"Черные алмазы" - читать интересную книгу автора (Йокаи Мор)

Sublimior Mathesis[63]

Дверь лавки фирмы Каульмана и теперь еще находилась там же, где пятьдесят лет назад. Да и сама дверь была той же, и стекла, если это возможно, были теми же, сквозь которые, как из обсерватории, в 1811 году первый основатель банкирского дома, наблюдая за лицами снующих за окнами высокопоставленных чиновников, выносил заключения, на что они будут играть на бирже: на hausse[64] или на baisse[65] Он знал, какой прекрасный барометр физиономия улицы и как много пророчеств таится в словах, оброненных прохожими. Только застигнутый врасплох человек и случайно оброненное слово могут открыть истину.

Потомки оставили нетронутой и старую выцветшую вывеску с едва различимой надписью. Блеклая, старая вывеска, полувековая фирма, потомственное дворянство — вот аристократизм, которым щеголяют банкиры! Стертая, выцветшая табличка сияла ярче всех прочих сверкающих новеньких магазинных вывесок, витрин, саженных букв, золоченых украшений и порталов. Солидный банкирский дом! Пятьдесят лет отложили на нем свой отпечаток.

Внутри меняльной лавки и сейчас стояли те же обтрепанные кожаные кресла, те же черные крашеные столы, изъеденные червем, те же деревянные клетки, а в клетке и теперь горбился седой старомодный кассир с зеленым козырьком на лбу и нарукавниками на локтях; на полках вдоль стен красовались уложенные рядами конторские книги в грубых переплетах, на их корешках можно было прочесть даты всех пятидесяти лет. Дворянское родословное дерево!

Фирма Каульмана и сейчас еще держала ломбард, старое дело продолжало пользоваться широкой известностью и хорошей репутацией.

Может быть, заслуженно, может быть, нет.

Молодой глава фирмы уже не придавал значения учету векселей и ломбардному делу, его планы были более широкими.

Квартира Каульмана находилась в том же самом доме на втором этаже, но отделана она была с великосветской роскошью и комфортом.

Кабинет напоминал музей, письменный стол — выставку безделушек; он был заставлен вещицами из майолики, бронзы, античными фигурками. Чернильница — шедевр Бенвенуто (если, правда, не гальванопластики), в нее налиты синие и красные карминные чернила, на ручке золотое перо с алмазным кончиком, песок, чтобы промокать чернила, тоже из золотой пыли, сыпать его надо специальной ложечкой из драгоценного камня, ручка лежит на благородной ветке коралла, пресс-папье украшено помпейской мозаикой, канделябр для свечей из настоящего горного хрусталя, табличка на портфеле из китайских раковин, для разрезания книг служит турецкий кинжал, печатка вырезана из малахита, в тисненого сафьяна папке для бумаг — цветные, пахнущие резедой листы прозрачной, соломенной, веленевой, слоновой кости, бристольской, королевской и английской батской бумаги. Однако за этим столом никто никогда ничего не писал.

Дело, которым занимался господин Феликс, не требовало писанины: это была только умственная работа. Он трудился день и ночь, быть может, даже во сне, но следов на бумаге работа его не оставляла.

Когда думали, что он развлекается, танцует, кутит, ездит верхом, путешествует, ухаживает за женщинами, он и тогда работал, перед ним всегда стояла цель. С этой целью он развлекался, ради нее кутил, ухаживал, танцевал, ездил верхом, путешествовал и никогда не упуская ее из виду.

Он двигал не пером, а людьми.

Спустя несколько дней после того как в бондаварском замке произошло знаменательное событие, в результате которого он был покинут, мы видим господина Феликса в его кабинете откинувшимся на одну из подушек низенькой кушетки; на второй подушке — аббат Шамуэль. Оба господина ведут доверительную беседу, которая, видимо, началась еще до нашего прихода.

Перед ними в роскошных севрских фарфоровых чашках дымится кофе-мокко, аромат которого мешается с запахом дорогого табака; господин аббат попыхивает трубкой, инкрустированной бирюзой, а господин Феликс — сигаретой толщиной с карандаш.

— Ну, твой договор с графиней заключен, как ты и хотел, на тридцать два года. Вот, держи, подписан по всем правилам. Но теперь я хотел бы знать, какое все это имеет значение для тебя и твоего консорциума? Подписи графини недостаточно, если договор не подпишет князь. Ведь графиня распоряжается бондаварским имением только пожизненно, и, когда она умрет, имение перейдет во владение князя или его внучки, а тогда твоему договору грош цена.

— Знаю, — произнес Феликс, сбивая пепел с сигареты. — Но мы позаботимся, чтобы графиня пожила подольше, чтобы ей захотелось долго жить. О, поверь мне, если уж старая дева захочет пожить подольше и у нее найдутся для этого средства, она сумеет этого добиться. Но все же я предусмотрительнее, чем ты думаешь. Мне известно о завещательном письме покойного князя, в нем есть условие, по которому брат графини Теуделинды или его потомки, когда она переселится в лучший мир, обязаны будут вернуть полную стоимость строительства, произведенного ею на территории бондаварского поместья, возможным легатариям,[66] арендаторам или кредиторам усопшей. Добрый князь предполагал, что его дочь в порыве благочестия может вдруг дать обет и построить в именье церковь или монастырь, так пусть наследники их выкупят, пусть никому не будут ничего должны! Но князь не думал, что кто-то на основе этой оговорки вдруг возведет в бондаварском dominio[67] шахту, фабрику или сахарный завод. А уж если я вложу в поместье свои два миллиона, то бондаварские наследники никогда от меня не смогут откупиться.

— Если только им на помощь не придет другой консорциум.

— Не так-то все просто. Сделать это сможет лишь такой консорциум, который возьмется привести в порядок все материальные дела семьи Бондавари, а тут потребуется многое. Много ума, много денег и много смелости, чтоб рисковать и тем и другим. Впрочем, я смотрю дальше, я еще не кончил. Свои деньги я поставил не на одну «даму».

— Совершенно верно! Ну, а что ты сделал с той дикой кошкой, которую похитил с бондаварской угольной кучи?

— Пока я отдал ее на воспитание в институт мадам Рисан, пусть просвещается, способности у нее большие, но она абсолютно неотесана. Голос великолепный, а петь не умеет, лицо страстное, но без всякой живости; сплошь одни чувства, языков никаких не знает, кроме того, которому научилась от матери.

— Ты хочешь сделать из нее актрису?

— Сначала актрису.

— А потом?

— Жениться на ней.

Священник громко расхохотался.

— Не смейся, я говорю серьезно.

— Хорошо! Поговорим серьезно. Прежде всего, я не понимаю, зачем тебе нужно жениться. И если бы даже понял, то не мог бы постигнуть, зачем отдавать ту, на которой ты хочешь жениться, в институт мадам Рисан, где воспитывают отличных актрис для провинциальных театров, но отнюдь не скромных домохозяек для ревнивых мужей, желающих, чтобы лбы их сохранили свою гладкость.

Это уж моя забота! — отрывисто и гордо произнес Феликс. — Тебе не понять. Эта sublimior mathesis не для священников. Мне нужна законная, обвенчанная со мной жена, которая получила бы воспитание именно в заведении госпожи Рисан. Что будет с моим лбом, касается лишь моей шляпы. А теперь я хочу спросить тебя о том, в чем ты действительно разбираешься лучше меня, поскольку это дело священника. Я хочу жениться на девушке, хочу, чтобы она стала моей законной супругой и я мог бы ею повелевать. Но в то же время мне хочется устроить дело так, чтобы я сохранил свободу, чтобы она не могла повелевать мною. Словом, пока я хочу — жена, когда не захочу — не жена. Дай мне совет. Ты знаешь всякие уловки, с помощью которых браки, длившиеся долгие годы, вдруг расторгались. Я имею в виду не развод, он сопровождается множеством убытков, жертв и, наконец, если одна сторона заупрямится, захочет быть mabtiosus,[68] развод всегда может не состояться. Мне нужен какой-то другой путь или способ — быстрый, верный, надежный.

— О да, я знаю такой способ, но только один-единственный, — сказал Шамуэль. — Ты венчаешься с кем хочешь здесь, в Вене, по обычному религиозному обряду. Когда ты потом пожелаешь, чтобы твой брак стал недействительным, ты бросаешь венский банкирский дом, снимаешь вывеску и переселяешься в Париж. Фирма ведь существует и там, твой отец был французским подданным, ты тоже подданный Франции. Если ты сочтешь целесообразным избавиться от своей супруги, то просто можешь ознакомить ее с тем обстоятельством, что по французским законам ваш брак не действителен, так как он не регистрирован гражданскими властями. На днях как раз закончился процесс одной французской графской семьи, где сыновей, происходящих от церковного брака, заключенного в Испании, лишили отцовского наследства, ибо их отец сделал упущение — не заключил со своей женой гражданский брак во Франции. Французские законы торжественно объявят твою жену девицей, тебя холостяком, и можете отправляться ты — направо, она — налево. Феликс поднялся с места и нежно поцеловал господина аббата в лоб.

— Спасибо.

Конечно, за такой добрый совет можно и поцеловать.

— Я действительно очень обязан тебе. Если бы воспоминания детства не внушали мне, что я должен отблагодарить тебя любовью, я считал бы себя в неоплатном долгу.

— О, я тоже не забываю, чем обязан дому твоего отца. Я был бедным словацким студентом в пору, когда меня поддержал твой отец. Я стал твоим репетитором и смог продолжить ученье. Этого я не забыл. Значит, нечего больше говорить о долгах прошлого.

— Да, мы с тобой и в будущем всегда будем вместе. А теперь будь любезен, как доверенное лицо графини, прими необходимые бумаги. Вот договор. А это гарантии в государственных бумагах. Вот ордер на получение первой полугодовой арендной платы. А вот второй ордер моему кассиру на сорок тысяч форинтов.

— А это кому?

Феликс, добродушно подмигивая, вложил в ладонь аббата ордер, ласково шепнув:

— Удачливому посреднику.

Священник удивленно покачал головой.

— Ты хочешь одарить меня?

— Не пойми меня превратно. Деньги не мои. Такие расходы предусмотрены уставом консорциума, они есть у каждого предприятия и заносятся в рубрику «учредительные расходы», — сказал Феликс, сунув в рот новую сигарету, и хитро и самоуверенно поглядел на друга сквозь пламя спички.

Аббат Шамуэль, скривив рот в полуулыбке сожаления, осторожно разорвал на четыре части сорокатысячный ордер, а потом со спокойным превосходством потрепал банкира по плечу.

— Дорогой друг! У меня в руках было все бондаварское поместье, и, если б я захотел, сейчас оно принадлежало бы мне. Я сделал с ним то же, что сейчас с ордером! — аббат бросил обрывки бумаги. — Пойми меня, наконец! Я не нищенствующий монах, у меня высокая цель. Я хлопочу не о dominium, a об империи.

От этих слов банкир так растерялся, что вынул изо рта сигарету, которую только что позволил себе закурить. Да, смело сказано!

— А теперь сядь и выслушай, какое у меня к тебе дело, — сказал священник и, заложив руки за спину, принялся прохаживаться взад и вперед по комнате, изредка останавливаясь перед не спускавшим с него глаз Феликсом.

— Весь мир сейчас корчится в родовых муках, но рожает одних мышей, ибо львы не решаются появиться на свет. Повсюду царит хаос: в области финансов, в области дипломатии, в делах церкви. И хаос в этих трех областях еще больше усиливает неразбериху в каждой из них. Человек, который ясно все видит, мог бы стать властелином этого бедлама. Мог бы это использовать! Ведь миром правят просто клоуны в расшитых мундирах. Перед нами страна, правители которой не знают, что с ней делать. Куда они ее зовут, она не идет, вынудили бы, да не смеют, притесняют ее и боятся, не зная, что она сделает завтра. Сдастся ли? Пойдет ли на компромисс? Будет платить или возьмется за оружие? С каким противником вступит в союз и против какого врага? Выжидает ли? Или сдает свои позиции? Готова разразиться смехом или проклятьями? В стране есть только один элемент, стоящий между двумя борющимися сторонами, — духовенство. И церковь владеет крупным богатством.

Феликс наморщил лоб, так как все еще не улавливал в сказанном никакой связи.

— Как ты думаешь, сын мой, — неожиданно останавливаясь перед ним, спросил священник, — на что может рассчитывать человек, который покорит ради государственной идеи сначала отдельные районы, а потом отдельные классы этой страны? Не кажется ли тебе, что строительство твоей бондаварской железнодорожной ветки ничто так не продвинуло бы, как смиренная депутация крестьян и их священников, которые обратились бы к министру с заверениями в преданности? Рука руку моет. Народ провинции, поддержавший государственную идею, заслуживает поощрения. Понимаешь, какая тебе от этого выгода?

— Начинаю понимать.

— А какую, ты думаешь, должность получит тот, кто введет сермягу страны в законодательное собрание, а клобуки в венскую высшую палату?

Феликс изумленно всплеснул руками. Это и был ответ. Аббат прошелся по комнате, потом, поджав губы, сказал:

— Примас старый человек.

Феликс откинулся на кушетку, словно желая заглянуть как можно выше, чего сидя не сделаешь.

— Папа еще старше, — пробормотал аббат.

Банкир с возросшим изумлением уставился на гостя. А у того вдруг со страстью прорвалось:

— Карлики стоят за штурвалами кораблей, сын мой! И они все еще думают, что смогут противостоять великой буре. А какие у них жалкие средства! Церковь терпит крушение! А они думают, что поддержат ее гнилыми подпорками. Все обречено на гибель! Проклятьями эпилептиков они хотят поддержать стены! Слушай меня! Все усилия итальянских святых отцов лишь свидетельство о бедности. Они поддерживают престол святого Петра филлерами, хотя в руках у них были миллиарды, которым они дали уплыть. Только в Венгрии у церкви еще есть владения. Мне хорошо известно, что в ящике письменного стола министра лежит законопроект о секуляризации имущества церкви в пользу государства. Вене нужен лишь малейший предлог, чтобы рассориться с венгерским клиром. Они будут сражаться, опираясь на либеральную платформу, вся ненависть достанется их противникам. Для этого много не нужно. Дефицит растет, правительство стеснено. Небольшая оппозиция в имперском совете, которая обкорнает бюджет, или маленькая война — этого достаточно. Казна пуста, займа уже не получить. «Когда черт голодает, он и мух глотает». Но вдруг кто-нибудь их опередит? Престол святого Петра в опасности. Крупные владения венгерской церкви тоже в опасности. А что, если сейчас взять и выдвинуть такого рода идею, как «Встанем над всеми движениями! Будем более патриотичными, чем судебные заседатели, более лояльными, чем министры, более либеральными, чем революционеры, более правоверными, нежели высшее духовенство, спасем имущество венгерской церкви от правительства, а тем самым церковь — от революции! Разместим на мировом рынке гигантский стомиллионный заем под имущество венгерской церкви для спасения престола святого Петра!» Как, по-твоему, кем может стать человек, который осуществит все это?

— Всем, — пролепетал восхищенный этой фантасмагорией Феликс и поцеловал руку друга.

— Для осуществления этого великого дела мой выбор пал на тебя, — произнес аббат, позволив Феликсу поцеловать себе руку. — Твое бондаварское предприятие необходимо для того, чтобы одним удачным ходом обрестиизвестность во всем мире, чтобы имя твое упоминали на ряду с Штросбергом, Перейрой и когда-нибудь, быть может, даже с Ротшильдом. Вот причина, по которой я тебе помогаю. А когда ты крепко встанешь на ноги, я скажу тебе: «Теперь подставляй плечи, с твоей помощью я шагну выше!»

Эти откровения привели Феликса в настоящий экстаз. Перед глазами банкира уже сверкал гигантский заем, а в его сиянии вырисовывалась величественная фигура дорогого друга.