"Мария Арбатова. Мне 40 лет " - читать интересную книгу автора

массовой школы, то наведешь здесь свои порядки? Вон из класса!
Я убежала плакать. Это был мой первый опыт правозащитной деятельности с
вполне типичными последствиями.
С родителями других детей педагоги разговаривали так: "А вот мы вышибем
вашего ребенка из интерната, и кому вы нужны с таким ребенком? Обществу
такой ребенок не нужен!". Родители трепетали.
Учебная программа десятилетки была растянута на одиннадцать лет, об
этом заранее не предупреждали. При возвращении в обычную школу ты не только
терял год, но и выглядел умственно отсталым. Для ребенка с физическим
изъяном и для его родителей такое испытание часто было непосильным.
Количество детей сказывалось на зарплате персонала, и они делали учеников
крепостными.
Дети были в основном из неблагополучных семей - какой нормальный
родитель отдаст болезное дитятко в концлагерь. Многих дома не ждали даже на
выходные, и они оставались в интернате вместе с иногородними. Конечно, я со
всем своим набором замашек торчала, как кость в горле. Меня привозил папа,
эдакий улучшенный вариант Марчелло Мастроянни в пожилом возрасте, я все
время умничала и пыталась ставить взрослых на место. Про моего папу никто не
понимал, что такое "редактор", а сочетание "Министерство обороны" будоражило
мальчиков, не годных в армию. Потом, через много лет, один одноклассник даже
утверждал, что помнит, как папа приезжал за мной в генеральской форме.
Проучившись полгода, я с изумлением узнала, что меня собираются бить,
"чтобы не считала себя лучше других". Мне объявили место и час линча, я
отнеслась к этому юмористически - у меня не было подобного опыта - и гордо
явилась с заготовленной педагогической филиппикой о битье. Однако в беседке,
спрятанной в лесу, моим ораторским способностям не дали развернуться,
по-деловому натянули шапку на глаза, чтоб не видела, кто бьет, повалили и
начали озверело лупить ногами и костылями.
Ногой мне разбили нос и губы и долго возили лицом по земляному полу
беседки. Когда все ушли, я с трудом встала, влезла в автобус и поехала через
всю Москву. В метро меня, естественно, пустили без пятачка, назойливо
пытаясь затащить в медпункт. Было очень стыдно, я стояла в вагоне, закрывая
разбитое лицо руками в крови, смешанной с землей. Хорошо, что я не видела
себя в черкало, иначе пошла бы пешком. Пока ехала, я еле сдерживалась, чтобы
не заорать всему вагону: "Я больше не пойду туда, хоть убейте!".
Продезинфицировав и заклеив пластырем мое прежде хорошенькое личико,
родители покачали головами и сказали что коллектив не бывает не прав. И
хорошо бы подумать и исправиться...
- Но я ведь ничего не сделала! - завопила я.
- Но других ведь не били, - ответила мама. Через две недели, когда лицо
зажило, отец отвез меня обратно, обещая, что все будет хорошо. Мы подошли к
двери класса, открыли ее, отец многозначительно кивнул из-за моей спины
классной, и я ощутила лопатками закрытую за мной дверь. Шел урок, и
пятиминутная пауза, пока классная лиса прокрутила все ходы, показался мне
вечностью. Я стояла, набычившись, как не сломленный пионер-герой перед
новыми пытками.
Сейчас я понимаю, что у отца был телефонный разговор.
- Садись, детонька, на место, - приторно сказала классная, и два
десятка лиц из торжествующе-презрительных стали недоумевающе-испуганными.
Дети, видимо, ждали расправы со мной за самовольный отъезд и двухнедельный