"Фалес Аргивянин. Мистерия христа (fb2) " - читать интересную книгу автора (Аргивянин Фалес)

I. В Саду Магдалы

Фалес Аргивянин — Эмпедоклу, сыну Милеса Афинянина, — о Премудрости Великого галилейского Учителя — радоваться!

Слушай, друг мой, внимательно, ибо вот — никогда быль более странная, более таинственная не тревожила ухо смертного. Быль, говорю я, Фалес Аргивянин, а не легенда!

Когда Маяк Вечности увенчал своим светлым лучом моё чело как знак высшего Посвящения[1] Фиванского Святилища[2], я, Фалес Аргивянин, и Клодий Македонянин, удостоившийся той же степени, приняли из рук Великого Иерофанта[3] питьё Кубка Жизни, и он послал нас в тайное убежище к Сыну Мудрости[4] — Гераклиту, коего людская молва нарекла Тёмным, ибо люди не понимали ни его, ни его Учения[5] .

Сколько протекло лет, пока мы впитывали его Мудрость, сколько раз покидали убежище, чтобы нести людям положенные крохи знания, и вновь возвращались обратно, — нет надобности считать.

В одно из таких воплощений, когда я был в мире под личностью философа-стоика, я нашёл тебя, друг Эмпедокл[6], около мудрого Сократа и завязал покрепче те нити, кои связывали нас[7] от времён почившего под волнами океана Города Золотых Врат[8].

Однажды мудрый Учитель призвал нас к себе и сказал:

— Идите в мир — приветствовать от моего имени Нового нашего Учителя, грядущего в мир. Я не скажу вам, где вы Его найдёте. Ваша собственная Мудрость да будет вам указующим перстом…

— Но если этот Учитель столь велик, — сказал Клодий Македонянин, — то почему ты сам, Мудрый, не выйдешь навстречу Ему?

— А потому, — отвечал нам Гераклит, — что я знаю, кто Он. И вот — моё знание говорит мне, что я недостоин встречи с Ним. А вы Его не знаете, знаете только от меня, что Он — Великий Учитель, и ничего больше. Только слепые могут безнаказанно глядеть на Солнце…

Я в ту пору умел ещё повиноваться и молча вышел с Клодием. На другой день верблюды уносили нас к северу, к Святилищу черноликой Иштар[9]. Там последние чёрные жрецы, молчаливые, как камни пустыни, направили нас к Великому Центру, к тому, чьё имя — Молчание[10], счёт годам которого утерян планетным календарём и чьё назначение — ждать конца, дабы быть последним могильщиком Земли. Когда мы с Клодием простёрлись перед ним во прах, он ласково поднял нас и сказал:

Дети! Я видел Его, когда Он был младенцем. Я поклонился Ему[11]. Если сын мой Гераклит послал вас к Нему — идите. Ныне Он уже сеет семя. Но помните, дети, когда вы найдёте Его — вы потеряете всё…

Больше ничего не сказал нам сын Звезды Утренней[12], чьё имя — Молчание, чьё бытие — тайна, чьё назначение быть восприемником и могильщиком Земли, чьё наименование — жрец Неизреченного[13].

Ничего не сказал он, только указал нам рукою на север. Снова затерялись мы в пустыне. Ни слова не говорили мы, только ловили знакомые нам магнитные токи Мудрости. Мы не боялись «потерять всё», ибо умели повиноваться…

И вот достигли мы Палестины, откуда, казалось нам, исходили токи Мудрости, так странно перемешанные с отвратительными флюидами народа — служителя Лунной силы[14]. Мы задыхались в густоте атмосферы храмов, где царили ложная мудрость, лицемерие и жестокость. Мы говорили со жрецами — хитрыми, богатыми людьми, мы спрашивали их — нет ли между ними Мудрых Учителей. Случалось — нам указывали на таких, но, увы, — мы находили людей ещё более лживых и более глупых, чем толпа, и ещё более жестоких.

Народ — простой народ, забитый и одураченный жрецами, — охотно делился с нами своими преданиями, полными суеверия и искажения. Но я, Фалес Аргивянин, и Клодий Македонянин слышали здесь отзвуки великих сказаний Красной Расы[15], преломлённые в научных призмах солнечной Халдеи[16], исковерканные диким невежеством иудейских жрецов — жалкого наследия ренегата и безумца Хозарсифа[17]. Народ этот ждал Учителя, — но Учителя в пурпуре и бронзе, долженствовавшего, по его мнению, отдать мир под главенство алчных жрецов. Ничего не знал он об уже пришедшем Учителе.

Но вот однажды услышали мы от одного знатного иудея, родившегося и прожившего почти всю жизнь в Афинах, такую речь:

— Я, Никодим, могу указать вам, философы, на одного странного человека. Живёт он в пещере на берегу Иордана. Подите к нему и задайте нужные вам вопросы. Он гол и нищ, ученики его дики видом и нелюдимы. Имя ему Иоанн. Идите скорее, а то я слышал, будто отдано приказание заточить его под стражу за непрестанные нападки на жрецов и даже на самого царя. Однако, философы, — с улыбкой прибавил Никодим, — едва ли вы найдёте в нём нужное… Но почему же вам, Мудрым, не познакомиться с тем, кого наш народ называет пророком?

И мы увидели этого Иоанна. Он был воистину страшен: лишённое одеяния, худое, измождённое, волосатое тело, ногти чёрные; космы никогда не чёсанных длинных волос и бороды ниспадали на его плечи и грудь; голос был хрипл и криклив. Мы узрели его сидящим на камне на берегу реки перед толпою коленопреклонённого народа. Он размахивал руками и неистово, с пеной у рта, изрыгал проклятия и ругательства. Он призывал на несчастное людское стадо гнев Божий, он грозил ему — жалкому, грязному, голодному — страшными муками. Покорно, рабски слушал его народ…

Но мы, на чьём челе горел Маяк Вечности, видели его огненные глаза и опознали в них священный огонь Сынов Жизни[18], видели его флюидические истечения, в коих не было ничего похожего на флюиды человека… И я, Фалес Аргивянин, и Клодий Македонянин поникли головами, размышляя о неведомых нам путях, какими Единый Совершенный шлёт свои токи миру материи, ибо вот — пред нами под грязной оболочкой был, несомненно, Сын Жизни, а не человек.

Мы приблизились, Аргивянин, — сказал мне Клодий. — Это ли цель наших скитаний?

Но я, Фалес Аргивянин, был холоднее и спокойнее Клодия, и мой не столь горячий и быстрый разум был более земным и потому — увы! — более мудрым.

— Учителем может быть только человек, Клодий, — ответил я. — А это — Сын Жизни!

Мы дождались, пока тот, кого называли Иоанном, погрузил всю толпу в воды Иордана, и она, обруганная, оплёванная и мокрая телом, но счастливая духом, пошла с воем каких-то негармоничных песнопений к городу. Мы спокойно подошли к пророку, оставшемуся в одиночестве на берегу мелководной и грязной реки. Я, Фалес Аргивянин, поднял руку — и обдал затылок и спину Иоанна потоками приветственного тепла Святилища, и произнёс на тайном языке сокровенной Мудрости[19] формулу, призывающую Сынов Жизни.

Иоанн медленно обернулся к нам. Несказанной добротой светились теперь за минуту перед тем грозные глаза.

— Что нужно от раба Господня сынам земной Мудрости? — прозвучал тихий и гармоничный голос, только что неистово и страшно гремевший проклятьями и ругательствами.

— Мы ищем Великого Учителя, — ответил я, Фалес Аргивянин. — Мы несём Ему привет Святилища и Убежища. Где найти нам Его?

Кротко и любовно глядел на нас Сын Жизни — в человеческой оболочке — Иоанн.

— А знаете ли вы, — спросил он, — что потеряете, когда увидите Его?

— Да, — ответили мы. — Но мы лишь послушные ученики Святилища. И затем, разве плачет вода, когда, выпаренная лучами Солнца, поднимается кверху, теряя свои водные качества?

Ласково улыбнулся Иоанн.

— Воистину, мудры вы, благородные греки, — ответил он. — Как найти вам Учителя? Идите в Галилею. Пусть Всеблагой благословит вас встречей с Иисусом Назарянином…[20]

И он, возвратив наш мир нам[21], ушёл.

И я, Фалес Аргивянин, сказал Клодию Македонянину:

— Сдержи полёт ума, Македонянин. Ибо вот — раз Сын Жизни принимает грязное и отвратительное обличье иудейского прорицателя, — то чем должен явить себя Учитель? Не смотри на звёзды, смотри на землю: в прахе земном должна явить себя Истина…

И вот мы поздним вечером приблизились просто, ибо всё в мире Всевышнего просто.

Был вечер, и была полная луна. Нам сказали:

— Иисус Назарянин, которого вы ищете, прошёл в дом воскрешённого Им от смертного сна Лазаря[22]. Вот дом этот…

Густой сад окружал дом. Когда мы вошли в сад, нам преградили дорогу два человека: один во цвете мужской силы, грубый и мрачный, другой — юноша, кроткий, с длинными льняными волосами, ниспадавшими на плечи.

— Что вам нужно, иноземцы? — грубо спросил первый.

— Видеть Великого Учителя, — ответил Клодий Македонянин.

— Учитель пришёл не для вас, язычники[23], — сердито сказал иудей. — Вы недостойны видеть Его… Идите прочь отсюда…

Я вижу, что ты, муж, — человек святой и праведный, — ответил я, Фалес Аргивянин. — Что тебе при твоей святости и праведности даст Учитель? А мы — язычники и бедные, невежественные грешники, — мы-то и хотим поучиться у Учителя… Хотя бы затем, чтобы стать такими же святыми и праведными, как ты, великий и благой муж…

Тогда юноша быстро дёрнул за рукав хитона растерявшегося и глядевшего на меня сердито иудея. Он шепнул ему что-то и затем, ласково улыбаясь, сказал мне:

— Не трать, благородный чужестранец, стрел твоего аттического[24] остроумия на уничижение бедного иудея. Присядьте на эту скамью — я сейчас вам пришлю одного нашего товарища, ему скажете всё, что вам надо…

Мы, усталые, опустились на скамью. Но огонь великий горел в сердце Клодия Македонянина и дивный свет заливал мой, Фалеса Аргивянина, разум: мы знали, что нашли Учителя, ибо вот — разве мог скрыться от взора Посвящённого Свет Вечности, разливавшийся над скромным масличным садом в Магдале?

И вот предстал пред нами муж, в белой чистой одежде, с печатью мудрости на челе; над этим челом горел тайный знак Посвящения Красной Расы, чьи Святилища скрывала далёкая Азия[25], откуда пришёл к нам Трижды Величайший[26][27], где Мудрые населяют целые города[28] песками вместе с различными реликвиями древнего магического знания». Руины двух из этих городов в районе оазиса Черчен нашел и отчасти исследовал Н.М. Пржевальский. ] и где установлено владычество Треугольника[Треугольник (равносторонний, вершиной вверх) — здесь, универсальный многозначный символ, знак одной из посвятительных традиций; основные значения: огонь (как первостихия Космоса) и дух (как всеобщая животворящая суть). ]. И увидели мы, что для него не тайна наши знаки Маяка Вечности. Он поклонился нам и сказал:

Привет вам, братья из Фив. Я — Фома, смиренный ученик Того, Кого вы ищете. Поведайте мне цель вашего путешествия. Кто послал вас?

И полился наш разговор, ведомый на сокровенном языке Святилища Мира. За какой-нибудь час мы узнали от брата Фомы всё то, что предшествовало появлению Учителя, и как и чем угодно было Ему открыться в мире… Великое, благоговейное недоумение охватило нас: ибо вот — приученные искать малое в великом, как могли мы вместить в малом — великое?

— Поистине, — пылко воскликнул Клодий Македонянин, — Учитель этот вместил в себе все сказания и все мифы мира![29]

И претворил их в Истину, — сказал я, Фалес Аргивянин. — Или ты, Клодий, забыл, что сказал нам Великий Гераклит? Или забыл ты, как жрец Неизреченного, чьё имя — Молчание, поведал нам о поклонении Учителю при Его рождении? Готовься увидеть самоё Истину, Македонянин…

Фома встал и поклонился мне, Фалесу Аргивянину:

— Я более не имею ничего сказать вам, братья, — промолвил он. — Ваша Мудрость воистину служит вам маяком… Я иду предварить Учителя.

Как только он ушёл, я, Фалес Аргивянин, призвав тайное имя Неизреченного, погрузил себя в созерцание грядущего, и мне дано было увидеть нечто, что легло в основу всего того, что время принесло мне.

Когда я открыл глаза — перед нами стояла женщина, ещё молодая, красивая и с печатью Великой Заботы на лице.

— Учитель призывает вас, иноземцы, — тихо молвила она.

Мы последовали за нею — Клодий Македонянин торопливо, не умея сдержать порыва горячего сердца, а я, Фалес Аргивянин, спокойно, ибо разум мой был полон Холода Великого Познания, данного мне в коротком созерцании грядущего. Холод всего мира нёс я в себе — откуда же было взяться теплоте?

Так вступили мы на террасу, освещённую луной. В углу её, в полумраке тени маслины, сидел Он, Учитель. Вот что увидел я, Фалес Аргивянин.

Он был высокого роста, скорее худощав. Простой хитон с запылённым подолом облекал Его; босые ноги покоились на простой циновке из камыша; волосы и борода тёмно-каштанового цвета были расчёсаны; лицо худое и изнеможённое Великим Страданием Мира, а в глазах — я, Фалес Аргивянин, увидел всю Любовь Мира. И понял всё, независимо от того, что открыло мне, как Посвящённому, духовное окружение Учителя.

А Клодий Македонянин уже лежал у ног Учителя и лобзал их, оглашая рыданиями сад и террасу. Рука Учителя ласково покоилась у него на голове. А приведшая нас женщина полуиспуганно-полунегодующе глядела на меня, Фалеса Аргивянина, спокойно стоявшего пред лицом её Учителя.

Тихой небесной лаской обнял меня взгляд Любви Воплощённой. Голос, подобный голосу матерей всего мира, сказал мне:

— Садись рядом, мудрый Аргивянин. Скажи, зачем ты искал меня? Я не спрашиваю этого у твоего друга… Его рыдания говорят мне всё. А ты?

И я, Фалес Аргивянин, сел одесную[30] Бога, ибо холод всего мира был в разуме моём.

Я пришёл к Тебе, Неизреченный, — спокойно ответил я, — и принёс Тебе привет от Учителя моего Гераклита. Я принёс Тебе привет от того, чьё имя — Молчание. Я принёс Тебе привет от Святилища и Убежища. Я пришёл к Тебе, дабы потерять всё, ибо вот — я ношу в себе Холод Великого Познания…

— А почему же товарищ твой, потеряв всё, несёт теперь в себе Тепло Великой Любви? — спросил меня тихо Он.

— Он не видел того, что видел я, Неизреченный, — ответил я спокойно.

— И ты, мудрый Аргивянин, узнал меня, если называешь меня так?

— Тебя нельзя узнать, — ответил я. — Узнать можно лишь то, что Тебе угодно явить нам. И вот — я ничего не прошу у Тебя, ибо потерял всё и не хочу иметь ничего.

И тихо-тихо коснулась моей головы ласковая рука Его. Но Холод Великого Предведения царил в сердце моём, и я, Фалес Аргивянин, сидел спокойно.

— Мария, — раздался голос Его. — Пусть цветок Любви Божественной, распустившийся в сердце твоём, скажет тебе, кто из сих двух больше любит и больше знает меня?

Глаза женщины вспыхнули.

— Учитель! — едва слышно сказала она. — Любит больше тот, — указала она на Клодия, — а этот… этот… мне страшно, Учитель!

— Даже Божественная Любовь испугалась твоего Великого Страдания, Аргивянин, — сказал мне Он. — Блажен ты, Аргивянин, что полно мужества сердце твоё и выдержало оно Холод Великого Познания, имя которому — Великое Страдание…

— Учитель! — страстно прервала Его женщина. — Но этот… этот, кого Ты называешь Аргивянином, он ближе Тебе! Улыбка тронула уста Назарянина.

— Ты верно сказала, Мария, — промолвил Он. — Аргивянин ближе мне, ибо вот — он ныне предвосхитил в сердце своём то, что скоро перенесу я. Но он — только человек… Итак, Клодий, — обратился Он к Македонянину, — ты идёшь за мной?

— Я Твой, Учитель, — ответил рыдающий Клодий.

— Я беру тебя к себе…

И рука Неизреченного властно загасила горевший на челе Клодия Маяк Вечности.

— Я загасил крест на челе твоём и возлагаю его тебе на плечи. Ты пойдёшь и понесёшь Иго моё и Слово моё в неведомые тебе страны. Люди не будут знать и помнить тебя; Мудрость твою я заменяю Любовью. Под конец жизни твоей крест, который я возлагаю на тебя, будет твоим смертным ложем, но ты победишь смерть и придёшь ко мне. Отныне я разлучаю тебя с твоим товарищем — ваши пути разделены. А ты, Аргивянин, — обратился ко мне Неизреченный, — ты тоже потерял всё… Что же дам тебе взамен?

— Я видел Тебя и говорил с Тобою, — спокойно ответил я. — Что можешь Ты дать мне ещё?

С великою любовью покоился на мне взгляд Неизреченного.

— Воистину освящена Мудрость земная в тебе, Аргивянин, — сказал Он. — Ты тоже идёшь за мною?

— За Тобою я не могу не идти, — сказал я. — Но я никогда не пойду за теми, кто идёт за Тобою…[31]

Да будет, — печально сказал Назорей[32]. — Иди, Аргивянин. Я не гашу Маяка Вечности на челе твоём. Я только возвращаю тебе срок человеческой жизни. Я не беру твоей Мудрости, ибо она освящена Великим Страданием. Неси её в бездны, куда ты, Мудрый, понесёшь свой Маяк.

Возвратись к Учителю своему и скажи ему, что я повелеваю ему ждать, доколе не приду опять. Не ходи к тому, чьё имя — Молчание, ибо вот — я всегда с ним. А потом возвратись сюда и переживи конец мой, ибо только конец мой снимет с тебя тяжесть Холода Великого Познания…

И я, Фалес Аргивянин, встал и, оставив Клодия Македонянина у ног Назорея, медленно поклонился Ему и сошёл с террасы. На дороге попалась мне группа молчаливых учеников. И вот — тот, который так грубо встретил меня, отделился от неё и, приблизившись ко мне, сказал:

— Господин! Если я обидел тебя, прости меня.

И я, взглянув, увидел в глубине очей его вражду и непримиримость.

— Нет обиды в душе моей, иудей, — ответил я. — Погаси горящую в очах твоих вражду Любовью твоего Учителя. Мы ещё увидимся с тобою тогда, когда страдание твоё будет больше моего. А пока… о премудрости великой богини Афины Паллады[33] — радуйся, иудей, ибо вот — она, Великая, открыла мне, что между шипами венца Учителя твоего будет и твои шип, шип великого предательства Неизреченного!

Как ужаленный отскочил от меня иудей. Со страхом расступились ученики передо мною, Фалесом Аргивянином, несшим Холод Великого Познания в умершей душе своей. Только один Фома с другим молодым учеником последовали за мною до выхода из сада. Здесь Фома простёрся предо мною, Фалесом Аргивянином, и сказал на языке тайного Знания:

— Великая Мудрость Фиванского Святилища ныне освящена в тебе Светом Неизреченного, Аргивянин. Ей кланяюсь, кормилице моей, ибо вот — мы братья по ней…[34]

Спокойно стоял я, и ко мне прикоснулся молодой ученик, застенчиво улыбаясь.

— Я чувствую твоё Великое Страдание, Аргивянин, и мне жаль тебя. Возьми эту розу из сада Магдалы. Пусть она согреет моей посильной любовью твоё холодное сердце. Не отвергай дара моего, Аргивянин, ибо роза эта сорвана Учителем, и мы оба ученики Его…

Я, взяв розу, поцеловал и, спрятав на груди, ответил:

— За любовь твою даю тебе старый мир мой, ибо его уже нет в душе моей. Он возле меня — возьми его. Мы ещё увидимся с тобою, и я назову тебе место Убежища, дабы ты мог посетить Учителя моего Гераклита, ибо вот — я вижу, что ваши жизни сходятся в одной точке — его, великого глашатая Мудрости Звезды Утренней, и твоя — великий Апостол Неизреченного![35] Но ты ошибаешься: я не ученик твоего Учителя, я не могу быть им, ибо я знаю, кто Он…

И я покинул Палестину.

Прибыв в Тайное убежище, узрел я своего Учителя, который в великом смятении бросился ко мне:

— О, Аргивянин! — воззвал он. — Наши сердца связаны цепями жизни Духа, и вот — что это за холод смерти идёт от тебя? Моя Мудрость не могла проникнуть за круг Великого Учителя, и я ничего не знаю, что было с тобою. Расскажи мне всё, Аргивянин!

И я, став у колонны, неторопливо рассказал ему всё. И вот — я увидел Великого Гераклита, простёршегося у ног моих.

— Привет тебе, Фалес Аргивянин, мудрый ученик мой, сидевший одесную Бога! — возгласил он. — Благодарю тебя за Великий Крест ожидания, принесённый тобою мне от Него, Неизреченного! Да будет Воля Его!

И я, Фалес Аргивянин, покинул без сожаления Учителя, ибо что было в нём мне, носившему Холод Великого Предведения в душе своей?

Я отплыл в Палладу и там, в тиши Святилища Пелиона[36], громко воззвал к Афине Палладе, и она, лучезарная, пришла ко мне, Фалесу Аргивянину, в ночной тиши прохладной рощи, у корней священного платана.

Я слышала зов мудрого сына Эллады, любезный сердцу моему, — сказала богиня. — Что нужно тебе, Сын Мудрости, от матери твоей?

И я вновь поведал всё, что было со мной. Задумчиво слушала меня Мудрая, и вот — её материнская рука была на холодном челе моём.

— И ты, Аргивянин, пришёл мне сказать, что отрекаешься от меня? — спросила она. — Да будет! Тебе, сидевшему одесную Бога, не место у ног моих. Но, Аргивянин! Кто знает, не встретишь ли ты и моей части там, когда исполнится страшное предвидение твоё? Не сверкнут ли тебе мои очи из-под плотного покрывала иудейской женщины? Кто знает, Аргивянин! Велика холодная мудрость твоя, сын Эллады, но ведь мы, небожители, знаем всё же больше тебя. Ты оставил Клодия у ног Неизреченного? Но почём знаешь ты, что я не сидела у этих ног ранее его, тогда ещё, когда заря жизни не занималась над вашею планетой? Посмотри, Аргивянин, — и Мудрая указала мне на Млечный Путь, — сколько садов Магдалы разбросано по Палестинам Небесным?[37] Почему я не могла быть когда-нибудь скромной Марией в них? Подумай, Аргивянин, времени у тебя хватит, любимый, мудрый сын мой, сын любимой мною Эллады, сидевший одесную Бога! Я принимаю отречение твоё, ибо предвижу ещё более великое отречение, зреющее в сердце твоём. Воистину, ты не можешь не идти за Ним, но никогда не пойдёшь с теми, кто идёт за Ним!

И богиня слегка коснулась рукой розы, данной мне в саду Магдалы, и снова расцвела роза, и воскресшая любовь горячей волной хлынула в грудь мою, но, встретив Холод Великого Предведения, остановилась…

Ушла богиня, и я остался один со своими думами под сенью священного платана. Я порвал связи с Мудростью, порвал связи с богами. Оставалось порвать последнюю связь — связь с человечеством; и я, Фалес Аргивянин, спокойно пошёл к этой последней цели.

И вот я снова пришёл в Палестину. Тут под покрывалом знатного араба я встретил того, кто мудро правил некогда Чёрной Расой[38], и вместе с тем, чьё имя — Молчание, кто поклонился младенцу Иисусу. Он не удивился, что я не отдал ему, Великому, должного поклонения, ибо перед ним раскрыты все тайны. Его взор, спокойно следивший за цепью Манвантар, с участием покоился на мне.

Фалес Аргивянин, — сказал он. — Я вижу тебя идущим по чужой стезе. Ты, сохранивший навеки Маяк Вечности на челе своём, ещё встретишься со мною в безднах, и мы поработаем с тобою во Имя Того, одесную Кого сидел ты в скромном саду Магдалы…

Друг Эмпедокл! Повторять ли тебе то, что ты уже знаешь о величайшем предательстве, когда-либо бывшем в безднах Мироздания, о величайшем преступлении — о распятии человечеством своего Бога? Нет, я не буду тебе повторять этого. Скажу только, что у подножия креста был я, Фалес Аргивянин, вместе с былым правителем Чёрной Расы, и на нас с несказанной любовью покоился предсмертный взор распятого Бога. И взор этот растопил во мне Холод Великого Познания и снял оковы льда с моего сердца, но не изменил решения моей Мудрости.

И в том саду, где был погребён Он и воскрес, я встретил скромную иудейскую женщину, из-под плотного покрывала которой на меня глянули очи богини Афины Паллады. Имя ей было — Мария. Ещё другое имя сообщил мне молодой Иоанн, ученик Распятого, но уста мои хранят тайну[39] этого имени. И видел я того ученика, который так грубо разговаривал со мною в саду Магдалы. Он бежал весь облитый потом, с выпученными от ужаса глазами и пеной у рта. Он рычал, как дикий зверь. И увидя меня, простёрся ниц и завопил:

О мудрый господин! Помоги мне, ибо я предал Его и муки всего мира терзают сердце моё!

И я, Фалес Аргивянин, молча подал ему верёвку и указал на близстоящее дерево. Он завизжал и, схватив верёвку, кинулся к дереву… И я спокойно смотрел, как в лице иудея этого принимало смерть всё ненавистное мне человечество…

Ученики Распятого просили меня остаться с ними, но я, Фалес Аргивянин, покинул их, и пошёл к тому, чьё имя — Молчание, и сказал ему:

— Царь и Отец![40] Вот я, Фалес Аргивянин, сын свободной Эллады, Посвящённый высшей степени Фиванского Святилища, потомок царственной династии Города Золотых Врат, отрекаюсь ныне от тебя, Царя и Отца, и отрекаюсь от человечества. Моя Мудрость мне открыла, что Владыка Воздушной Стихии[41] принимает дух мой. Отпусти меня, Царь и Отец!

И он отпустил меня, ибо на то было благословение Распятого.

Много лет спустя я встретил на пути моего полёта сгусток человеческого света. То был товарищ мой Клодий.

Он с восторгом рассказал мне, как был распят на кресте во имя Иисуса, и как на земле была замучена мать его и сестры, и как он, Клодий Македонянин, сам помогал им идти на мучения…

Тогда уже не было холода спокойствия в моём стихийном сердце[42], и я ответил ему:

Привет тебе, Клодий Македонянин, мудрый ученик земной Мудрости и дитя Любви человеческой! Да как же мне, бедному стихийному духу, не приветствовать тебя, свет человеческий, за то, что ты, предав на распятие Бога своего, возомнил служить Ему тем, что предал на распятие и мучения мать свою и сестёр своих! О человечество, жалкое и жестоковыйное в самом стремлении своём служить распятому им Спасителю своему! О дети змеи, как можете вы быть птенцами голубиными!

И гремящий и гордый своей отчуждённостью от проклятого человечества, я, Фалес Аргивянин, в вихре и буре помчался дальше.

А жалкий комок человеческого света испуганно крестил меня вослед. Крести, крести! Неужели ты думаешь, что Маяк Вечности, горящий на челе моём, не чище твоего креста, который ты запятнал великим предательством? Нет, я получил его не запятнанным страшным преступлением, и ничто человеческое, даже ваша человеческая святость, не запятнает его бледного, но благородного стихийного света.

Да будет с тобою мир распятого Бога, друг мой!