"Мария Арбатова. Мне 40 лет " - читать интересную книгу автора

ухаживали за больными, вместе праздновали, горевали и хоронили. Ругались
из-за очереди в ванную, обижались за плохо выполненное дежурство, но ощущали
себя родственниками.

Я не помню переезда на улицу Лобачевского. Помню, как покупали немецкий
мебельный гарнитур, обозначавший "все как у людей". Как папа засаживал
деревьями глиняные просторы. Как везде стояли краны, мы бегали по стройкам,
и нас за это ругали. У папы была роль умного, доброго, солидного, но
выпивающего. У мамы - очень больной, красивой женщины, через силу
занимающейся домом. У брата - роль способного, ленивого и трудного мальчика.
У меня - хромого, но обаятельного пятилетнего вундеркинда. Мама коротко
стригла мои кудряшки и шила мне из старых отцовских брюк комбинезоны с
грудкой. Мне очень хотелось носить косы, хвосты с бантами и красивые платья.
Но это даже не обсуждалось: маме некогда было этим заниматься.
С игрушками тоже было неважно - "всякий хлам" мама не покупала, а
"хорошие куклы" продавались в магазине "Лейпциг" и стоили дорого. Соседские
семьи жили не богаче, но у всех девочек были косы, банты и кукольное
хозяйство. Я на равных бегала и дралась с мальчиками. И бесконечно
вундеркиндичала, заметив, что маме это нравится и она пересказывает мои
перлы знакомым, как бы оправдываясь за мою хромоту.
Однажды я приставала к деду Илье, периодически приезжавшему в гости,
чтоб почитал книжку. Дед посадил меня рядом и на больших буквах газетного
заголовка практически за час научил читать. Первая книга, которую я стащила
с полки, была огромным тяжелым томом Шекспира шоколадного цвета с золотым
барельефом.
Я сидела и нараспев читала по слогам, размахивая руками для
убедительности, не понимая ни одного слова. Мне было пять лет. Мама не
обращала внимания, потому что считала, что я дурачусь. Я долго мусолила
Шекспира - мне нравился процесс и, видимо, вполне освоила беглое чтение.
Второй книжкой, которую я взяла с полки, была книжка фантаста Беляева
"Голова профессора Доуэля". Не берусь утверждать, что много оттуда поняла,
но так боялась самой книжки, что закапывала ее далеко и высоко на стеллаж и
пугливо озиралась на синий корешок с верхней полки. Потом уже мела с полок
все подряд.
Соседские девчонки с куклами не были мне интересны не потому, что у
меня не было хороших кукол, а потому, что я уже тогда назначила себя в
интеллектуалки. Оки вытаскивали во двор домашнюю утварь и часами варили
игрушечные супы из сорняков и веточек, кормили пластмассовых детей желтой
кашей из песка алюминиевыми ложками, переодевали, качали, били, ставили в
угол и ругали. До сих пор считаю, что игра в куклы дает только антинавыки в
смысле материнства: молодые мамы с практикой отношения к кукле меньше всего
способны видеть в ребенке человека, идентифицировать его проблемы с
проблемами отдельной личности, а не игрушки.

Однажды я увидела девочку из соседнего дома, разложившую под окнами
своего первого этажа игрушки. Девочку звали Вера. Она была немного
нескладная, но красивая, как кукла из магазина "Лейпциг". У нее были длинные
кудрявые волосы, дивная улыбка, и в ней не было бессмысленной агрессивности
моих соседок. Я влюбилась в нее без памяти. Стажу моей любви уже 35 лет, и,
пожалуй, я считаю Верку не столько подругой, сколько сестрой. К сожалению,