"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

Тео никогда не дошел бы до подобных крайностей, если бы столько не
выстрадал, а между тем он в жизни не читал о муках Дамьена{2}. Он был прост
и категоричен, как ночной столик, и поэтому любил ласкать свою грудь,
отдыхая. И Сесилия, медвяная роса ликования моего, тоже, когда почивала от
трудов, любила ласкать грудь Тео, не отдавая концов.
Из чистой ревности пара-тройка пациентов, поступив в Корпус, заявили,
что не позволят себя доконать такому смертикулу (sic), как я, в подобном
вертепе; лучше умереть, говорили они. Сколько людей завидовали мне черной
завистью и зеленели от злобы. О, если бы родители научили меня санскриту,
когда мне было пятнадцать лет, я мог бы узнать мнение белого коня Генриха IV
и какое изумительное интервью опубликовал бы на горе моим коллегам!


III

Вскорости я обнаружил, что мои неутомимые и приятные во всех отношениях
читатели ничего не знают ни обо мне самом, ни о том, как я учился
медицине, - должен сказать, отменно и в западом полушарии. Приходится
признаться со всею скромностью, но не умывая рук, что в час моего рождения,
невзирая на большое будущее, которое сулил мне этот мир, я был всего лишь
младенцем-сосунком. Я научился говорить без малейшего иностранного акцента
гораздо быстрее и лучше, чем Пикассо по-французски. О! Если бы я нашел себя
в живописи или хотя бы, снизив притязания, в пластической хирургии - ведь не
по красивым перьям ценят дичь, а по жирному мясу.
Очень скоро я решил посвятить свой непонятый гений созданию лучшего из
миров и жить при этом самой возвышенной любовью.
Но еще в университете я понял, что врачи - это стадо мулов, за
исключением тех, кого Мао Цзэдун произвел в доктора медицины после трех
недель обучения.
Пять или шесть лет зубрить на медицинском факультете перечень
тропических болезней (когда тропиков больше не существует) или же костей
поджелудочной железы авиатора - дело не только тяжкое и утомительное, но и
антидиуретик почище старого доброго саксофона.
Закончив интернатуру - учился я на полупансионе и без глубоководного
скафандра, - я написал свою знаменитую диссертацию о кастрации. Я доказал,
что это явление наследственное, как самурайский клич. Ради чистоты
результата я упомянул в эпилоге (написанном как пролог) исключение,
подтверждающее правило: семью кастратов по всем линиям, которая из поколения
в поколение на протяжении семи генераций вовсе не имела потомства, даже
побочного. Я посвятил этот шедевр своего ума Сесилии, венчику моему, как
вечернее небо прозрачному.
Но университетские профессора отнеслись ко мне без должного внимания,
равно как и без кларнета. Тем хуже для них и для Науки. Поэтому мою
знаменитую диссертацию постигла участь проклятого гения: она была погребена
в молчании с примесью равнодушия, и для полноты картины не хватало только
отрезанного уха вашего покорного слуги и его бархатных штанов.
Родители мои обращались со мной как с ребенком; мать до самой своей
трагической и скользкой кончины, по сей день памятной мне, хотя я в ту пору
отпраздновал свой тридцать шестой день рождения, укладывала меня в постель с
куколкой-погремушкой, которая заливала зенки как настоящая. Я не обижался,