"Андрэ Арманди. Тайны острова Пасхи " - читать интересную книгу автора

принципиальности, осветивший действительные побуждения ее поступка. Это был
простой опыт прежней ее власти, так открывают давно закрытый рояль, чтобы
убедиться, сумеют ли еще сыграть сонату.
И под ее искусными пальцами рояль пришел в волнение, и натянутые струны
его задрожали забытыми звуками. Глупость? Ослепление? Никогда я не соединял
большего хладнокровия с большей ясностью взгляда. Но тогда... в чем же дело?
Тогда сердцу моему было холодно, вот и все. Я чувствовал в себе
удушающую потребность любить, заткнуть рот рассудку, быть безумным,
страдать... жить, наконец! И я вернулся из провинции.
Все произошло так, как я предвидел, хотя и не так, как я желал. Я снова
встретил всю гамму прежнего жестокого кокетства, верный результат которого
она изучила и которое до такой степени безошибочно, что она не потрудилась
даже обновить его репертуар. Она умела, как я желал. Я снова встретил всю
гамму прежнего жеста - беспомощную, умоляющую улыбку, за которой таился
поток слез. Она умела вызывать внезапные порывы бунта моего оскорбленного
самолюбия, которые заставляли меня, истерзанного, бросаться прочь от нее,
смотреть на прохожих глазами убийцы и не видеть их. Она умела, так же как и
раньше, возвращать меня, усмиренного ее словами ложного сожаления, ее
притворным подчинением, до того мгновения, когда, вновь покоренный, я читал
в складке ее рта это невыполнимое презрительное торжество и дерзкую
уверенность в искусстве ее фехтования.
Ее фехтование! Быть может, это теперь в ней единственное, мастерством
чего я не могу не восхищаться. В ней врожденное плутовство кокетки, как у
кошки, с ее мягкими движениями. В моем теперешнем состоянии я сужу ясно: она
никогда не любила ни меня, ни другого; она любила сама себя, исключительно
себя.
И затем в один прекрасный день я узнал другого... потому что неизбежно
был "другой", это в порядке вещей... и моя покорность была нужна ей только
для того, чтобы питать в нем, из-за соперничества, ревность, следствия
которой вскоре принесли свои плоды. Мне тридцать лет; ему, этому человеку, ?
сорок шесть. Имея дело с ней, стареешься скоро, а вот уже три года, сказали
мне, как она им вертела. Он защищался по-своему, и способ его был неплох.
Если бы я даже и мог употреблять его, то моя гордость запретила бы мне это,
потому что кроме всех других моих недостатков у меня есть еще это странное
уродство: требовать, чтобы меня любили только из-за меня самого. Разве я не
сказал, что я нелепо устроен?
Для борьбы у меня были только цветы, нежные слова, узкие ложи, где
можно прижаться друг к другу, званые чаи, где музыка заглушает шепот
признаний, тряские таксомотры, где поцелуи имеют вкус бензина, и все
беспомощное волнение моего покоренного и пламенного сердца.
А у него были тяжелые драгоценные камни, отсвечивающие северным
сиянием, жемчужные ожерелья, пачки банкнот и длинное гудящее авто, с мягкими
подушками, плавно берущее с места и беззвучное на ходу.
Мне было не под силу бороться, и когда я понял это, я уже больше не
боролся. Я никогда не смотрел на любовь, как на кражу, но всегда - как на
дар; всякое насилие, чтобы добиться ее, казалось мне как бы потерей, которая
отнимает от любви всякую цену, и точно таким мне казался всякий торг
любовью.
Она прекрасно защищалась против моего выхода из игры, потому что я был
ей полезен для ее маневров: конкуренция - душа торговли, и она рисковала