиях соответствующего профиля), раздвигая своими танковыми и механизированными клиньями ненадежные связи между отдельными «Suetzpunkt und Igelstellung»[29], неумолимо двигался вперед. По германским расчетам, русские еще в сорок третьем достигли уровня производства двух тысяч танков в месяц и к апрелю имели во фронтовых частях до одиннадцати тысяч танков. У страха глаза велики — на самом деле их было раза в три меньше. Но, даже несмотря на тяжелые летние потери, масса советской стали без особого напряжения продавливала одну разрекламированную и неприступную «Pantherstellung» за другой. В общем, это был конец.

Двадцать первого августа в Думбартон Оке, близ границ федерального округа Колумбия, была открыта конференция все еще официально союзных держав — включая Китай и Советский Союз. В первый же день молодой Андрей Громыко выразил протест по поводу направленных против советской стороны закулисных переговоров с нацистской Германией, находящейся в состоянии войны с Советским Союзом, и заявил, что советское правительство собирается отказаться от всякой помощи, предоставляемой его бывшими союзниками, и официально объявляет о своем намерении выйти из коалиции — не отказываясь при этом от обязательств, принятых перед угнетаемыми народами Европы.

Проникновенная речь Александра Кадогана, равно как и американского полномочного представителя, Стеттиниуса, призывавших забыть обиды и объединиться ради благородной цели, не имели никакого значения. И англичане, и американцы вполне понимали, что с точки зрения дипломатии они влипли слишком глубоко, чтобы еще что-то пытаться доказать русским. Ситуация создалась интересная. С одной стороны, восточная часть Коалиции официально откалывалась, а с другой — оба фронта продолжали сдвигаться, причем западные союзники демонстративно усиливали давление на своих фронтах и только за последнюю неделю провели несколько достаточно крупных войсковых операций. Пятнадцатого августа в ходе операции «Драгун» американские и французские войска в составе десяти дивизий высадились в южной Франции, к востоку от Тулона («Бои местного значения», — усмехнувшись, изрек по этому поводу Сталин); а шестнадцатого было завершено формирование «Фалезского котла», куда попали около двухсот пятидесяти тысяч человек из состава 5-й и 7-й германских армий.

— Мы приносим свои глубочайшие, наиболее искренние извинения русскому союзнику, в отношении которого были совершены действия, которые, мы признаем это, могут быть расценены как вызывающие или даже оскорбительные.

Язык Эдварда Стеттиниуса, отточенный на дипломатическом поприще во имя американских интересов, был тонок, красив и поражал глубиной оттенков.

— Мы ни в коей мере тем не менее не считаем себя врагами Советского Союза и призываем вас еще раз обдумать свои действия, которые могут привести к непредсказуемым последствиям…

— Последствия вполне предсказуемы, — Громыко, несмотря на режущий слух восточноевропейский акцент, говорил по-английски вполне доступно и правильно. — В течение двух месяцев Германия будет раздавлена. У вас слишком короткая память, мистер Стеттиниус. Равно как и у вас, сэр Александер. Вы забыли, как вы молились на русских эти годы? Как танцевали от радости, когда Гитлер на нас напал?

Кадоган попытался что-то сказать со своего места, но Громыко остановил его уверенным жестом.

— То, что ваши правительства вели переговоры с недобитыми германскими политиками, нас не пугает. Как военная сила Рейх уже практически перестал существовать, и сдержать нас, как вы тут, в Вашингтоне, надеетесь, ему не удастся. Но то, что вы сделали, — это предательство. Предательство в отношении нас, три года подряд объясняющих фюреру, что он был глубоко неправ. Предательство тех, кто умер, сражаясь, и тех, кто все еще сражается. Вы хотите все это забыть?

— Мистер Громыко!

— Я не закончил! Мы весьма благодарны американскому и британскому народам за помощь, которую они оказывали нам ранее, но те правительства, с которыми мы имеем дело, — это не народ! Еще всего один такой шаг, и мы откажем вам в праве представлять волю своих народов. Все ваши интриги, достойные называться предательством, просто не оставят нам выбора. Советский Союз не союзник таким правительствам.

Андрей Громыко наклонил верхнюю половину туловища вперед, перегнувшись через стол, чтобы приблизить лицо к остальным.

— И — не становитесь против нас. Ваш внезапный приступ гуманизма в отношении германского народа, развязавшего мировую войну, которая обескровливает Европу вот уже пять лет, не способен тронуть душу русского человека. Все, что мы видим, это как вы на глазах становитесь лучшими друзьями Рейха, и ваши слова не могут замаскировать истины. У нас накопился весьма значительный опыт общения с такими «друзьями», поверьте мне. Мир будет их судить вместе с Гитлером.

Наступило ледяное молчание. В течение нескольких минут ни один человек не проронил ни слова. Секретари, адъютанты, переводчики сидели с каменными лицами, пытаясь не показать свое отношение к словам советского представителя, могущее спровоцировать остальных участников конференции. Таким тоном Громыко, умелый и талантливый дипломат, говорил с союзниками впервые.

— Следует ли понимать эти слова, — тон американца был в высшей степени осторожным, — как разрыв с нами дипломатических отношений?

— Разве я так сказал? — Громыко изобразил на лице соответствующее удивление, что мгновенно повторили остальные члены советской делегации. — Мне показалось, что это вы так сказали, а не я, разве нет? Мы, разумеется, не прерываем дипломатические отношения с вашими странами. Мы просто предупреждаем, что вам остался всего лишь один шаг до того, чтобы навсегда разрушить те небольшие остатки доверия, основанные на человеческой памяти, которые еще связывают наши страны. Не переходите эту грань, предупреждаю вас.

Он поднялся, за ним поднялись и все прочие, находящиеся в зале.

— Советская делегация дает вам время произвести необходимые консультации. Мы предлагаем продолжить конференцию после двухдневного перерыва. Сэр Александер?

— Согласен. Происходящее требует времени для обдумывания. Вашей стороне в том числе.

— Конечно. Встретимся через два дня. — Стеттиниус даже не стал дожидаться ответов представителей остальных государств и, отставив кресло, пошел к выходу, сопровождаемый полудюжиной помощников и секретарей в гражданских костюмах. За ним потянулись и остальные.

Через два дня собравшиеся в Думбартон-Оксе в том же составе делегаты уже имели соответствующее представление о том, что имеет в виду Громыко под «общением с друзьями Германии». За это время маршал Ион Антонеску[30], руководивший Румынией в течение всей войны, был смещен и арестован, замененный никому не известным человеком по имени Санатеску, первым же действием которого было прекращение войны с Советским Союзом и объявление войны Германии. Это был сильный удар. Румынские войска хотя и считались «generally inferior»[31] по сравнению с германскими — но, во всяком случае, составляли наиболее многочисленный военный контингент среди германских сателлитов в континентальной Европе и достаточно осложняли жизнь советскому командованию на южном направлении.

Конференция не получила логичного развития, и после еще нескольких дней бесплодных дебатов и балансирующих на грани прямых оскорблений дипломатических заявлений она была прервана на неопределенный срок «для дальнейших консультаций». В последний ее день, вслед за пришедшим известием об освобождении Парижа, атмосфера стала чуть более теплой. Стало даже казаться, что для Коалиции не все еще и потеряно.

Двадцать седьмого августа Андрей Громыко, измученный тряской в сменяющих друг друга на цепочке аэродромов «дугласах» и «петляковых», прибыл наконец в Москву. Прямо с аэродрома его отвезли в Кремль, где его принял сначала Молотов, а затем Сталин.

— Вы хорошо поработали, товарищ… Громыко.

Сталин, ласково положивший на плечо министру руку, сделал такую паузу, будто забыл его имя, заставив всех остальных, находящихся в комнате, напрячься. Кроме нескольких дипломатов высокого ранга, Василевского и Штеменко, которых Сталин старался приглашать на встречи, имеющие значение для военной стратегии, в комнате еще присутствовали и оба важнейших лица в военной иерархии за пределами собственно армии — нарком Кузнецов и главмаршал Новиков.

— Ваш отчет, несомненно, чрезвычайно точно передает обстановку, в которой проходили переговоры. — Успевший проглядеть отчет, Молотов кивнул. — Но он не может показать нам одной важной детали. А именно, — он со значительностью оглядел всех, — настроения встречи. Скажите нам, почему они вели себя так уверенно?

— Мое мнение, товарищ Сталин… — Громыко осекся на мгновение, ему показалось, что Сталин не закончил, и он таким образом его перебил, но тот показал рукой: продолжайте, мол.

— Мое мнение таково — они вполне уверены в своем превосходстве. Три месяца войны в Европе показали им, что их армии вполне способны на масштабные и продолжительные военные операции, которые проводятся теперь без какого-либо риска, и у них нет никаких сомнений, что с нами они справятся в таком же стиле.

— Интересно… Продолжайте, товарищ Громыко.

— Это, собственно, и все, товарищ Сталин. Они говорят с позиции силы, поскольку никаких других позиций иметь не привыкли. С другой стороны, британцы все же чувствуют себя менее уверенно: во-первых, по причине меньших возможностей политического давления, а во-вторых — как связанные с нами более крепкими союзническими отношениями. С ними можно попытаться провести сепаратные переговоры, но шансы на их успех весьма малы, Черчилль без особых мук совести пожертвует нами для сохранения поддержки со стороны американцев.

— Ну что ж… Пожертвует… Хм… Говорить с позиции силы, конечно, неплохо, а быть уверенным в своем превосходстве и вообще замечательно, правда, товарищ Штеменко?

Не ожидавший, что Сталин обратится к нему, генерал явственно вздрогнул.

— Но ведь с позиции силы можем говорить и мы, вот что интересно…

Он молча походил по комнате, попыхивая трубкой из кулака. Все, как заговоренные, следили за его передвижениями влево и вправо. Мягко ступая по толстому ковру, Сталин задумчиво похмыкал, потом снова замолчал.

— А что бывает, когда две стороны разговаривают друг с другом с позиции силы? — наконец спросил он.

В комнате наступила такая тишина, что каждый мог слышать гулко бухающее сердце соседа, почти такое же немолодое и усталое, как и его собственное.

— Война.

Простое, бывшее у всех на языке слово, произнесенное Штеменко, заставило многих похолодеть — но одновременно ощутимо разрядило скопившееся напряжение. Штеменко был большим специалистом по условиям, в которых страна должна нападать на соседа, и по военным и экономическим предпосылкам такого нападения, вот только жизнь каждый раз грубо его обижала, ни разу не дав проверить свои теоретические выкладки.

— Я думаю, мы отпустим товарища Громыко и прочих гражданских товарищей, как вы думаете?

Все «гражданские товарищи», включая Молотова, немедленно поднялись и с деловым видом начали собирать свои бумаги. Сталин задал им несколько малозначительных вопросов, выслушал, кивая, ответы и на выходе тепло попрощался за руку с Андреем Громыко, еще раз его поблагодарив.

Когда придерживавший створку двери офицер мягко притворил ее за ушедшими, снова замкнув комнату совещаний от окружающего мира, Сталин плавным и тонким движением обернулся к оставшимся.

— С позиции силы, говорите… А может, товарищ Сталин ошибается, а? — Он обвел всех грозным взглядом, но было видно, что он в хорошем настроении.

— Может быть, они действительно настолько сильнее нас, что нужно расшаркаться перед Англией и Америкой, извиниться за необдуманные и провокационные слова товарища Громыко, слишком, пожалуй, молодого товарища для такой ответственной должности, и тихо-о-нечко сидеть там, где нам укажут?

Сталин, прищурившись, снова оглядел всех, ожидая, возможно, каких-нибудь высказываний или возражений.

— Что такое, чего мы не знаем, какой такой фактор дает им основания считать себя такими умными и сильными? Может быть, это армия — танки и пушки? Нет. Может быть, это пехота? Тоже нет. Что остается? Товарищ Новиков, может, ви знаете? Расскажите нам, пожалуйста, как у нас обстоит дело в наших военно-воздушных силах?

— На конец августа, — голос главмаршала был сначала чуть-чуть гнусавым от долгого молчания, но быстро выровнялся, — во фронтовых соединениях и запасных и переформируемых частях первой линии мы имеем около семнадцати тысяч боевых самолетов, из них свыше восьми тысяч истребителей. В то же время за последние месяцы воздушные армии США в Европе произвели значительное число налетов на цели в глубине гитлеровской Германии, причем во многих из них приняли участие более тысячи, в ряде случаев до полутора тысяч тяжелых бомбардировщиков, прикрываемых значительным числом современных истребителей, число которых может доходить до восьмисот.

Он несколько раз глубоко вздохнул, готовясь продолжить.

— Английские Королевские ВВС могут поднять в воздух еще семьсот-восемьсот тяжелых бомбардировщиков — и это не считая умеренного числа бомбардировщиков «москито», практически неуязвимых в ночное время. Люфтваффе, с другой стороны, как реальная военная сила практически полностью уничтожены на всех фронтах и могут больше не рассматриваться как значительный фактор. Единственной возможностью до некоторой степени восстановить их активность было бы получение германской стороной авиационного топлива из каких-то внешних источников…

— Вы имеете в виду «союзников»?

— Именно так, товарищ Сталин. В этом случае, через некоторое время, это один-полтора месяца, по имеющимся разведданным, они сумеют поднять в воздух до двух с половиной тысяч боевых машин. На настоящий же момент почти все они прикованы к земле за полным отсутствием топлива. Фактически немцы проиграли воздушную войну двенадцатого мая[32]. А после наших успехов в Румынии…

Он развел руками.

— В общем, рассчитывать на то, что немцы сумеют значительно ослабить ударную мощь английской и американской авиации, больше не приходится. С другой стороны, аналогичная ситуация на наших фронтах, где советские ВВС достигли полного и безоговорочного господства в воздухе, позволила нам значительно усилить и пополнить свои фронтовые части. Наши потери от истребительной авиации незначительны, основной угрозой стала зенитная артиллерия, плюс небоевые потери, доля которых по-прежнему велика. Тем не менее решение Ставки продолжать наращивать производство истребителей в ущерб бомбардировщикам, против которого я, если вы помните, возражал, оказалось в конечном итоге стратегически верным…

Сталин, прервав на мгновение свои мягкие эволюции из одного конца комнаты в другой, широко улыбнулся и показал рукой, чтобы Новиков продолжал.

— Так что складывающаяся в воздухе ситуация для нас более благоприятна, чем этого можно было ожидать по долгосрочным прогнозам. С одной стороны, базируясь на Англию и Италию, вся эта масса самолетов может действовать по южной части Советского Союза, и в их радиус также попадает Кавказ с его нефтеносными районами. С другой — наш оппонент не в курсе, что мы способны ему что-либо противопоставить. В военных кругах наших западных «союзников» сложилось мнение, что советская авиация плохо обучена, неорганизованна, не приспособлена к действиям против решительного противника и, несмотря на вроде бы пристойные, по их оценкам, технические данные боевых самолетов, не идет ни в какое сравнение с Королевскими ВВС и тем более с американской армейской авиацией.

Василевский мотнул головой, издавая свистящее шипение.

— Извините…

— Ничего страшного. Продолжайте.

— Эта теория является у них общепринятой и никаких сомнений не вызывает. Поэтому я надеюсь, что реальные боевые действия против советских ВВС, если такие случатся, — главмаршал бросил быстрый взгляд на Сталина, — будут для них поучительным и небезболезненным уроком. Это раз. Во-вторых, мы имеем фактор, который также весьма полезен, — это владение информацией. Создание совместного стратегического командования, не нашедшее, кстати, понимания среди нашего военного руководства, было весьма полезным делом с точки зрения получения информации о состоянии и потенциале авиации союзников, в особенности США. После второго июня совместные действия с американцами, и без того не слишком активные, практически прекратились. Что вполне можно понять — такого удара они давно не получали…

— Простите, что перебиваю вас, товарищ Новиков, я не совсем в курсе… — нарком ВМФ, не проронивший до этого ни слова, вежливо приподнял палец.

— Гм, ну да, разумеется… Второго июня германский четвертый воздушный корпус нанес ночной удар по полтавскому аэродрому, на который базировались американские «Летающие крепости» из выполняющих челночные рейды — преимущественно по целям на северо-востоке Германии. Всего сто сорок бомбардировщиков. Немцам второй раз после Ленинграда удалось создать мощный бомбардировочный кулак, машин двести с лишним, и результаты были для нас, надо признать, крайне тяжелые.

— Да?

— Сорок три «Крепости» были полностью уничтожены на земле, — Новиков тяжело вздохнул. — И еще двадцать шесть получили повреждения. Плюс бензин. Семьсот пятьдесят тысяч кубометров.

— М-да. Тогда понятно. Только как это согласуется с вашими словами о том, что германская авиация угрозы больше не представляет?

— По последним данным, которым я верю как себе, Шестой воздушный флот Люфтваффе имеет чуть больше двухсот пятидесяти кубометров восьмидесятисеми октанового «Бэ-четыре» и лишь сто тридцать — стооктанового «Цэ-три» для истребителей.

— И что из этого следует?

— Собственно говоря, все. Когда наши танки врываются на немецкий аэродром, бомбардировщики стоят там зачехленные, поскольку не имеют топлива даже для того, чтобы расконсервировать моторы, — не говоря уже о том, чтобы подняться в воздух. Их Panzerjager[33]…

— Извиняюсь еще раз, а по-русски можно?

— Противотанковые штурмовики — они прикованы к земле, что благотворно сказывается на действиях наших танковых частей. Так, товарищ Василевский?

— Так. А потом в Берлине награждают летчика, уничтожившего триста советских танков[34]. Так, товарищ Новиков?

— Я не одобряю такое ведение разговора, товарищи.

После слов Сталина все замолчали мгновенно.

— Триста советских танков… Почему бы им не наградить его за четыреста? Или за пятьсот? Всего-то одну циферку подправить — а какой эффект!

Маршалы засмеялись. Практика громогласного завышения числа побед была обычным делом во всех армиях.

— Триста советских танков — это месячная продукция одного завода, скажем, «Красное Сормово»[35]. Если у них нашелся такой герой, что якобы смог несколько лет бороться с месячной продукцией одного ма-а-ленького заводика, — Сталин, разумеется, показал это на пальцах, — то наградить его, конечно, стоит. Чтобы все знали.

Василевский улыбнулся и согласно кивнул. В конце концов, за последний год, начиная с лета сорок третьего, войска действительно получали с неба значительно больше помощи, нежели угрозы. Но лишний раз подколоть летунов было всегда полезно — чтобы не спали.

— С германской авиацией, даже если они вдруг найдут топливо, мы справимся без большого труда. Другое дело американские 8-я и 15-я воздушные армии. Если кто-то полагает, что наша 8-я воздушная армия возьмет на себя их 8-ю, и все будет нормально, то он, конечно, ошибается. Но все же кое-что у нас есть. — Новиков на мгновение замолк, будто пробуя на вкус слова. Затем продолжил, окончательно изгнав из голоса эмоции:

— За это лето были сформированы сорок новых авиаполков ПВО, плюс восемь ночных — в основном на базе отдельных эскадрилий ПВО или же эскадрилий, выведенных из составов уже действующих частей. То есть — на костяке ветеранов, пополненные до штатного состава, полностью снабженные всем необходимым и подготовленные для ведения боев на большой высоте. Это около полутора тысяч истребителей, и это именно тот фактор, который позволяет нам надеяться, что воздушная граница будет прикрыта достаточно надежно.

— Вы полагаете, что полторы тысячи истребителей смогут то, чего не смогли немцы?

— Разумеется, нет, товарищ Сталин. Но сорок полков, как я сказал, — это лишь вновь сформированные части, которыми мы можем свободно маневрировать. Кроме них имеются уже давно действующие части ПВО, прикрывающие важные промышленные объекты и крупные города, а также почти семь тысяч истребителей фронтовой и флотской авиации, которые даже если и не будут завязаны на противодействие тяжелым бомбардировщикам, то вполне способны пересчитать ребра фронтовой авиации предполагаемого противника, которую я считаю просто слабой. Ну и вполне на равных подраться с истребителями прикрытия.

— То есть вы считаете, что наша истребительная авиация сможет выдержать этот удар и не будет съедена за несколько месяцев, как немецкие истребительные группы до этого?

— Нет! — На лице Новикова вновь отразилась злоба, он даже взмахнул кулаком. — У нас есть более тысячи тех же американских истребителей — преимущественно «аэрокобр» — и по две с половиной тысячи только новых «Лавочкиных» и «ЯК-девятых». Большинство наших летчиков являются обстрелянными ветеранами, многие воюют не первый год — а американцы меняют свой летный состав каждые несколько месяцев! Может быть, в бою один на один их истребители технически и превосходят наши, но в любой мало-мальски продолжительной кампании мы их просто задавим! Американцы не способны выносить потери! Нам даже не надо сбивать все эти тысячи самолетов сразу, никто на это и не претендует. Но одна-две попытки рейдов, столкнувшихся с решительным противодействием, одна-две драки в полную силу — и они сами откатятся назад, не выдержав уровня потерь.

Он прижал руки к груди — так ему хотелось, чтобы его наконец поняли и поверили.

— Значит так, — Сталин остановился у своего стола, стоящего перпендикулярно к остальным, и положил трубку в массивную пепельницу.

— Сорок полков — это, конечно, мало. Все то время, которое у нас осталось, вы, товарищ Новиков, должны потратить на усиление авиации ПВО. Какие машины сведены в эти полки?

— Шесть полков двухмоторных ПЕ-3[36], четыре «Лавочкиных», остальные — разные типы ЯКов, с большой долей тяжелых пушечных вариантов, — мгновенно отозвался главмаршал.

— Мало. Товарищ Шахурин[37], заводам номер 26 и номер 466[38] — немедленно усилить выпуск, план в течение месяца увеличить в полтора раза, перебросить все возможные ресурсы, людские, сырьевые, все. Самолетостроительным заводам, выпускающим указанные типы истребителей, также увеличить выпуск настолько, насколько позволят площади. Часть полков разрешаю создать на базе отдельных эскадрилий фронтовых частей, но ни в коем, ни в коем случае не ослабляя саму фронтовую авиацию. За это вы, товарищ Новиков, отвечаете перед всеми нами.

Сталин без труда называл номера заводов, в очередной раз демонстрируя свою феноменальную память. Хотя именно он всего два с половиной месяца назад назвал необходимую цифру в сорок новых полков ПВО — сейчас оцененное как недостаточное, это количество выглядело просчетом именно главмаршала авиации.

— И восемь полков ночных истребителей — это, товарищ Новиков, тоже мало. Нужно по крайней мере тридцать! И времени у вас для этого будет мало, так что поработать вам придется!

— Работы, товарищ Сталин, я не боюсь, — начало фразы заставило вождя удивленно воззриться на набычившегося человека с маршальскими звездами. — Но, по моему мнению, создание столь большого количества частей ночных истребителей нецелесообразно.

— Почему? — тон Сталина внезапно стал спокоен, даже слишком.

— Готовить хороших ночных истребителей нужно в шесть раз дольше, чем обычных летчиков авиации ПВО. Ночные машины требуют специального оборудования, которое производится в ограниченных количествах и выпуск которого увеличить быстро не представляется возможным. Мы никогда не имели потребности в масштабной системе ночников, практически всегда делая упор на средства зенитного противодействия. Если вы помните серию налетов на Москву, ночные истребители большой роли в их отражении сыграть не могли…

— Мы все помним Москву, — тон Сталина стал более расслабленным, и у многих упал камень с сердца. — Тогда я, помнится, распределял ЯКи по частям поштучно, — он засмеялся, вспоминая.

— Так точно, товарищ Сталин. И ночникам после выполнения задания разрешалось выпрыгивать с парашютом, поскольку садиться ночью они не могли.

Сталин снова поморщился.

— Германия с огромным трудом и большими затратами сумела создать действующие части ночных истребителей, но и их эффективность никогда не была слишком высокой — вспомните хотя бы наши налеты сорок первого[39]. Нам будет легче, поскольку картография Восточной Европы находится в наших руках. Поэтому я предлагаю не распылять средства, не создавать новые части ночных истребителей, которые могут быть созданы сейчас только за счет остальных истребительных частей, а максимально усилить зенитную артиллерию, в первую очередь тяжелую, уплотнять сеть прожекторных постов, наблюдения, радиоразведки. Это принесет гораздо больший эффект, поверьте мне!

— А не случится ли так, товарищ Новиков, — Сталин оценивающе прищурился, — что вот мы вам сейчас поверим, а потом вы снова будете говорить, что были неправы. Тогда ведь неправыми окажемся и все мы, так?

— Я никогда не отказывался от ответственности, товарищ Сталин. И вы это знаете, — тон Новикова был твердым, хотя его мутило.

— Это хорошо… — задумчиво сказал Сталин. — Хорошо. Мы согласимся с вами. На этот раз. Работайте, — он посмотрел на часы. — Товарищ Кузнецов, что вы можете сказать товарищам?

В отличие от доклада главмаршала, Кузнецова Сталин ни разу не перебил, и тому удалось весьма быстро, четко и объемно обрисовать положение дел.

Состояние советского флота, считавшегося всеми технически слабым и крайне плохо организованным, должно было стать еще одним неожиданным фактором в возможной борьбе титанов за обладание Европой. В ходе масштабной контрразведывательной операции ряду лиц, имеющих отношение к Флоту его Величества, были проданы фотографии, изображающие линкоры типа «Советский Союз» на зачаточной стадии строительства, — выданные за последние данные по советскому кораблестроению. Информация о прекращении работ по линкору «Советская Белоруссия», добытая английской разведкой с очень большим трудом и оттого выглядевшая чрезвычайно ценной, в сочетании с десятками других «информационных проколов», в итоге создала на Западе абсолютно ложную картину положения дел. Англичанам, активно работавшим с Северным флотом, были хорошо известны советские потери в эсминцах и в других малых кораблях, факты повреждений тяжелых кораблей (хотя и искажаемые прессой) можно было проанализировать — и в итоге рождалась совершенно однозначная картина: к 1944 году советский надводный флот был сведен к номинальной структуре. Немногие активно действующие соединения кораблей использовались почти исключительно в тактических целях, будучи не в состоянии противодействовать даже резко ослабленным Кригсмарине. Смешные рассуждения о «сбалансированности» флота за счет перекладывания основной тяжести борьбы на море на флотскую авиацию, катера и подводные лодки вызывали улыбку союзников и вообще способствовали снисходительному отношению к советским ВМС.

Сведения о постройке легкого авианосца все-таки сумели как-то просочиться за рубеж и даже были приведены в последнем военном выпуске «Джейна»[40] — но никаких технических данных о нем известно не было, и, кроме общих слов о закладке русскими авианосца под названием «Красное Знамя», справочник ничего не давал. По «Советским Союзам» «Джейн» приводил данные о главном калибре и количестве предполагаемых к постройке единиц, все остальное являлось сосанием пальца и не представляло никакого интереса. Даже названия громадных линкоров до сих пор оставались секретом — чем объяснялось появление среди их списка корабля под именем «Советская Бессарабия». О «Кронштадте» и «Севастополе» никаких упоминаний не было вообще. В целом советская сторона могла быть вполне довольна той степенью секретности, какой удалось достичь в постройке и вводе в строй нескольких крупных единиц. Такого, насколько известно, не удавалось пока никому[41].

К августу Балтийский флот имел четыре современных легких крейсера, один тяжелый и мощную, невиданную со времен Империалистической войны корабельную группу — из уже отрабатывающих совместные действия «Советского Союза», «Кронштадта» и «Чапаева». Знало об этом очень немного людей. Болтунов хватает всегда и везде, но команды новых кораблей были собраны из сливок воюющих флотов, если зенитчик — то не отличник политической подготовки, а тот, что умудрился кого-нибудь сбить. Если офицер — то не «из бедняков», а уже показавший в бою свои умение и находчивость.

Средства, выделяемые на подготовку кораблей, проходили отдельной закрытой ведомостью в делопроизводстве флота. Стрельбы они проводили не раз в месяц, а три в неделю, меняли лейнера и снова стреляли, а ходили в море столько, сколько позволяли планы обслуживания механизмов. Кузнецов считал, что «Кронштадт» готов к бою в любую минуту, «Чапаев» — также, но без авиагруппы. «Советский Союз», вступивший в строй позже всех, он предпочел бы доводить до максимальной готовности еще месяцев шесть — линейные корабли все-таки являются становым хребтом флота. Тем не менее нарком гарантировал, что случись линкору выйти в море завтра, и он вполне способен будет за себя постоять.

— Еще такой факт, — сказал Кузнецов в заключение. — Три дня назад, 24 августа, в базу Северного флота пришла группа принятых в Англии кораблей в составе линкора «Архангельск», восьми эсминцев и одиннадцати больших охотников. Вышли они еще пятнадцатого числа…

— Успели, значит.

— Да, успели, — Кузнецов иронично посмотрел на остальных. — Миноносцы старье, но вполне еще могут бороться с подводными лодками, а линкор — это просто звезда Арктики. Теперь с наскока север не взять.

— Когда он будет готов? — Сталин прищурился на наркома, наставив на того черенок трубки.

— К фактическому применению главного калибра — через месяц. Англичане не верили, что мы матросов прислали его принимать, сказали, что это переодетые инженеры.

— Это замечательно, товарищ Кузнецов, — Сталин снова начал ходить вокруг стола. — У меня такое предчувствие, что он нам очень пригодится.

— У меня тоже, — не очень почтительно усмехнулся адмирал. — Месяц назад я считал, что лучше бы они нам дали еще эсминцев, по весу…

— А теперь?

— А теперь не считаю. В сентябре мы еще один эсминец должны были принять.

— Не дадут…

— Да, теперь не дадут, — как эхо отозвался Кузнецов.

В наступившей паузе было слышно, как Василевский, глубоко задумавшись, постукивает по блокноту тупым концом карандаша.

— Я не знаю, сколько точно у нас есть времени, — слова Сталина прозвучали очень тихо. — Скорее всего, сентябрь мы еще имеем. А может быть, и начало октября… — Он ненадолго замолчал, а затем повернулся к Василевскому:

— Товарищ Василевский, как бы вы отнеслись к возможности слегка притормозить продвижение наших войск на запад?

Маршал бровью не повел на столь неслыханное предложение, хотя явно не ожидал его — поскольку ответ обдумывал минуты две. Сталин не торопил.

— Ни один военный от лишнего времени никогда не отказывался, особенно в наступлении, — наконец ровно выговорил Василевский. — Тылы, конечно, растянуты, и даже система снабжения «на себя» не вечна и скоро может выдохнуться. Лишние две недели позволили бы нам сконцентрировать силы, пополнить бронечасти и пехоту в дивизиях второго эшелона, да и всем остальным, — маршал посмотрел на Новикова, — время тоже нужно, судя по сегодняшним докладам.

Размышляя вслух, он мерно кивал головой, словно подтверждая каждую фразу отдельным кивком.

— С другой стороны, немцам это также позволит наконец-то произвести переформировку, перебросить дополнительные части с Западного фронта, попытаться создать новые рубежи обороны, прорывать которые придется потом со значительными усилиями…

Маршал снова помолчал.

— Я предлагаю несколько замедлить темп на южном направлении, все же не останавливаясь совсем. Просто перенести тяжесть действий на север. Немцы оставили Грецию, что позволит им несколько усилить свои позиции в Югославии. Поэтому замедление нашего продвижения здесь будет выглядеть вполне логично — выдохлись, мол…

— Так.

— Тем временем можно постепенно нарастить нашу ударную мощь и усилить давление по линии Восточная Пруссия — Киль.

Замолчав, Василевский посмотрел на Сталина.

— Все это, конечно, теория, — подытожил он после паузы. — Но если бы мне нужно было выгадать время за счет некоторой потери темпа, я бы предложил именно этот вариант.

— Согласен. Даю вам два дня, чтобы представить более подробные предложения. Доложите вместе с товарищем Штеменко. На сегодня предлагаю закончить. — Все посмотрели на часы, шел уже третий час ночи. — Товарищ Новиков, через неделю отчитаетесь, что сделано по частям ПВО.

— Так точно, товарищ Сталин.

Негромко переговариваясь, все вышли из огромного кабинета, оставив «хозяина» стоящим лицом к огромной, занимающей всю стену, карте европейской части СССР. Первое, что Новиков сделал, добравшись через час до своего кабинета, это приказал соединить себя с Федоровским. Того пришлось сначала искать по кронштадтским дежурным телефонам, потом будить, и за это время Новиков сам почти заснул. Наконец ему доложили, что Федоровский на проводе.

— Григорий, солнце мое, ты там спишь, соколик, а?

Голос Новикова не обещал ничего хорошего, и полковник не позволил себе ни единой сонной нотки в голосе — после подобного вступления она могла дорого ему стоить.

— Никак нет, товарищ главный маршал, уже не сплю! — бодро отрапортовал он, внутренне сжимаясь в предчувствии большой головомойки.

— Не спишь, сокол мой ясный, все трудишься, так?

Новиков явно растравлял себя, но помогать ему сорваться у Федоровского не было никакого желания, поэтому он предпочел не проявлять в разговоре инициативы.

— А вот нарком сказал намедни, что ты спишь там целыми днями, а? Спишь ведь?

— Не сплю, товарищ главный маршал!

— Ой, спишь! Ой, спишь, моряк береговой! Думаешь, «капусту» нацепил, так со мной можно и отдохнуть, полено сосновое! Мной сегодня чуть задницу не вытерли, одного слова бы хватило, и я поехал бы к тебе старшим помощником младшего пристяжного большой аэродромной лопаты! Почему группа не готова? Почему, я тебя спрашиваю!!!

— Товарищ главный маршал…

— Я знаю, что я главный маршал! Я тут такой главный маршал, что сдохну скоро от этого маршальства! Или возьму вот и с Савицким поменяюсь, милое дело! По-че-му не го-то-ва а-ви-а-груп-па?!!

— Да готова уже!

— Ни хрена!

— Готова! Практически все летчики сдали зачеты, палубная команда отработала большинство нормативов. Оставшееся — дело одной недели!

— Недели? Недели? Ух, ты моя умница! А кто сказал тебе, заяц, что эта неделя у тебя есть, а? Кто это там такой умный выискался вдруг? Может, его сюда к нам, чтобы жизни поучил?

— Товарищ Новиков, — Федоровский понял, что маршал в гневе может и срубить буйну голову и останавливать его теперь надо быстро.

— Я знаю, что мы выбились из графика, и моя вина в этом есть. Но это отставание минимально. «Чапаев» три дня простоял в сухом доке, полетов не было, поэтому график и сбился. И палубные команды тренировать тоже не могли, потому что корабль был забит рабочими, все как сумасшедший дом выглядело!

— Вот в это верю! Вот про сумасшедший дом верю на сто процентов! — главный маршал авиации пристукнул ладонью по столу. — Слушай меня, Григорий, и запоминай, что скажу, будто еврей молитву. Группа должна быть готова к действиям с палубы в любую минуту и в любой момент. На твои нормативы и зачеты я плевал, мне надо, чтобы когда над «Чапаевым» появится любая тварь с крыльями — «рама»[42], кто угодно — через пять минут она была бы сбита на хрен, понятно?!

— Я…

— Не слышу ответа!!!

— Так точно, товарищ главный маршал, понятно!

— Вот и молодец, — Новиков, выговорившись, начал успокаиваться. — Ты в двойном подчинении, так что если тебя Кузнецов жалеть будет, то я двойную стружку сниму, уж не взыщи… Давай, работай…

Он положил трубку, не дожидаясь ответа, и потер ладонями ноющие виски. Скоро должно было светать, начинался новый день, и спать большого смысла уже не было, в девять начинались доклады. Да и произошедший бурный разговор сон вроде согнал. Ладно, часа два урвать можно. Приказав дежурному разбудить себя в семь и скинув китель на спинку стула, Новиков, не разуваясь, лег на бугристый кожаный диван, стоящий для таких случаев в углу кабинета, подпер щеки сложенными ладонями и уснул даже раньше, чем успел закрыть глаза.