"Елена Арсеньева. Одна любовь на двоих (fb2)" - читать интересную книгу автора (Арсеньева Елена)

Елена Арсеньева Одна любовь на двоих

Черемуха цветет – милого ведет. Пока цвет не облетел, про любовь ему поведай, Опоздаешь – потеряешь, торопись, краса-девица! Старинная песня

– Утопленница! Барин, водами утопленницу принесло, народ смотреть побежал!

Вот так бывает… вроде бы закричал всего лишь дворовый мальчишка, а на самом деле прозвучал глас судьбы. И хоть все при этом встрепенулись и ужаснулись, никто даже не заподозрил, какие невероятные перемены в судьбе каждого влечет за собой это пугающее известие…

* * *

Собиралась гроза. По-хорошему наступить должны были черемуховые холода, ибо многие деревья покрылись уже белыми кистями и то оттуда, то отсюда наплывали сладкие душистые облака, но стояла невыносимая жара уж который день. В воздухе не шелестнет, в небе мутно. Марево, вязкое, тяжкое, опускалось на землю. Собаки заползли в тень и лежали, точно мертвые. Наседка вырыла ямку под крыльцом, загнала туда цыплят и уселась над ними, изредка тревожно квохча.

В доме все окна были настежь, но занавеси висели, не колыхнувшись.

Два молодых – не более двадцати пяти лет, они были ровесники – человека в простых легких рубахах с распахнутыми воротниками сидели на веранде. Перед каждым стояла на столе миска с простоквашей, принесенной с ледника, да еще кувшин с квасом, доставленный оттуда же. Ничего иного в такую погоду просто в рот не лезло, да и это глоталось через силу. Даже говорилось с трудом!

– Охота быть рыбою, – наконец обронил словцо один из молодых людей – стройный, длинноногий, с пепельными волосами, разбросавшимися на обе стороны головы. Лицо у него спокойное, приветливое, с правильными чертами, длинными подвижными бровями, открытым взором и четким насмешливым ртом. – Охота быть рыбою и сидеть в пруду, к тому ж под бережком, где тень падает.

Собеседник не удостоил его ответом. Он казался полной противоположностью первому: жгучий брюнет с большими черными глазами с приспущенными внешними уголками, что придавало ему томное выражение, и крупным ярким ртом. Пожалуй, он напоминал итальянца – того типического облика, который предпочитают художники, но который вовсе не является типическим для всех итальянцев. А впрочем, господь с ними, с художниками, да и с потомками римлян тож – вовсе не они являются предметом нашего повествования.

– Сено на дальних лугах так и лежит, волокушею разобранное, – внезапно заговорил «итальянец» капризным голосом, как если бы речь шла не о хозяйственных заботах, а о несвоевременной доставке галстуков в модную лавку. – Ох, прибавится в конюшне забот!

– В конюшне? – недоуменно повел своими выразительными бровями его собеседник. – Боишься, корму лошадям на зиму не хватит? Да вряд ли, cousin Петр Иванович, видел я, сколько сена в амбары свезено…

– На конюшне у меня в Перепечине дерут виновных, – перебил брюнет. – Так и при батюшке велось, так и при мне ведется. Неужто у вас в Славине по-иному, а, cousin Анатолий Дмитриевич?

Стоит здесь упомянуть, что, хоть оба собеседника и называли друг друга кузенами, качество их родства было несколько иное. Петр Иванович, несмотря на молодые года, приходился Анатолию Дмитриевичу дядею. Впрочем, родство никакой приязни между ними не обеспечивало, чему имелись очень веские причины, которые будут вскрыты впоследствии. Пока же скажем лишь, что Анатолий пожал плечами и усмехнулся, словно речь шла о само собой разумеющемся:

– Да уж по-иному, это вы верно подметили!

– Оттого вы и не заделаетесь истинными богачами, – проговорил Петр с тем самодовольством в голосе, кое позволяло догадаться, что он-то как раз и полагает себя самым что ни на есть истинным богачом. Ну что ж, к тому имелись у него все основания, ибо Перепечино, недавно перешедшее к нему после смерти отца, так и хотелось назвать скатертью-самобранкою. Сама барская усадьба была не велика, однако полторы тысячи крестьянских душ и множество земель, окаймленных лесами и рощами, земель плодороднейших и щедрых, могли доставить уверенность не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем дне любому, самому привередливому человеку.

Петр хотел продолжить что-то нравоучительное, но не успел: вдали глухо громыхнуло, и духота сгустилась еще более, хотя это казалось невозможным.

– А может, стороной пройдет? – предположил он, поглядев во все еще безоблачное небо, и тут пронесся внезапный, резкий порыв, нет, воистину шквал ветра. Он разметал, взъерошил макушки черемух и берез, окружавших дом, взметнул занавеси в окнах, где-то хлопнуло сильно створкой, и в ту же минуту заметались по дому горничные – видно было, как они спешно затворяют окна.

– Раззявы, – сердито пробурчал Петр. – Прежде не могли позаботиться?! Коли хоть одно стекло разобьется, не помилую!

Анатолий шевельнул бровями недоуменно: да мыслимо ли было закрывать окна в ту духотищу, которая царила только что? Впрочем, он знал причудливый нрав своего родственника, а оттого оставил его нелепую реплику без ответа.

Тем временем ветер мигом нагнал на небо серые облака; они домчались до солнца, заслонили его, и первые крупные капли дождя ударились в землю, взвинчивая фонтанчики пыли и сбивая с черемух белые лепестки.

Облака стали почти черными.

Перепуганная наседка вдруг зашлась, кудахча. Дождь хлынул с такой силой, что из-под крыльца и не высунуться, и эта глупыха, видать, только теперь додумалась своим куцым, воистину куриным умишком, что ее цыплят вмиг зальет водой в той ямине, которую она для них так заботливо отрыла.

– Лушка! – вскричал Петр. – Забери цыплят! Коли хоть один сдохнет, плотникам на забаву тебя отдам, отдерут так, что бревном лежать будешь!

Выбежала девка с длинной рыжей косой, босая, в одной посконной рубахе. В руках у нее было решето. Дождь мигом облепил рубахой ее тело, а там было что облепить, ей же ей!

– Ух ты! – восхищенно сказал Анатолий, улыбаясь. – Хорошая девка!

– Толстомясая больно, – с ужимкой деланого пренебрежения проговорил Петр. – Зато есть где крепко лапнуть. И шибко стараться не нужно – чуть мигни, она уж на спину валится. Хорошая, верно ты сказал. Хорошая баловница!

Лушка, выставив задницу, которая могла ввести во грех любого постника, нагнулась над незадачливой курой, ловко посадила ее в решето, одного за другим сунула туда же цыплят и, сверкнув на молодых господ бойкими карими глазами, побежала за угол дома, к черному ходу. Сильные ноги ее крепко впечатывались в лужи, поднимая тучи брызг, грудь была столь упруга, что не тряслась, а лишь слегка волновалась.

– Ну и ну… – протянул Анатолий. – Так говоришь, баловница?

– Еще какая, – кивнул Петр, и лицо его стало враз добродушным и хитрым, как если бы его увлекло желание сделать гостю приятное, и в то же время он думал, как из этого извлечь елико возможно больше выгоды для себя. – А что? Тесно стало в штанах? Могу разодолжить девкою. Хоть нынче ночью, хоть назавтра, как пожелаешь.

Анатолий, видимо, уловил алчные нотки в голосе Петра, и румянец внезапного желания пропал с его щек.

– Там поглядим, – сказал он уклончиво.

А гроза меж тем нарастала. Минуло уже более получаса ее свирепства, однако она и не думала стихать. Молнии сверкали одна за другой, гром гремел не переставая, дождь шел так, что расхожее выражение «лил стеной» вовсе не казалось преувеличенным. Чудилось, небеса жаждут отдать земле всю воду, которая в них скопилась, не заботясь о том, готова ли та принять столь щедрые и безудержные возлияния. Видно было, что местами она захлебывается…

В потемнелом небе стали появляться странные вспышки, непохожие на обычные огненные стрелы.

– Шаровые молнии, – сказал Анатолий, глядя вверх. – Пойдем-ка в дом, да вели последить, не осталось ли окна незатворенного.

– А ты что тут хозяйничаешь?! – заносчиво глянул на него Петр. – Только утром приехал, а уже начал порядки свои наводить! Больно споро расхозяйничался! Знай, вряд ли чего добьешься, батюшка по закону жил, умер и дела мне свои по закону сдал!

– И в мыслях не было хозяйничать, – спокойно проговорил Анатолий, оставляя прочие слова Петра без внимания. – Но ты, видно, знать не знаешь, что такое шаровая молния, а я знаю. Нас с нянькою в Славине чуть не убило, когда мне еще пять лет было. Влетел огненный шар в окно – и ну перед нами мелькать… Я это на всю жизнь запомнил, сам больше испытывать не хочу и врагу не пожелаю.

– Ага, – с нервическим торжеством вскричал Петр, – знаю, что ты видишь во мне врага!

Брови Анатолия недоуменно разлетелись.

– Да с чего ты взял… – начал он, однако его прервало явление странного персонажа – женщины в черной юбке, подоткнутой высоко над голыми высохшими ногами. Только по ним можно было определить далеко не молодой возраст: лица видно не было. Женщина шла босая, однако голова и плечи ее были покрыты толстой ряднушкою. Впрочем, более всего она силилась защитить не себя, а икону Николая Чудотворца и свечу, которые несла перед собой.

– Мать честная, – изумился Анатолий. – Что ж за явление такое? Неужто Ефимьевна?

– Она, – кивнул Петр с брезгливым выражением. – Дура старая. Вечно, как гроза грянет, так устраивает тут свои представления: все ворота, двери и окна закрещивает, чтобы беса не принесло.

– Да за что ж ты сердишься? – засмеялся Анатолий. – Весьма похвальное усердие!

– Да осточертела эта глупость деревенская! – вздохнул Петр, берясь за виски. – Никакими порками не выбьешь! – И закричал повелительно: – Ефимьевна! Пошла вон!

Раскат грома заглушил его крик, а впрочем, Ефимьевна все ж остановилась, хотя и не оттого, что повиновалась приказу барина. Прямо перед нею в калитку проскочил дворовый мальчишка в длинной рубахе до колен и без портков и прокричал истошно, глядя на террасу, где сидели молодые господа:

– Утопленница! Барин, водами утопленницу принесло, народ смотреть побежал!

Вот так бывает… Вроде бы закричал всего лишь дворовый мальчишка, а на самом деле прозвучал глас судьбы. И хоть все при этом встрепенулись и ужаснулись, никто даже не заподозрил, какие невероятные перемены в судьбе каждого влечет за собой это пугающее известие…

Анатолий и Петр разом поднялись, обуреваемые тем тревожным любопытством, которое всегда вызывается известием о трагической смерти, ну а Ефимьевна от неожиданности уронила в грязь и свечку, и икону. Свечка мигом погасла. Ефимьевна несколько мгновений смотрела на них остановившимся взором, а потом вдруг завопила дико, очерчивая рукой калитку, которую не успела закрестить:

– Бесы! Бесы чрез врата сии грядут!

Анатолий покачал головой и подумал: «Что за невыносимое место это Перепечино! Кабы не матушкина с батюшкой воля, и минуты бы меня тут не было, давно бы ноги унес!»

– Ну что, пойдем и мы посмотрим, что там сталось? – спросил он лениво, на что Петр пожал плечами:

– Больно надо ноги бить! Доставят мужики на барский двор эту утопленницу, можешь не сомневаться.

И, как показали события ближнего часа, он оказался прав.

* * *

Утром того же дня (чтобы были понятны дальнейшие события, оглянемся несколько назад) из ворот имения, бывшего в десяти верстах от Перепечина и называемого Щеглы, выехала легонькая двуколка, запряженная соловой[1] кобылкой, и споро помчалась по лесной дороге. Название имению дали не попусту. Исстари водилось в светлых рощах и по опушкам лесов этих птиц несчетно. Для крестьян это был весьма доходный промысел – ловить ярких пернатых певцов и продавать на ярмарках, ну а человеку, добыванием насущного хлеба не озабоченному, доставляло истинный восторг слушать звонкие щегловые трели. Однако этим утром не раздавалось ни звука.

– Что ж это птиц ни одной не слыхать? – спросила девушка, сидевшая в двуколке рядом с кучером. – С детства помню, как округа звенела: «пить-пили-пить», «пить-пили-пить»!

– Гроза будет, – неприветливо буркнул кучер, подергивая вожжами. – Голову ломит – спасу нет. Мне бы полежать в холодке…

Он умолк, окончание фразы повисло в воздухе, однако не догадаться о смысле этого молчания было затруднительно: «А тут ехать заставили!»

Девушка чуть на него покосилась. Кучер, небритый мужик в рубахе распояскою, имел обличье несколько звероватое не только из-за раскосмаченных волос, но и из-за мрачного выражения заросшего лица. Можно было подумать, что он не легонькой двуколкой правит, а в одиночку несет тяжеленное суковатое бревно, из коего, как ему известно доподлинно, будет вытесан его собственный гроб.

Эта мысль пришла в голову девушке, и она с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Однако веселье свое проглотила, опасаясь обидеть и без того угрюмого человека.

– Ты уж не гневайся, Ерофей, что тебя со мной отправили, – сказала она примирительно. – Если бы знала дорогу, сама бы и с двуколкой, и с Волжанкой управилась. Мне не привыкать, в нашем Чудинове я всегда и всюду сама ездила!

– В нашем… – повторил кучер. – В нашем, вот, значит, как…

И снова он умолк, однако эхо ехидства так и реяло в воздухе, и, конечно, девушка не могла его не уловить. Лицо ее вспыхнуло так, что даже высокий лоб, окаймленный мелкими, круто вьющимися каштановыми кудряшками, покраснел. Она нервно перекинула за спину недлинную, но толстую косу, распушенный конец которой плотно завивался такими же кудряшками и не нуждался в лентах, но ничего не сказала. Ей не хотелось пререкаться с Ерофеем.

«Лучше бы я одна поехала, – подумала она невесело. – Ну, разузнала бы дорогу, выспросила, а потом и вспомнила бы, глядишь, места… однако нет же, пристала нянька: не пущу да не пущу одну, заблудишься, с лошадью не справишься, понесет Волжанка – что делать станешь? Да разве Волжанка понесет? Она смирная, тихая, не то что этот… Что это разворчался? Небось с перепою неможется, ох, как перегаром от него несет… Нет, не стану отвечать, с пьяным да похмельным спорить – не наспоришься!»

– Да, видно, ты прав – гроза будет, – миролюбиво сказала она, намеренно уводя разговор в сторону. – Ни порыва ветерка, такая духота, и чем дальше, тем хуже. А солнце-то как палит! Что ж это я без косынки, и няня не напомнила…

Однако остановить разворчавшегося кучера было уже невозможно.

– А ты, Ульяшка, уже такой барыней заделалась, что сама даже косынки взять не в силах? – тут же подпустил он новую порцию ехидства. – Быстро же забылась, что ты такое есть! Быстро же на вершины взорлила! Однако помни: чем выше лезешь, тем больней падать.

– Я ничуть даже не забылась, Ерофей, – сдержанно ответила девушка, которую и в самом деле звали Ульяной, а чаще Уленькой или Ульяшей. Ее снова так и бросило в краску, на сей раз не от смущения, а от обиды. – Что это ты ко мне цепляешься? Мы с тобой куда едем? А? Разве это значит, что я забылась?!

– Едем, ну и что? – не унимался Ерофей. – Толку-то с той поездки? Небось даже с двуколки не сойдешь. Глянешь свысока, нос зажмешь да прогундосишь: фи, вонища, вези меня назад, в благоухания барские!

– Да ты актер, Ерофеич! – невольно засмеялась Ульяша. – Тебе бы на театрах представлять. Слышала я, какой-то барин в этих местах держал труппу.

– Да, Перепечин, он помер недавно! – Кучер, не выпуская вожжей, попытался перекреститься, отчего Волжанка шарахнулась в одну сторону, а двуколку занесло в другую. – А ну, тихо, шалава драная! – заорал он так, что Ульяша вскрикнула:

– Тише, Ерофеич, не пугай лошадь!

– Лошадь тебе жалко?! – обратил он к ней налитые кровью глаза, и девушка отпрянула, вжалась в бок сиденья. – Лошадь, значит, жалко, а меня?!

– Тебя? – удивилась девушка.

– Меня! – рявкнул кучер. – Хозяйкой себя почуяла? Уже думаешь, кого кому распродашь из дворни? Меня, значит, в Перепечино определила? Сынок-то почище батюшки душегуб уродился! Короток на расправу, да и все вы, выкормыши господские, одинаковы!

– Что ты городишь, не пойму! – вспыхнула Ульяша. – Куда я кого распродавать задумала? Я в Щеглах не хозяйка, а была бы, так…

Она хотела сказать: «А была бы хозяйкою, так вовеки не стала своих людей продавать!» – но не успела.

– Что? – взревел кучер, видимо, вовсе лишившись рассудка. – Была бы, так меня продала бы первого? Ну так не бывать этому! И хозяйкой тебе не бывать!

Он схватил кнут, доселе лежавший рядом с ним без употребления, и, привстав, так вытянул лошадь, что бедная издала короткое отчаянное ржание и рванула в стремительный скок. Произошло это как раз в то мгновение, когда двуколка переваливала через ухаб. От сильного толчка легонькое двухколесное сооружение подскочило так, что Ульяша не удержалась на сиденье и вылетела из повозки. Упала наземь и осталась лежать недвижима.

Кучер какое-то время мотался туда-сюда, то садясь, то вставая, пытаясь справиться с лошадью. Не скоро, но все же ему это удалось. Он погнал взмыленную Волжанку к тому месту, где ничком лежала девушка. Намотав вожжи на кулак, спешился и повернул носком ноги тело, кажущееся безжизненным.

– Нешто убилась? – пробормотал испуганно, но тут же уловил легкий вздох и трепет ресниц – Ульяша была без чувств, но уже приходила в себя.

Ерофей смотрел, как подрагивают губы, копится солнце в дорогой серьге, украсившей маленькое ухо, неровно вздымается нежная грудь, видная в вырезе легкого барежевого платья.

– Ишь, тряпки на ней какие богатые… Ишь, сама какая… – пробормотал он хрипло, вдруг теряя власть над собой, и, присев на корточки, грубо потащил вверх платье, обнажая ноги девушки.

Она очнулась от прикосновения этих похотливых рук, увидела над собой налитые кровью глаза и, толкнув Ерофея, в ужасе закричала так, что еще не вполне успокоившаяся Волжанка вновь обезумела и рванулась с места. Ерофея отбросило от девушки и поволокло по дороге.

Ульяша даже не поняла, что случилось. Вот сейчас над ней нависала жуткая образина – и тут же исчезла. Она помнила, как руки ее с силой толкнулись в потную Ерофеичеву грудь, и вот он отлетел в сторону. Девушка вскочила и кинулась куда глаза глядят. А впрочем, она ничего не видела, не разбирала дороги. Волжанка металась от рощи к роще, порой поворачивая к Ульяше, и тогда бегущей становились слышны вопли Ерофея, который никак не мог распутать вожжи, сковывающие его руки.

– Стой, проклятая! – кричал он лошади, а Ульяше казалось, что эти крики адресованы ей. И она бежала еще скорей и даже не заметила, как оказалась на высоком берегу реки. Спохватилась слишком поздно… взмахнула было руками, пытаясь поймать равновесие, но земля вдруг осыпалась под ногами, и Ульяша поползла с обрыва вместе с ее комьями. Сперва медленное, падение это все ускорялось, и наконец, так и не успев схватиться ни за один из будыльев, которыми был утыкан обрыв (да и вряд ли они оказались бы спасительным якорем!), Ульяша рухнула в реку. Здесь сразу от берега шла полоса глубокой воды и быстрого течения, так что девушка вмиг стала его поживой. Ее вынесло на стремнину и повлекло вперед.

Мальчишка, удивший рыбу на излучине, увидел, как Ульяшу тащило течением, как несколько раз то показывалась, то исчезала ее голова, и вот девушку затянуло под коряжину.

Ахнув, он, позабыв про удочки, кинулся вверх по круче, а потом через поля прямиком в Щеглы.

* * *

Дождь уже стих и солнце пригревало ожившую землю, когда перед барскими воротами почтительно замерли несколько человек. Они держали на руках нечто, завернутое в большой бараний тулуп.

– Эка! – засмеялся Петр. – Боитесь, что утоплая замерзнет, что ли? Да ей уж все равно небось.

– Не прогневайтесь, барин, да только живая она, – с поклоном сказал молодой русоволосый мужик. – Живая! Нахлебалась воды, оттого в омороке, но спасло ее то, что за коряжину уцепилась. И достало ж ума, прежде чем обеспамятела, привязать себя к коряжине пояском!

Ношу осторожно положили, тулуп развернули, и взорам предстало тонкое девичье тело, облепленное рваным платьишком.

– Одета не крестьянкою, – задумчиво проговорил Петр. – А серьги-то! Неужто чистые брильянты?! Чья ж такая? Из какого имения? Кто у нас вверх по течению?

– Щеглы, – подал голос тот же мужик. – А более ничего.

– Да в Щеглах же не живет никто, только старый барин наезжает порой из Чудинова, – размышлял вслух Петр, продолжая мерить взглядом лежащее перед ним стройное тело.

Анатолий, стоявший рядом, перехватил этот взгляд и усмехнулся, уловив в нем откровенную похоть. Впрочем, он не осуждал Петра. Незнакомка была в самом деле недурна, несмотря на мертвенную бледность лица, слипшиеся волосы и рваную одежду, а Перепечины унаследовали от своих предков неуемные страсти. Анатолий прекрасно знал, что в похоти никто из них удержу не ведает, в том числе и он сам. Однако он был твердо убежден, что тем человек от животного и отличается, что всегда может свои желания окоротить, хотя бы для того, чтобы в глазах окружающих сохранить лицо. Петр, впрочем, менее всего об этом заботился, полагая, что крестьяне и дворня должны принимать своего господина исключительно восторженно и всякий взгляд его, слово или поступок ободрять. На мнение же «кузена» ему было совершенно наплевать, это Анатолий прекрасно знал. Однако это его не раздражало, а скорей забавляло.

На террасе послышались быстрые шаги, потом они протараторили по ступенькам, и в круг стоящих вбежала молодая женщина с милым испуганным лицом. Несмотря на барскую одежду, в ней было что-то неуловимо простонародное, она смотрелась переодетой крестьянкою, а впрочем, это ее ничуть не портило.

При виде ее Анатолий улыбнулся. Это было единственное лицо в Перепечине, на которое он смотрел с удовольствием. Еще одна его «кузина», а на самом деле – тетушка. Фенечка, Феофания, сестра Петра, годом его старше. Болезненная, меланхоличная, замкнутая, готовая в любое мгновение расплакаться, она преображалась, когда кому-то требовалась ее забота. Вот как сейчас.

– Что же вы стоите, люди добрые? – воскликнула она, точно птичка потревоженно зачирикала. – Надобно несчастную обогреть, привести в чувство. Братец Петр Иванович, сделайте милость, умоляю вас, распорядитесь вашим великодушием нести сию девицу в дом.

Анатолий подумал, что Петр крепко вышколил старшую сестру. Знает Фенечка свое место! Она всего лишь приживалка при брате, засидевшаяся в девках, перестарок, как презрительно говорят деревенские. Анатолий большую часть времени жил в Москве, лишь изредка навещая в Славине родителей, оттого до него доходили только слабые слухи о каком-то Фенечкином женихе, то ли погибшем, то ли сбежавшем почти из-под венца, о ее болезни… Марья Ивановна, мать Анатолия, своего младшего брата Петра ненавидела, оттого редко говорила и о нем, и обо всем, что происходило в его доме. Да и Анатолия она вовеки бы не отправила в Перепечино, кабы не случившаяся недавно смерть старого барина, ее отца и его деда, так нелепо и несправедливо распорядившегося своим имуществом исключительно в пользу младшего сына…

– Вот еще что выдумали! – послышался недовольный, брюзгливый голос, и из-за Фенечкиной спины выдвинулась фигура высокой немолодой женщины, одетой во все черное. Это была та самая Ефимьевна, которая закрещивала дом от грозы. Сейчас, в сухом опрятном, хотя и мрачноватом платье и в чепце, она выглядела не в пример авантажнее, как и подобало барской ключнице, обязанности которой она исполняла с тех пор, как перестала быть нянькою при подросшей Фенечке. – В дом невесть кого тащить! Может, она каторжанка беглая, очухается – да и прирежет тут всех спящих!

Крестьяне попятились от лежащей, у Фенечки сделалось испуганное лицо, а Анатолий усмехнулся:

– Ты, Ефимьевна, на ее платье посмотри. Конечно, оно мокрое, рваное, однако на арестантские лохмотья мало похоже. Не ряднинка домотканая – такие платья московские портнихи для привередливых барынь шьют, а те за сие немалые деньги платят. А серьги какие! От изысканного ювелира!

– Да мало ли кого она обчистила, эта побродяжка, – не унималась Ефимьевна, – в наших-то краях ни барынь московских, ни портних, ни этих… вилиров… не водится! Вот помяните мое слово! Возьмете ее в дом – беды не оберетесь, недаром весть о ней в ворота незакрещенные проникла, да и принесли ее в те же ворота.

– Ефимьевна, вечно ты со своими байками! – воскликнула Фенечка, чуть не плача. – Братец Петр Иванович, да что же вы молчите?

– Ефимьевна, нишкни, – подал голос Петр. – В самом деле молотишь языком невесть что. Приготовь постель в угольной комнате. А вы, мужики, несите туда сию «утопленницу», – хохотнул он. – Что проку гадать, кто она? Придет в себя – сама все скажет.

Девушку подняли, понесли.

– Я приготовлю постель, я помогу, – ринулась было вслед Фенечка, однако Петр сурово на нее глянул:

– Не суетись! Что за замашки у тебя! Никак приличной повадки не усвоишь, ведешь себя, как сенная девка! Дворни дармоедской полон дом, небось есть кому работать.

Фенечка увяла, словно цветок, задетый грубою рукою, и Анатолию стало ее жаль.

– Ничего, Фенечка, твоя добрая натура и так всем известна, – сказал он ласково. – Как же я рад тебя видеть, как же рад, что ты поздоровела, зарумянилась!

Фенечка улыбнулась. Улыбка у нее была расчудесная! Большие тоскливые глаза стали лучистыми, лицо преобразилось, засияло.

– Спасибо, Анатолий Дмитриевич, – сказала она глубоким, нежным голосом, так непохожим на тот тревожный, нервный вскрик, который прорывался в ее речи прежде. – Я тоже рада видеть тебя. Редко ты у нас гостишь, зато гость ты всегда дорогой и желанный.

– Ах ты, боже ты мой! – насмешливо воскликнул Петр. – Какие нежности пошли! Ты будь осторожен, кузен, Фенька – душа простая, прилипчивая, как привяжется – так и не отвяжется. Будешь ноги уносить – она вслед поплетется, а прогонишь ее, воротится – и тоской своей тут, в Перепечине, всех задавит. Бывало-живало, знаем! А ты смотри, – повернулся он к сестре, – держи себя. Не распускай. Еще одного Огненного Змея наша крыша не выдержит, прогорит!

Лицо Фенечки сморщилось, стало жалким, неприглядным… Куда девалось только что освещавшее его сиянье красоты! Слиняла живость, остались только тоска да обида. Горько всхлипнув, она повернулась и убежала в дом.

– Да что ж ты с ней так жестоко? – не выдержал Анатолий.

– А ты погоди попрекать, – неприветливо глянул Петр. – Ее поважать нельзя, не то раскиснет сама и все вокруг расквасит. Знал бы, каково в одном доме с умалишенной жить!

– Слышал я, что Фенечка нездорова была, но чтобы ума лишилась… – с ужасом покачал головой Анатолий. – Что же такое случилось?!

– Известное дело, все мужчины, – усмехнулся Петр. – Был у нее кавалер, Бережной некто, отставной поручик. Подвизался он в Подольине, якобы кузен хозяйки. Ездил-ездил, помолвились с Фенечкой, батюшка наш уже льстился объявить дочь невестою, как вдруг Бережной будто в воду канул. Ни визита, ни привета, ни на наши послания – ответа. Хозяйка Подольина о нем тоже не слышала – уехал да уехал, а куда, зачем, он не сказывал. Потом слух прошел, якобы отыскали мертвеца в лесу… Конечно, за временем не поймешь, кто, однако вроде он, Бережной. До Феньки этот слух дошел – она и повредилась с горя. Видеться он ей стал. Бывало, запрется в своей светелке, да и хохочет там или переговаривается с кем-то. Ефимьевна стала следить – оказалось, якобы Фенька с Бережным переговаривается, то есть мнится ей, будто он жив-здоров и к ней приходит любезничать. В деревне, говорит, со вдовами или солдатками такое случается, когда по мужу заскучают и в рассудке с тоски мешаются. Якобы это бес их искушает, является им в образе человеческом, родном, а на самом деле – Огненный Змей, порожденье дьявола. Ну, попа позвали, отчитали Феньку. На страже вокруг дома караульщиков поставили, Ефимьевна, по обыкновению, закрестила все окна и печные трубы. Фенька билась, рыдала, да что… Испугался бес! Испугался да исчез. Правда, Ефимьевна сказывала, он-де долго еще кидал свои письма с того света в трубу, но, само собой, они к Феньке не попадали, а сгорали в печи.

Анатолий посмотрел на Петра недоуменно. Он никак не мог понять, подшучивает ли «дядюшка». Бес кидал письма в печную трубу?!. Хотя разве можно говорить всерьез о таком мороке!

– Настрадалась тогда барышня, – послышался голос Ефимьевны, незаметно вернувшейся из комнат и подошедшей к господам. – Хоть и суждено ей за грех ее вечное несчастье, а все же жалко ее. Пристроить бы ее за хорошего человека… вот хотя бы за Анатолия Дмитриевича…

– И верно! – вскричал Петр, обернувшись к Анатолию. – Он человек хороший. Не желаешь ли Феньку в невесты?

– Да уж больно тесное наше родство, – пожал плечами Анатолий. – Фенечка мне тетушка, однако я всегда к ней относился как к родной сестре.

– Ну, родство ваше все ж не кровное, – резко оборвал Петр. – Такие браки церковь не возбраняет. Только мигни – мы вас мигом повенчаем, а я за Фенькой хорошее приданое дам. Хочешь, получишь те побережные земли с лесами, о которых твоя матушка мечтала, когда замуж шла, из-за которых по сю пору успокоиться не может? Она ведь тебя за ними прислала, верно?

Анатолий только бровями повел безразлично, хотя Петр отчасти был прав. Анатолий не единожды слышал, что эти самые земли некогда были назначены в приданое его матери, но она их не получила, Дмитрий Славин взял ее почти бесприданницей, по большой любви и желая спасти от нечестного, распутного отца. Конечно, матушка хочет ими владеть, но не ценой женитьбы сына на Фенечке. Что ж думает о них, о Славиных, Петр, любопытно знать?! Неужели решил таким образом купить родственное расположение, которого всегда был лишен? Больше всего Анатолию хотелось бы высказаться откровенно, однако он сдержался. Сейчас идти на открытый скандал никак нельзя. А пооткровенничав с Петром, останется только расплеваться с ним навеки. Но дело, ради коего он явился в Перепечино, еще не только не завершено, но даже и не начато.

Анатолий скрепился и даже нашел в себе силы улыбнуться примирительно:

– Жениться я покуда не намерен ни на каких условиях. Я хотел бы жене верность хранить, но пока что не нахожу в себе сил справляться со многими соблазнами. Оттого холостая жизнь мне и не наскучила, что дает свободу для их удовлетворения.

– А, понимаю, на что намекаешь! – хохотнул Петр. – И слово свое помню. Пришлю, пришлю к тебе Лушку. Тебе нынче в боковушке постелют, во втором ярусе. Там тихо, никто не потревожит. Намилуетесь вволю. Сам сейчас в людскую зайду, прикажу, чтоб ровно в полночь была там. Только ты знай, кузен, Лушка страсть как любит девицу из себя строить. Если начнет выеживаться да про невинность свою твердить, ты, главное, не теряйся.

Анатолий кивнул. Ему было неприятно иметь Петра своим конфидентом, но при этом молодая кровь гуляла, ударяла в голову. Воздержанность ему непривычна, всегда в родном имении к его услугам несчитаное количество на все готовых девок, которые, надо или не надо, на словах выставляют себя скромницами, а в постели блудят со всей удалью ко всему привычных поблядешек. Что делать, что делать, все мы люди, как говорят отцы священники, лишь от головы до пояса, а ниже… а ниже один сплошной грех!

Молодые люди расстались.

Однако ни в какую людскую Петр не пошел. Он направился в светелку, куда отнесли незнакомку, очнувшуюся утопленницу, и долго стоял, глядя на нее поверх головы хлопотавшей над ней девки, а потом вышел в коридор и, поймав за рукав первого же пробегавшего мимо лакея, приказал звать к себе Семена Сидоровича.

– Кого-с? – почти с ужасом спросил лакей, мысленно перебирая всю дворню. Никаких Семенов Сидорычей он не знал!

– Управляющего позови! – устало завел глаза Петр.

Лакей радостно осклабился:

– Чуму-сыромятника, что ль? Так бы и сказали, барин, сразу, а то, понимаешь, Семен Сидорыч… мне и невдомек!

В следующий миг он отлетел к стенке и схватился за щеку, горевшую от здоровецкой оплеухи.

– Какой тебе Чума-сыромятник? – гневно спросил Петр. – Забудь это прозванье! Называй его Семен Сидорычем, не то с тебя самого шкуру сдерут и мять станут еще сырую. И тебя звать станут Васька сыромятый, понял?

Устрашенный Васька вылетел вон, потирая опухшую щеку, и на крыльце столкнулся с Анатолием.

– Что это с тобой?! – изумился тот. – Никак на дверь налетел?

– Кабы на дверь… – всхлипнул Васька. – Барин пожаловал! А за что?! Пострадал я за правду!

– Это как же? – озадачился Анатолий.

Васька оглянулся, втягивая голову в плечи:

– Не, боюсь сказать…

Анатолия разобрало любопытство.

– Ну, пошли сюда, – он утянул Ваську с крыльца, повел вокруг дома: – Говори!

– Да, изволите ли видеть, назвал Семен Сидорыча, управляющего нашего, истинным его именем – Чума-сыромятник. А барин осерчал.

– Чума?! – изумился Анатолий. – Это что ж за имя такое? Крестили-то его как?

– Семеном крестили, но был он с издетска сыромятником, так же, как и отец его, и дед, ну и кликали его Сенькой-сыромятником. А четыре года назад, когда на скот чума нашла и немыслимо сколько коровенок попередохло, Сенька намял сотню кож, да повез в Москву, да там с превеликим барышом продал. Никто ж не знал, что кожи с чумной скотины. С тех пор и прилипло к нему – Чума-сыромятник да Чума-сыромятник.

– Как же так? – озадачился Анатолий. – Это ж для людей опасно! Как же барин позволил?

– Все с барского позволения и делалось, – вздохнул лакей. – С Петра Ивановичева. Старый-то барин и не ведали, сами больные лежали. И задумка барича была, и все барыши его были. Сеньке там кой-что досталось, однако барич большую часть к рукам прибрал.

– Эх, – с отвращением сказал Анатолий, подныривая под распахнутую раму какого-то окна, – коли кто уродился подлого происхождения, пусть и наполовину, никогда он благородным не станет, и единственное, что может порядочный человек сделать, это от такого подлого подальше держаться.

Лакей хмыкнул невесело, и Анатолий, который невольно высказал свои мысли вслух, спохватился, что он не один.

Ему стало неловко. Он ненавидел человеческое унижение, пусть даже и тех, кто стоит ниже его по происхождению и общественному положению, а тут, вольно или невольно, унизил этого дворового.

– Василий, ты меня не слушай, – сказал Анатолий смущенно. – Это я так, мысли вслух невзначай высказал. Они до тебя не касаемы.

Лакей снова ухмыльнулся, на сей раз поживей:

– Да, правду сказать, я и сам так же думаю, потому что эти выблядки господские и корневищ своих стыдятся, и в то же время брата крестьянина жмут покрепче иного барина. И в ближние люди по себе выбирают. Вон, лишь только старый барин преставились, Сенька мигом вичем стал зваться[2], управляющим сделался. Теперь лютей его по всему Перепечину не сыщешь, да и ближе его человека у барина нет, вот разве что Ефимьевна. Они ради Петра Иваныча и зарежут, и убьют, и кому хочешь кровь по капле выпустят. И мечтами высоко, ох, как высоко возносятся! Страшно даже сказать!

– А я думал, Ефимьевна Фенечку… то есть Феофанию Ивановну пуще Петра любит, – проговорил Анатолий.

– Любить-то любит, да ведь Чума-сыромятник – сын ее, а кровь родная – всего ближе. Бедная наша барышня, – с тем брезгливым сочувствием, которое вызывают люди душевно нездоровые, проговорил Васька. – Жаль ее… Всяк норовит обмануть, всяк норовит на ее беде сыграть. А она доверчивая, аки цыпленок… что ей ни скажи, всему верит.

Тут он замер, словно столб, и воскликнул:

– Да что же это я разгуливаю, молочу языком?! Меня же барин по Чуму-сыромятника послал, да спешно! Ох, не сносить мне головы!

И он с места чесанул во все лопатки, оставив Анатолия одного.

* * *

Тем временем, пока Васька, забыв обо всем на свете, откровенничал с Анатолием, Петр из комнаты, где лежала незнакомка, прошел в светелку сестры.

Та сидела за маленьким столиком, уронив голову на руки. Плечи ее вздрагивали, и привычный приступ раздражения овладел Петром. Он не любил сестру. Нет, не только потому, что вечно унылое лицо Фенечки и ее нескладная судьба злили его, ибо вынуждали заботиться о ней, а заботиться о ком-либо, кроме себя, ему невыносимо. Главное, она была свидетельницей тех унижений, которые Петр переживал в детстве, когда Перепечин еще не женился на его матери.

Хоть после смерти своей жены Перепечин и жил открыто с ее бывшей горничной, все же он долго не венчался с ней, а детей их не называли выблядками или байстрюками только немой да ленивый. Перепечин прекрасно понимал, что законный брак с горничной поставит крест на мечтах его дочери Марьи Ивановны сделать хорошую партию. Следовало как можно скорей выдать ее замуж. Недостатка в женихах не было, но жадность и скупость отца, который при сговоре объявлял одно приданое, а через несколько дней, нимало не смущаясь, уменьшал его размер чуть ли не вдвое, озадачивали женихов. Двое, которых равно привлекали и красота, ум, прелесть невесты, и ее приданое, уже взяли назад слово. Дмитрий Славин был влюблен всех сильней, и, хоть Марья не испытывала ответной страсти, все же согласилась выйти за него, только бы избавиться от отцовских унижений и картин того безудержного распутства, которые она наблюдала в родном доме.

Надежда, любовница Перепечина, Марью ненавидела и боялась и с этого страху держалась с ней, как с лютым врагом, постоянно жалуясь любовнику на его дочь и придумывая многочисленные прегрешения, ею будто бы совершенные. Как правило, Марье приходилось расплачиваться за злобные шалости Петьки, Надеждина сына, прижитого ею от Перепечина. Дворня, впрочем, хоть и опасалась окончательного воцарения Надежды, этой безудержной лгуньи, которая крепко держала барские страсти промеж ног своих, на самом деле видела, кто прав, кто виноват. И не могла тайно не сочувствовать барышне. А Петька, который все затеи своей матери поддерживал и не уставал донимать Марью, вызывал всеобщую неприязнь своей противностью. Всяк норовил дать ему пинка, как бы невзначай, – и поскорей сбежать, опасаясь быть застигнутым. Сколько раз он являлся к матери и сестре с разбитым носом или в синяках, вне себя от ненависти, но не знал, кого выставить своим мучителем! Он выл и катался по полу от неутоленной мстительности, а Фенечка, простая душа, его жалела. Петр же рос в сознании, что «слезы и сопли» только унижают его достоинство, так что сестра, вольно или невольно, казалась ему союзницей его гонителей.

Повзрослев, войдя в силу, усыновленный Перепечиным, пользуясь положением любимца отца, Петр сводил счеты не только с дворней, некогда его обижавшей (ох, у сколького народу была в те года на конюшне содрана плетьми кожа со спины!), но и с жалостливой сестрой. Для него ножом острым была ее помолвка с Бережным… Он даже не тщился скрывать радость от исчезновения жениха, которому пришлось бы отдать часть имения, распоряжением отца определенную в Фенечкино приданое. Но замуж девку все равно следовало выдать, этот вечно унылый, плачущий перестарок в доме начинал его раздражать. Кроме того, Фенечка всем своим видом взывала к его совести или к тому ее призраку, который бледно обитал в его душе. Сначала мать, потом отец, умирая, заклинали его позаботиться о сестре. И надо избавиться от нее поскорей, ведь в мыслях Петр видел жизнь свою совсем иной. Он хотел воскресить былую славу Перепечина как места развеселых удовольствий. Восстановить крепостной театр! Устраивать балы, на которые, как некогда на балы, которые задавал отец, не гнушались бы съезжаться и господа из уездного города! Вести игру, игру по-крупному! И не проигрывать, как случалось отцу, не единожды ставившему на кон и имущество, и своих крепостных, а только выигрывать! Богатеть, богатеть, идти ради этого на какие угодно махинации и жульничества!

Сестра мешала его планам. Он решил избавиться от сестры. Приезд Анатолия предоставлял для этого прекрасную возможность.

Петр несколько мгновений помедлил, унимая бурю отвращения, взметнувшуюся в душе, и надевая маску приятности. Он умел, когда хотел, быть столь же обольстительным, сколь и отвратительным, и даже жестоко обиженная им Фенечка попадалась на эту удочку тем более охотно, что ей страстно мечталось быть любимой братом, которого она хоть и побаивалась, но все же обожала, видя в нем свою единственную опору, надежду и защиту.

– Что, Петенька? – повернулась она с последним всхлипыванием – и даже руки к груди прижала, увидев ласковую улыбку брата.

– Не плачь, моя милая, – сказал он глубоким, в самую душу проникающим голосом, который непременно вызвал бы своей фальшивостью скрежет зубовный у всякого мало-мальски опытного человека.

Однако простодушная Фенечка никакой фальши не чувствовала, и сердце ее рванулось к брату. Она протянула к нему руки, вскочила, Петр принял ее в объятия и погладил по волосам.

– Ты меня прости, я был таким злым нынче, – пробормотал он, с трудом удерживая раздражение, потому что ощущал – Фенечка снова заливается слезами, на сей раз – слезами счастья.

«Вот дурища! Как же ты мне надоела!» – подумал он, а вслух сказал:

– Я готов на все, чтобы свою вину загладить. Знаю, как ты по Бережному скучаешь, как тоскуешь, как сердце рвешь…

Фенечка отстранилась от него и недоверчиво заглянула в глаза.

Полно, да Петр ли это говорит? Возможно ли такое? Брат запрещал даже упоминать о ее погибшем женихе, а тут…

Глаза брата сияли жарким сочувствием.

– Я знаю, как можно тебе доподлинно узнать, жив он или нет, – сказал Петр. – Знаю!

– Как? – трепеща, спросила Фенечка.

– Нынче полночью, ни минутой раньше, а как начнут бить часы, ты пойдешь из своей комнаты на второй ярус, в боковушку, что за лестницей. Войдешь и ляжешь на постель, что там будет разобрана. Если она будет пуста, значит, Бережного поистине нет на этом свете. Если же там окажется кто-то, значит, твой жених жив! Жив, но не является к тебе по какой-то причине. Вот об этой причине ты его и спросишь. Он должен ответить! Если промолчит – все плохо, ты никогда его не увидишь. Если же он обнимет тебя – значит, ты найдешь свое счастье. Только смотри, Фенечка, не бейся, не кричи, не отталкивай его, не то потеряешь навеки!

Она изумленно уставилась на брата:

– Как же так? Но ведь это призрак его мне явится вновь! Тот самый Огненный Змей, от коего вы с Ефимьевной меня ограждали! А теперь ты сам толкаешь меня в его объятия!

– То-то и оно, что это будет не призрак, а твой ангел-хранитель, – ласково пояснил Петр. – Не в силах он смотреть на твои мучения, решил открыть тебе глаза: или ждать возвращения счастья прежнего, или оставить все былые иллюзии и искать в жизни чего-то нового. Впрочем, смотри, сестра, если не решаешься, я тебя неволить не стану. Ночь вновь проведи в своей унылой келейке, – он неприязненно обвел рукой беленые стены простенькой светелки, – да и жизнь свою тут проведи, увядая, засыхая, в неведении, где он, что с ним, почему пропал…

– Нет, я пойду, – быстро, решительно сказала Фенечка. – Пойду, несмотря ни на что!

Она поверила брату безоговорочно, как верила ему всегда, во всякую минуту своей жизни. Даже если и зародилось у нее непомерное удивление, откуда-де Петру ведомо, что станется нынче в полночь такое загадочное явление в боковушке, даже если не могла она понять, каким образом Петр сделался конфидентом ее ангела-хранителя, она придушила сии вопросы прежде, чем они толком сложились в ее голове. Простая, незамысловатая, исстрадавшаяся душа Фенечки жила только надеждой… надежда питала ее жизнь… ну как она могла отказаться от нового всплеска надежды?!

Петр поцеловал сестру в лоб и вышел за дверь, торопливо сдергивая маску пылкого доброжелательства, покуда она не прилипла к его коже слишком прочно. И управляющий, спешивший к нему навстречу, увидел обычное лицо своего барина – недоброе, смелое, исполненное мрачной решимости взять у этой жизни все, что по праву положено, да и то, что никак не положено, – тоже взять!

– Послушай, Семен, – решительно сказал молодой Перепечин. – Возьми лошадь самую горячую да поезжай в Щеглы. Ничего не говори, но вызнай все, что можешь. Понял меня?

– Чего ж тут не понять, – солидно сказал Семен, не задавая никаких лишних вопросов. Как и положено исправному управляющему, он был уже наслышан обо всех событиях, происшедших в имении, даже если при них и не присутствовал. – Все сделаю, барин, как велите.

И наклонился поцеловать руку у Петра, по опыту зная, что нет лучшего способа ему угодить.

И угодил!

* * *

Часы пробили одиннадцать, когда Ульяша очнулась. Она не знала, где находится, но мигом сообразила, что не дома: не в Чудинове и не в Щеглах. Звук часов был иной, более хриплый, а главное, в Чудинове пахло мятой и малиной, и этот запах встречал приезжих и в Щеглах, где хорошо знали о пристрастиях барыни. Здесь же Ульяша ощущала тяжелый дух непроветренных вещей, залежавшихся в сундуках. Как будто тленом наносило…

Только издалека долетел, словно дружеский привет, аромат цветущей черемухи.

«В Чудинове и Щеглах готовилась вовсю распуститься черемуха. Но где я?» – снова подумала Ульяша.

Осмотреться она не могла: черное небо приникало к окнам, ничего в двух шагах не видно.

Какой-то голос звучал у нее в ушах. Он что-то говорил… Ульяша не могла припомнить слов, однако смысл их был таким грубым, жестоким, оскорбительным… Страшнее оскорбить ее было нельзя, невозможно!

Чей это голос? Когда он звучал? Она не могла вспомнить.

Ей стало страшно. Привскочила, ощупала себя… Вместо платья холщовая рубаха – длинная, с длинными рукавами, довольно грубая, но хотя бы пахнущая свежестью и гладкая. Наверное, ее недавно промыли и хорошенько прокатали вальком.

Почему-то от этого Ульяше сделалось полегче.

Она пыталась вспомнить, что произошло. Встала перед глазами жуткая образина Ерофея… потом река, в которую она свалилась, коряжина, больно ударившая ее в бок и оказавшаяся спасительной… «Наверное, – размышляла Ульяша, – я лишилась чувств, меня несло течением, а потом вытащили из реки добрые люди и принесли в дом. Но где я?!»

Судя по всему, это не крестьянская изба. До ее чутких ноздрей долетал запах табака – хорошего, дорогого, такой курил хозяин Чудинова. Пожалуй, это помещичий дом. Но чей именно?

В Щеглах она не была давно, больше десяти лет, все детские воспоминания почти сгладились. Но все же она помнила, что ниже по течению находилось то самое Перепечино, куда она и держала путь сегодня утром. Страх перед этим местом жил в ней с детства… и ожил теперь.

Да, она стремилась сюда, но не в роли беспомощной жертвы хотела оказаться здесь, а в виде человека, равного хозяевам и готового вести с ними столь важные для нее переговоры. А как быть теперь? Где ее одежда? Ох, навряд ли что-то осталось от легонького платья после борьбы с рекой!

Что же делать? Положиться на волю обстоятельств, покориться им – или попытаться противиться? Может быть, сбежать? Темно, значит, ночь, дома ее, наверное, потеряли!

А может, они решили, что она нашла то, что искала, а потому решила заночевать в Перепечине? Или… или, не дай бог, Ерофей воротился и сказал, что Ульяша упала в реку и потонула? Что же будет с матушкой? Что будет с нянькой?! Они ведь не переживут такого горя!

Послышался еще один удар часов, и Ульяша поняла, что миновало уже полчаса в бесплодных размышлениях.

Она спустила ноги с низкой широкой кровати. Нужно немедленно отыскать хозяев этого дома. Немедленно! Нужно сказать им, кто она, попросить послать человека в Щеглы, а еще лучше – попросить отправить ее домой. Она успокоит матушку и няньку, переоденется, а поутру вернется сюда, потому что это ее долг, об исполнении которого она мечтала больше десяти лет!

Ульяша осторожно вышла из комнаты, брезгливо поджимаясь, когда босая нога наступала на мусор. Пол был выметен куда как плохо, вот в Щеглах или Чудинове идешь босиком по полу, а словно по столу обеденному ступаешь – ничто ножку не уколет.

Кругом стояли тишина и темнота, как вдруг Ульяше послышался тихий плач. Она осторожно пошла на голос и вскоре увидела очерк света за одной из дверей. Плакали там. Ульяша приникла к щелке, повернулась так и этак – и увидела девушку в рубахе и ночной кофте, с заплетенной на ночь небольшой косой. Девушка смотрела на какой-то маленький портрет, изредка прижимала его к губам, и всхлипывала:

– Неужели ты вернешься ко мне, милый мой? Неужели вернешься? Ах, скорей бы полуночь!

Ульяше стало необыкновенно жаль эту девушку. Она была влюблена, она изнемогала по своему возлюбленному! Сама Ульяша еще не знала любви, хотя все ее подруги, барышни, жившие в окрестностях Чудинова, не единожды искололи свои сердечки о шипы этого прекрасного цветка. Некоторые из них уже были замужем, родили дочек и теперь строили планы выгодных партий для своих младенцев. А Ульяша все еще пребывала в некоей духовной полудреме. Она доподлинно знала, что за нее дважды сватались – там, в Чудинове, – однако ее приемная мать (Ульяша звала ее матушкой) и ее муж согласия не давали. Сердце ее ни к кому не лежало, а отдавать девушку лишь бы за кого Чудиновы не хотели, да и расставаться с ней не желали. Так же, впрочем, как и она с ними.

«Наверное, отдали бы, коли бы я по ком-то вот так же тосковала, как сия девица тоскует», – подумала Ульяша.

Она отступила от двери и неслышно двинулась дальше. Потом спохватилась: да отчего же она не воспользовалась случаем, отчего не спросила у незнакомой девушки, что это за место?! Решила было воротиться, да заблудилась в запутанных коридорах. Да тут еще лестница вдруг оказалась под ногами. Ульяша безотчетно поднялась по ней, потом прошла через анфиладу комнат – и до того отчего-то устала, что еле передвигала ноги. Ее избитое волнами тело так и ломило.

«Вольно ж мне ночью шарашиться, – подумала она сонно. – Неужели нельзя было утра дождаться? Нет, отправилась бродить… А ну как наткнусь на хозяев, ну как примут меня за воровку?! Надо, надо воротиться. Но куда идти?»

Пробило полночь, и вдруг Ульяша вновь уловила промельк света. На сей раз это была не свеча, а луч лунный, пробившийся сквозь облака и заглянувший в окно. Дверь в ту комнату оказалась приотворена, оттого Ульяша и увидела этот луч. А еще она разглядела, что около стены стоит кровать.

Неужели она невзначай воротилась в ту же комнату, откуда пришла?! От усталости девушка позабыла, что поднялась на другой ярус, и, обрадовавшись близкому отдыху, поскорей прилегла на постель. Ветром нанесло сладкий черемуховый вздох, и Ульяше стало спокойно и уютно. Она заснула даже прежде, чем голова коснулась подушки.

Луна тем временем снова ушла за облака, и Ульяша не заметила, что в комнате она не одна. Высокий мужчина стоял у стены и настороженно наблюдал за ней. Он был полуодет. Увидев девушку в одной рубашке, белевшей в темноте, он довольно улыбнулся.

– Ишь, смелая какая! – пробормотал он, слыша, как скрипнула кровать, и понимая, что девушка легла. – Ну что ж, и мне робеть не к лицу.

Он двинулся вперед, находя дорогу ощупью. Наткнувшись на кровать, остановился и снял с себя остатки одежды. Сладко потянулся, расправляя мышцы, усмехнулся, ощутив, как поднимается, нарастает в нем возбуждение, – прилег рядом с ней… и разочарованно присвистнул: понял, что она крепко спит.

Осторожно коснулся ее губ губами, нащупал кончиками пальцев ее соски под рубашкою, и они расцвели, как нежные цветы.

Он был совершенно поглощен той, что лежала рядом, и не заметил, как тихонько приотворилась дверь и в комнату вступила еще одна женская фигура.

* * *

Собаки взбрехнули тут и там, но лай не подняли, а настороженно примолкли: чужой, которого они почуяли, дальше по деревенскому порядку не прошел, остановился у крайней избы. Стукнул по ставне.

Тихо.

Пришедший стукнул снова.

– Чего надо? – отозвался сонный мужской голос. – Кто тут шляется?

– Где Ганька? – спросил ночной гость. – Ганьку покличь мне.

– Ишь, какой барин! – проворчал хозяин. – Ганьку ему! Не знаю я никакого Ганьку.

– Знаешь, дядя Пантелей, – ухмыльнулся пришедший. – Кому знать, если не тебе? Скажи, где Ганька?

– На кой он тебе сдался? – зевнул хозяин. – Или пожар?

– Пожар не пожар, а дымок уже виден, – загадочно отозвался гость.

– Ну, коли так… – зевнул хозяин. – Дыма без огня не бывает, известное дело! Только вот что – Ганька не у нас ночует нынче. Ищи его у Дашки-солдатки. Знаешь, где она живет?

– Знать-то знаю, да идти мне по деревне не с руки, собаки избрешутся, а мне совсем не надобно, чтоб меня кто-то здесь ночью увидал. Поэтому тебе придется его искать. Сыщи и скажи: Ерофея убили.

– Ерофея?! – громко ахнул хозяин. – Царство Небесное… Да кто ж его?!

– Кто-кто… – проворчал гость. – Неужто не знаешь? Баре наши, господа разлюбезные, кому ж еще? Нынче к нашему в Перепечино еще один душегубец прибыл – молодой Славин. Вот они на пару и уходили бедолагу. Поймали его невесть где, привязали к лошади и пустили ту вскачь. А сами, значит, скакали рядом, лошадь нахлестывали да забавлялись! Ну и убился Ерофей о землю до смерти… Видел я его – живого места на нем нету.

– Да как же?! Да ведь Ерофей не наш теперь, не перепечинский. Он ведь щегловский! Небось господин Чудинов с них взыщет за свое добро!

– От Чудинова наши откупятся, баре промеж себя завсегда в ладу жить будут. А кто Ганьке братку вернет? Сперва разлучили их, семью разорили, а теперь загубили Ерошку… А нам, мученикам, как всегда – терпи. А мы отмстить не моги!

– Ганька отмстит! – уверенно сказал хозяин. – Ганька терпеть не станет! Он и так бешеный ходит, того и гляди кусаться начнет. А про Ерофея весть его и вовсе с цепи спустит!

– Того и надобно, – пробормотал гость себе под нос и ухмыльнулся.

– Чего ты там? – насторожился хозяин. – Что говоришь, я не расслышал?

– Говорю, спешить надобно! Народ собрать и идти на барскую усадьбу не поздней полудня! А то припрячут они концы в воду – не сыщешь потом. Зароют Ерофея где-нибудь в лесу – ищи-свищи!

– Сейчас же сбегаю за Ганькою, – засуетился хозяин. – Живой ногой!

– Не мешкай, – посоветовал на прощание ночной гость и канул в темноту.

* * *

– Барин Петр Иваныч, изволь пробудиться, – долетел из-за двери взволнованный голос.

Петр приоткрыл глаза:

– Ты, Ефимьевна? Чего ломишься?

– Дозволь взойти, – настойчиво сказала ключница.

– Ну входи, – зевнул Петр. – А ты пошла! – И небрежным шлепком, словно пригревшуюся кошку, согнал с постели спавшую у него под боком Лушку.

Та спросонья соскочила в чем мать родила, сонно потянулась, сонно огляделась…

– Прикрылась бы, бесстыжая, – ухмыльнулся Петр. – Чай, не одни.

– Да велика беда, – безразлично сказала, входя, Ефимьевна, – не видала я голых девок, что ли, в твоей почивальне?! По мне, так хоть и по деревне пускай так ходят, не моя забота, не моя печаль. Вели девке вон идти, разговор есть.

– Брысь, Лушка, – снова велел Петр, и девка, еще не вполне проснувшись, побрела вон, едва дав себе заботу подобрать с полу рубаху и сарафан.

Петр проводил взглядом ее увесистый зад и довольно улыбнулся ночным воспоминаниям.

– Ну что? – повернулся он к Ефимьевне. – Сладилось, надо быть? Ох, повертится теперь у меня племянничек Анатолий! Все Славины теперь повертятся! Небось ему столичную невесту уже присмотрели. А делать нечего – придется грех прикрыть, на Феньке жениться. И не видать ему приданого никакого! Ну, может, десяток душ отжалею, а тех, что отцом завещано, земель не дам. Ничего, и без них женится, а нет – ославлю на весь уезд!

Тут Петр наконец оторвался от мечтаний и удосужился обратить внимание на хмурое лицо Ефимьевны.

– Ну, чего накуксилась? – спросил настороженно. – Что не так?!

– Да все не так, батюшка Петр Иваныч, все не сладилось, – уныло пробормотала ключница.

– Полно врать! – привскочил он. – Я сам видел, как Фенька туда пошла, а воротилась она лишь под утро, еле живая, я даром что Лушку канителил, все же слышал, как ты охала, да ее поддерживала, да твердила, мол, осторожней, барышня, не споткнись! Видать, крепко ее жеребец славинский уходил! На рубахе-то следы остались? Под нос ему сунуть: теперь, мол, не отвертишься от женитьбы!

– Ох, все не по-нашему вышло, – тяжело вздохнула Ефимьевна. – За полночь решила это я поглядеть, как там у них, а тут, гляжу, барышня на лестнице сидит, да вся в слезах, едва живехонька. И ну, плача, рассказывать, как она по вашему наущению в боковушку пошла, а там… а там…

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Петр. – Да говори, чего солому жуешь?!

– Вы ей сказали, мол, на постель ложись…

– Знаю, что я ей сказал! – гневно воскликнул Петр. – И что?!

– А то, что постель уж занята была!

– Кем?! Я же Лушку нарочно к себе загнал, всю ночь продержал, чтобы никакой ошибки не вышло!

– Да не Лушка с ним была, – вздохнула Ефимьевна, воровато оглядываясь. – Не Лушка, а…

И что-то шепнула на ухо Петру.

Он даже головой затряс от изумления:

– Не может быть! Померещилось Феньке!

– Да не померещилось, батюшка! Я сама потом туда воротилась и поглядела. Луна вышла, и я увидела… Не померещилось!

– Ну и племянничек Анатолий! – простонал Петр. – Ловок, черт! На вороных обошел! Наш пострел и тут поспел! А я-то хотел… Ну, попомнит он меня!

В страшном гневе Петр бросился было к двери, забыв, что раздет, потом, чертыхнувшись, воротился к платью. И тут за окном завопили на разные голоса:

– Мертвяк! Мертвяк явился! Мертвяка принесло!

* * *

Ульяша не понимала, снится ли ей, будто кто-то истошно кричит, или в самом деле надрывается-орет женщина:

– Говорила, говорила! Вот! Сызнова бесы лютуют! Не закрестили ворота, вот беды и повадились.

– Отвяжите его, пожалейте лошадь, она совсем взбесилась! – послышался властный мужской голос. Он показался Ульяше чем-то знакомым, с ним было связано какие-то воспоминание… воспоминание об острой боли, об унижении… Она поморщилась, просыпаясь.

– Ружье мне! – послышался властный крик. – Коли она взбесилась, пристрелю!

Раздались хлесткие удары кнутом, лошадиное ржание, и мужчина снова вскричал:

– Да помилосердствуй, Петр, лошадь-то чем виновата?

Ульяша вскочила с постели и бросилась к окну. Высунулась – да и ахнула, увидав перед собой Волжанку, свою любимую соловую кобылку. На ней она приехала в Щеглы из самого Чудинова, проделав полдороги в седле. На Волжанке вчерашним утром отправилась в путь, Ерофей был за кучера. А потом…

Ульяша уставилась в окно. Теперь Волжанка билась в постромках, на которых висели жалкие остатки той самой двуколки, на которой Ульяша выехала из Щеглов. Какой-то человек крепко вцепился в удила одной рукой, в другой он держал кнут и охаживал им Волжанку.

Ульяша, не помня себя, выскочила в окошко и бросилась к своей несчастной лошади. Кинулась под кнут, нимало не заботясь, что тот сейчас обовьется вокруг ее тела, оттолкнула палача, обхватила морду лошади. И та вмиг затихла, словно впала в обморок от потрясения и нежданного счастья, увидев хозяйку и почуяв ее защиту.

– Что это значит? – раздался возмущенный голос, и Ульяша оторвалась от взмыленной морды Волжанки, обернулась. Первым делом она увидела мальчишку, казачка, стоявшего на крыльце и державшего на вытянутых руках двуствольное ружье. Видимо, оно предназначалось черноглазому мужчине, одетому в одну лишь рубаху да штаны, небрежно заправленные в сапоги. Несмотря на всклокоченные черные волосы и неприбранный вид, он был бы красив… но жестокость его взгляда поразила и напугала Ульяшу.

– Не узнал, Петр Иваныч? – ухмыльнулась невзрачная женщина с неприятным лицом и в затрапезной одежде, стоявшая поодаль, по виду ключница. – Это утопленница наша ожившая.

«Вот он, нынешний хозяин Перепечина! – подумала Ульяша. – Это к нему я ехала! Я с ним хотела поговорить. Да разве мыслимо сейчас тот разговор затевать, когда я в этаком виде! Нет, буду молчать про себя, елико возможно».

Глаза Петра скользнули по Ульяше, потом поднялись выше, как будто он хотел разглядеть что-то на втором ярусе дома, потом вновь опустились к ней с тем же выражением недоумения.

Ульяша тоже посмотрела наверх. Из окна над ее головой высовывался еще один молодой мужчина – светловолосый, разлохмаченный, очень встревоженный. Отчего-то, встретившись с ней взглядом, он покраснел, и Ульяша торопливо отвела от него глаза, ибо и ее тоже бросило в краску.

– Что это значит, спрашиваю? – повторил Петр.

– Это моя лошадь, – сказала она, не переставая прижиматься щекой к морде Волжанки. – И двуколка моя.

– А может, это тоже дело ваших рук? – спросил Петр и посторонился. И Ульяша только теперь увидела мужское тело, привязанное вожжами к остаткам двуколки. Живого места на теле не было, и лежало оно так неподвижно, неестественно-неподвижно, что Ульяша поняла: человек мертв.

Она вскрикнула, зажмурилась…

– Кто это? – спросил Петр. – Вы его знаете?

Она молчала, не в силах слова молвить. Подозрения роились самые страшные, но оба боялись дать им волю.

– Откройте глаза! – властно сказал Петр. – А ну, поверните его!

Ульяша нехотя перестала жмуриться и увидела, как подбежали мужики и повернули избитое тело вверх лицом.

В горле у нее пересохло.

Да… она угадала… Это Ерофей!

Какая страшная смерть!

– Знаете его? – настойчиво спросил Петр.

– Знаю, – тяжело кивнула Ульяша. – Это Ерофей, кучер из Щеглов. Я тоже оттуда. Нынче утром мы вместе… нет, вчера утром мы с ним выехали… лошадь понесла. Должно быть, он пытался ее остановить, но запутался в вожжах.

– А почему она понесла? – подозрительно спросил Петр. – Взбесилась, что ли? Тогда ее надо пристрелить!

– Ах нет! – закричала Ульяша. – Волжанка понесла потому, что Ерофей ее избивал! Он жестокий человек, да еще был с перепою… Он и на меня покушался, да я так его толкнула, что…

Она умолкла, потому что стыдно было вспомнить, как Ерофей лапал ее.

– Толкнула? – переспросил Петр понимающе. – Всего-навсего? А отчего же у него голова пробита? Не ты ли, красавица, его пристукнула? – Он внезапно перешел на «ты» и не обратил ни малейшего внимания на возмущенный Ульяшин взгляд. – А теперь врешь тут, следы запутываешь… Верно, Ефимьевна? – обернулся он к неприятной женщине, которая так и сверлила Ульяшу взглядом.

– Верно, барин! – кивнула та истово. – А ты, девка, посуди, как тебе верить? Сама ты кто такая? Не знаю я средь щегловской дворни этакой вертихвостки!

– Никакая я не вертихвостка! – запальчиво воскликнула Ульяша, от обиды забыв о своем решении не называть себя. – И я не из дворни. Я приемная дочь госпожи Чудиновой. Меня Ульяной зовут, Ульяной Елизаровой. Мы вчера только приехали в Щеглы из Чудинова с матушкой и няней. Первый раз выехали после смерти Александра Никитича, господина Чудинова.

Во дворе появилось новое лицо – приземистый мужик, одетый, впрочем, в добротную рубаху и штаны, пришедший не босой и распояскою, как прочие мужики, а подобранный и в сапогах. Картуз его был новехонек, и Ульяша подумала, что это, наверное, здешний управляющий. У них в Чудинове управляющий, выслужившийся из крестьян, одевался именно таким образом.

– А ты, должно быть, та самая девица, которую Наталья Павловна сызмальства при себе держала?

Ульяша кивнула настороженно. Говорил человек добродушно, это верно, однако отчего-то ей было не по себе.

– Да, это я…

– А чем же тебе кучер не по нраву пришелся? Тебе кого, лакея подавай? Барского камердинера аль писаря?

Ульяша изумленно хлопнула глазами.

– Ты что, Семен, такое несешь? – удивился и Петр. – Какая же барышня станет с кучером или с лакеем якшаться?

– Да какая она барышня! – пренебрежительно воскликнул Семен. – Вы на нее посмотрите, господин Петр Иваныч! Разве порядочная барышня станет в таком виде среди мужиков бегать?

Ульяша почувствовала, как вспыхнули щеки. Она и забыла, что выскочила в одной рубахе.

– Ах, но ведь не во что мне было одеться больше! – попыталась она оправдаться. – Платья своего я не нашла, а тут, вижу, Волжанку хлещут…

– Да порядочная барышня, коли она истинная, а не лживая, в первую голову о том подумает, как себя соблюсти! О приличии девичьем позаботится, а не о лошади! – вступила в разговор Ефимьевна. – Возьми хоть Фенечку мою. Да окажись она, к примеру, в бане, да загорись та – она сгореть предпочтет, но телешом или в одной рубахе на люди не выскочит. Но это девица честная так поступит, а не та, которую обгуляли давно, которой нечего терять, как тебе. Не девица ты, я сразу вижу!

– Это как же? – безмерно изумившись этим нелепым, облыжным обвинениям, пролепетала Ульяна. – Это почему же?!

– Да так же! – хмыкнула Ефимьевна. – Смотрю я на твою рубаху и вижу, что девство ты давным-давно потеряла.

Немедленно все, кто находился во дворе, уставились на Ульянину рубаху. Ну, рубаха как рубаха, холщовая, плотная, длинная, с длинными рукавами, она надежно прикрывала тело и смотрелась столь же целомудренно, как любая другая девичья одежда. Только двое из присутствующих поняли намек Ефимьевны. Один из них нахмурился, другой ухмыльнулся, однако оба промолчали – прежде всего потому, что Ульяна отчаянно вскричала:

– Да что вы такое говорите?! Стыда у вас нет! Коли мне не верите, пошлите в Щеглы и спросите про меня у барыни! А лучше отдайте мою лошадь, я уеду! Только… только помогите, прошу, отвязать этого несчастного!

Она с ужасом покосилась на изуродованный труп Ерофея.

– Твою лошадь тебе отдать? – насмешливо спросил Семен. – Да у тебя ничего своего нет. Ты ни в Щеглах, ни в Чудинове никакая не хозяйка, а всего лишь девка крепостная, Ульянка Елизарова! Которую господин Чудинов, твой прежний хозяин, у нашего покойного барина, господина Перепечина, в карты выиграл! – выкрикнул он, и все вокруг так и ахнули…

* * *

За двенадцать лет до описываемых событий жарким летним вечером в избе перепечинского крестьянина Григория Елизарова собралась за ужином семья. Хоть все недавно вернулись с сенокоса, есть никому особенно не хотелось. Больно жарко было! Хозяйка поставила холодную кашу да простоквашу, семейство (их было шестеро: отец с матерью, старики, дед с бабкою, да двое детей, Ульянка шестилетняя и младший – трехлетний Ванюшка) разобрало свои ложки и только занесло их, как взбрехнула во дворе собачонка, а потом по крылечку простучали шаги.

Все, как по команде, отложили ложки и тревожно переглянулись. По шагам было слышно, что идет человек важный, облеченный властью. Григорий настороженно поднялся, а маленький Ванюшка отчего-то так перепугался, что спрятался под стол. Мать махнула рукой Ульянке – та шмыгнула за занавеску, отгородившую бабий кут[3].

Все знали, что такой важной поступью ходит в Перепечине только староста. Был он человек не злой, и все же его появление всегда предвещало нечто, сбивающее привычную, размеренную жизнь. Таких перемен крестьянин русский боится, как грозы небесной, ибо все новое – всегда не ко благу. Старики пугливо перекрестились, а Марфа, жена Григория, вдруг вспомнила свой недавний сон. Привиделось ей, будто она вовсе не Марфа, а курица-наседка, которая гуляет в пыли со своими цыплятами, да вдруг налетел ветер и посбивал всех цыплят с их тоненьких, слабеньких ножек. Мечется Марфа, пытаясь их крыльями прикрыть, как вдруг видит: одного из них ветер подхватил и поднял на такую высоту, что, упади птенчик оттуда, – непременно разобьется вдребезги!

От страха Марфа проснулась, осознала себя не курицей, а мужней женой и матерью двух мирно спящих детей, перекрестилась – да и заснула, напрочь позабыв кошмар. А тут вдруг ни с того ни с сего снова выплыл он из памяти, и вновь ее окатило тем же ужасом…

Староста взошел через порог. Все встали из-за стола, а он двинулся сперва к образам и перекрестился, как это водится у добрых людей. Потом обернулся и невесело поглядел на старика Лавра, отца Григорьева.

– Ну, дядя Лавр, и ты, Григорий, и вы, бабы… недобрая весть у меня до вас. Сейчас получен приказ от барина – немедля привезти к нему вашу Ульянку. Там, слышь, бают, что он ее в карты проиграл другому барину. Не то щегловскому, не то славинскому, не то и вовсе кому-то дальнему.

Ульянка, услышав свое имя, но еще не понимая, что случилось, высунулась из-за занавески. Выглянул из-под стола и Ванюшка.

И тут Марфа заголосила, как по покойнику! Дети ударились в рев, куда больше испуганные внезапными слезами матери, чем известием, которое они просто не в силах были осмыслить. Но вот заголосила и старая Елизариха, нахмурился тоскливо дед, бессильно стиснул руки отец… а вслед за этим изба наполнилась людьми. Это были соседи, которые невесть откуда уже прознали о случившемся. Поднялся горький плач, все причитали над Ульянкой, а она лишь смутно постигала, что судьба дает ей первый знак: она не батюшкина, не матушкина, сама не своя – она барская, и именно барин властен над ее жизнью и смертью, и, живя в имении, вроде бы поодаль от деревни, он помнит наперечет все свое имущество, включая и детей.

Когда Ульянка уразумела, что должна навеки покинуть родной дом, она попыталась спрятаться, но что толку: никто не решался ослушаться барской воли. И вот ее снарядили, облили в последний раз слезами – и староста повез ее в Щеглы, куда, как выяснилось, ее и проиграли. Расстояние между двумя поместьями было каких-то десять или чуть больше верст, однако Ульянке чудилось, будто везут ее куда-то в неведомые дали… как в сказке: несет меня лиса за темные леса, за высокие горы, за широкие реки!

Барин щегловский в первый миг показался ей страшнее страшного: большой, как медведь, толстый, бородатый. Староста, ее сопровождавший, толкнул в бок, приговаривая:

– Кланяйся господам в ножки, целуй у них ручки!

Ульянка стояла столбом.

Барин сжалился над ее малолетством и сказал добродушно:

– Кланяйся своей госпоже! Слушайся ее беспрекословно!

Ульянка робко обернулась и глянула сквозь щелки своих запухших слезами глаз.

Красивая молодая барыня в таком платье, что и царице не грешно в нем показаться, смотрела на Ульянку так же испуганно, как и та на нее.

– Вот, Наташенька, новая тебе игрушка, – добродушно сказал барин.

– Какая же это игрушка, – прошептала та. – Иди сюда, бедняжка!

И Ульянка пошла зачарованно под власть ее мягкой, душистой ладони.

Скоро ей стало понятно, что барыня Наталья Павловна не слишком-то одобрила своего мужа за такой выигрыш. Однако боялась его прогневить, а потому отослать от себя Ульянку не решилась, оставила при себе. Первым делом она начала звать ее Ульяшей, сказав, что Ульянка – это кличка собачья, а не имя. Девочка жила в ее комнате и была у ней на посовушках. Еду приносили барыне в маленькую столовую, остатки отдавались Ульяше. Иногда по вечерам барин, который обычно спал в кабинете, приносил оттуда свои подушки в барынин ночной покой, и тогда Ульяша уходила ночевать в людскую. Там ее все сильно жалели, там ей и сказали, что пришла и ждет во дворе матушка…

Да, Марфа не выдержала разлуки с дочерью и спустя месяц отпросилась у мужа и старосты и пришла в Щеглы. Какова же была радость Ульяши! Они с матерью так и замерли, сжав друг друга в объятиях!

С дозволения господ Марфа поселилась в людской и добровольно помогала в работе щегловской дворне, чтобы избегнуть упрека в дармоедстве и выказать себя отличной работницей. Она лелеяла надежду, что господа захотят выкупить из Перепечина и ее, и всю семью, чтобы воссоединиться с Ульяшею. Что и говорить, Чудиновы были не против, однако Перепечин заломил цену непомерную. Пришлось от этой мысли отказаться. Марфа, чуть живая от горя, воротилась домой, навсегда простившись с мечтой когда-то вновь увидеть дочку, а Ульяша так страдала во вновь пришедшей разлуке, что Чудиновы поспешили переехать в свою вотчину. Больше они в Щеглах не появлялись, а писем от родных Ульяша не получала за их неграмотностью. В те времена даже и господа получали письма от родни раз или два в год, что же говорить о крестьянах!

Жилось Ульяше у любящей ее Натальи Павловны – лучше некуда, барыня любила ее, как родную дочь, а все же она втайне мечтала когда-нибудь выкупить семью из неволи. И барин Александр Никитич об этом отлично знал…

* * *

– В карты выиграл? – проговорил Анатолий. – Откуда ты это взял?

Конечно, дело было совершенно обычное – с крепостными не то что дед Перепечин, и отец Анатолия, славившийся гуманностью, поступал не церемонясь: закладывал их, когда деньги надобились, продавал или проигрывал, не видя разницы между людьми и любым другим имуществом. Однако Анатолий никак не мог поверить, что эта девушка врет.

– Взял там, где лежало, – без всякой почтительности ухмыльнулся Семен, поднимая голову к окнам второго яруса. – Вчерась еще в Щеглы наведывался. Слышал разговор – мол, барынина приживалка, та, которую барин некогда в карты выиграл, уехала кататься с кучером, да не вернулась, уж не стряслось ли чего? Ну, я и говорю: мол, нашли у нас какую-то девку, только не живую, а утоплую.

– Что?! – в ужасе закричала Ульяша. – Зачем так сказал? Зачем солгал?

– Поосторожней, ты, – обиделся Семен. – Солгал! Ишь! Я уехал, когда ты как неживая валялась, откуда мне было знать, что очухаешься?

– А они что сказали, когда услышали, будто я утонула? – Ульяша с трудом сдерживала слезы.

– А они – ничего, – равнодушно проговорил Семен. – И словечком никто не обмолвился. Видишь же, я один приехал, никого из Щеглов со мной нету. Кабы обеспокоились тобой, небось примчались бы. А так… ну, утопла да утопла, заройте, где нашли, невелика потеря. Что с возу упало, то пропало!

– Не может быть! – замотала головой Ульяша. – Не может быть! Не верю ни единому слову!

– Что-то ты шибко расшумелась, девка, – укоризненно сказал Петр. – О почтительности забыла, о вежестве. А зря. Семен Сидорыч здесь управляющий, теперь он для тебя после меня, твоего хозяина, первейший человек на свете. Он волен с тебя хоть три шкуры драть, коли сие для моей пользы будет!

Семен довольно кивнул. Ульяша беспомощно озиралась по сторонам, воздела глаза к окнам верхнего яруса. Человек, который смотрел оттуда, и пугал ее, и вселял надежду. Голос его… при звуке его голоса хотелось и прочь бежать, и приблизиться. Но пока не время было разбираться в этих раздирающих душу чувствах, пока речь шла о том, чтобы спастись, и Ульяша смутно ощущала в незнакомце защитника, оттого и смотрела на него с мольбой.

– Ну да, ему не привыкать шкуры драть, Чуме-сыромятнику! – с отвращением проговорил Анатолий, которому надоело наблюдать эту сцену. Он свысока, презрительно ответил на мстительный взгляд Семена и продолжал: – Сколь я понимаю, девушка эта принадлежит госпоже Чудиновой, и никто более не волен в том, чтобы с ее головы хоть волос упал.

– Я приемная дочь Натальи Павловны, – воскликнула Ульяша, прижав руки к груди. – И уже пять лет, как мне Александр Никитич вольную дал! А когда умер, мне наследство отказал, чтобы я сама могла…

– Да слушайте вы ее больше! – пробурчала Ефимьевна. – Врет и не краснеет. Наследство ей барин отказал! Видано ли такое, слыхано ли?! Серьги тебе тоже барин отказал бесценные? Да нету таких бар на свете! Краденые небось. Пошлите-ка, батюшка Петр Иваныч, лучше за исправником, пускай велит в кандалы эту убивицу да грабительницу заковать. Ишь, как уходила мужика! А покуда исправник приедет, заприте ее в подвал, да покрепче, чтоб не сбежала!

– Какую чушь ты порешь, Ефимьевна! – воскликнул возмущенный Анатолий. – Распустил ты старуху, Петр, так распустил, что она тебе уже приказы отдает. Того и гляди, править в имении станет!

– Кто бы тут ни правил, это всяко не ты будешь! – гневно сверкнул на него черными глазами Петр. – А если тебе тут что-то не по нраву, так убирайся вон и сестрице моей передай, что вовек не видать ей ни Перепечина, ни тех земель, о которых она с девок мечтала. Батюшка все мне отказал, мне да Феньке! И вам этого не заполучить, хоть наизнанку вывернитесь!

– Жаль, что не отказал он тебе другого наследства, – с грустью сказал Анатолий.

– Это какого же?! – подбоченился Петр.

– Не научил добрым человеком быть. А впрочем, он и сам этим богатством в достатке не владел – добротой да человечностью, оттого и был на них скуп. И ты его достойный сын и наследник: все на гроши да полушки меряешь.

– Отчего на гроши? – хохотнул Петр. – Коли о грошах речь бы шла, так ты сюда бы и носа не сунул. Тысячи я наследовал, сотни тысяч – вот что тебе да твоим отцу с матерью покоя не дает! Ищете, в какую щель нос сунуть, чтобы доказать, мол, не по закону я наследник в Перепечине? Небось приказных уже наняли, скоро на меня власти напустите? А ничего у вас не выйдет! Все бумаги мои верно написаны и подписаны. И вы хоть наизнанку вывернетесь, не добьетесь ничегошеньки. Так что, племянничек, – с издевкой проговорил он, – вот тебе бог, как говорится, а вот и порог! Проваливай подобру-поздорову! И поскорей, чтобы не пришлось тебя дубьем да кольем выпроваживать!

– Что же, я уеду, – спокойно сказал Анатолий. – По воле матушки сюда я прибыл, она все надеялась, что в тебе доля порядочности сбереглась, да, видно, напрасно. Впрочем, я и сам знал, что в ком подлая кровь есть, тот подлецом жизнь проживет, таким и помрет. Из грязи в князи вылезти можно, да грязи сей вовеки не отмоешь. Я уеду, но все же, Петр, прошу: не борзись ты, не злобствуй, не слушай этих двух подстрекателей своих, Чуму-сыромятника да озверевшую старуху Ефимьевну, – отпусти девушку. Неужели и впрямь веришь, будто она могла кучера убить? А хоть бы даже и так – не ты судья, не ты исправник, чтобы выносить приговор и чинить расправу.

– Да ты оглох, племянничек? – высокомерно проговорил Петр. – Слышал, что Чудинов ее в карты у моего отца выиграл? А ходили разговоры, будто он, Чудинов-то, немало жульничал при игре. Отец не раз жаловался: ему, мол, черт ворожит, не иначе заклятые слова знает, что всегда выигрывает. Он играл только на деньги, взятые в долг, ведь их проиграть невозможно, всегда спиной к двери садился, а когда ему не везло, вставал из-за стола и три раза оборачивался вокруг своей оси вместе со стулом – и удача вновь к нему возвращалась. Так вот, кто знает – может, он эту девку жульническим путем выиграл? Не сомневаюсь, что так оно и было. А значит, она моя. Моя!

– Ты разве не слышал ее слов, что она вольная? – удивился Анатолий.

– Так это ж только ее слова, – ухмыльнулся Петр. – Крепостная тварь и соврет – недорого возьмет.

– Ты, видать, по управляющему своему судишь? – с презрением проговорил Анатолий. – Это ведь он, крепостная тварь, – он нарочно выделил голосом эти слова, и Семена аж в сторону повело от унижения и злости, – соврал в Щеглах, будто девушка утонула. А ведь знал доподлинно, что она жива, уехал-то он уже после того, как она очнулась… Не бери греха на душу, Петр, отпусти ее. Позволь мне отвезти ее в Щеглы, и, слово даю, ни я, ни матушка моя больше никаких претензий к тебе иметь не будем по наследству.

В глазах Петра мелькнул было алчный огонек, да и Ефимьевна изо всех сил ему подмигивала и кивала: соглашайся, мол! Однако Петру не переставая дурманила голову близкая возможность взять верх над племянником, который, подобно матери своей, сводной Петровой сестре, его всегда ненавидел и презирал. Он жаждал унижения Анатолия, жаждал снова и снова показывать, что именно он, Петр, – любимый сын и единственный законный наследник отца своего, что ни сестра, ни сын ее даже мечтать о наследстве не могут, а все их разговоры о подлом или благородном происхождении – всего лишь словесная шелуха, в которую они пытаются обернуть свою нищету, высокомерие и зависть. Не мог он поступить так, как хотел Анатолий!

– Ого, как высоко ты эту девку ценишь! – покачал головой Петр. – Высоко, дорого! Видать, по нраву нынче ночью пришлась?

Ульяша ошеломленно повела глазами от Петра к Анатолию, не в силах взять в толк, о чем идет речь.

– Чего вытаращились оба? – захохотал Петр, и, вторя ему, зашлась смешками Ефимьевна. – Обещал я тебе девку прислать – вот и прислал. Лушка мне самому нынче понадобилась – постель греть, – ну, я и отправил к тебе первую, что под руку попалась. Она не спорила. Ты сам посуди, племянничек, коли правда было б все то, что она о себе плетет, ну разве послушалась бы она, разве потащилась бы тебя ублажать беспрекословно, безропотно? Нет, почуяла над собой мою господскую волю! И правду-истину говорит Ефимьевна: давно она гуляет, давненько! Окажись она девицею, остались бы на ее рубахе красные пятна, неужто нет? Еще тогда остались бы, когда я ее на правах хозяина первым распробовал. А что ж, должен же я был знать, сладкое ли блюдо гостю дорогому посылаю! – И он зашелся хохотом, да тут же и подавился им, потому что Ульяша размахнулась – и отвесила ему такую пощечину, что и сама с трудом на ногах удержалась, и Петр, хоть и был сложением крепок и весом, покачнулся, прижав ладонь к лицу.

– Барин, родименький! – завизжала Ефимьевна. – А ты, распроклятая… Семка! Волоки ее на конюшню, всыпь плетей, чтоб шкура клочьями сползла!

Ульяна метнулась туда-сюда, но Петр поймал ее за руку свободной рукой. Она рванулась было, но хватка у него была мертвая.

– Нет, погодите, – сказал он не своим голосом, отнимая руку от рта, и все увидели кровь на его губах. Да уж, ладонь Ульяши оказалась тяжелехонькая! – Семен, волоки ее на конюшню, поставь козлы да привяжи к ним раскорякою, чтоб и спереди и сзади подойти способно было. Пока не сотру свой уд до крови, не отпущу ее, а ты потом после меня пойдешь! И смотри, быть тебе пороту, если она под тобой не сдохнет, понял? А ты, сучка, Господа Бога о смерти моли, потому что если и Семка тебя не ухайдакает, я к тебе жеребца племенного подпущу… Поняла?

На миг не только Ульяша, но и все вокруг, даже Ефимьевна, даже Чума-сыромятник помертвели от лютости, безрассудного зверства этих слов. Почудилось, призрак покойного перепечинского барина, не знавшего удержу ни порокам своим, ни мстительности, ни своеволию, явился им в образе этого молодого, красивого, но столь жестокого человека. Видно было: Петр настолько опьянен яростью, что и сам не отдает отчета в своих словах, он озабочен лишь тем, чтобы напугать сильней. Ну что ж, ему это вполне удалось! Ноги Ульяши подкосились, и она рухнула на колени, обхватила голову руками.

– Ага, поздно о пощаде взмолилась! – злорадно вскричала Ефимьевна. – Не милуй ее, барин!

Однако Ульяша, услышав этот голос и поняв, что ее коленопреклоненная поза и впрямь выражает униженную мольбу, нашла в себе силы вскочить, и не только вскочить! Оглядевшись вокруг затравленно и поняв, что подмоги ждать неоткуда, она кинулась к забытой всеми, уже несколько успокоившейся Волжанке и в одно мгновение оказалась на ней верхом. Та взвилась на дыбы, но голые Ульяшины ноги, видные из-под задравшейся рубашки и стиснувшие ее бока, взяли лошадь в крепкие шенкеля, показывая отменную выучку и привычку к верховой езде.

– Уноси, родимая! – отчаянно закричала Ульяша, посылая лошадь к воротам, запертым, но довольно низким, в надежде перескочить их. Видимо, от ужаса она совершенно забыла о страшном грузе, все еще привязанном к остаткам двуколки. Труп Ерофеича запрыгал по неровностям двора, Волжанка попыталась подскочить, но не смогла, сбилась с ноги, едва удержалась. Ульяша начала сползать с ее спины, но все же уцепилась за гриву, кое-как выровнялась…

– Держи ее! – закричал очнувшийся Петр, подскочил к казачку, который так и стоял на месте, словно в землю вбитый, держа в руках ружье, и схватил двустволку. Вскинул к плечу, приложился, крича: – Стой, не то пристрелю и тебя, и лошадь!

И кто его знает, может, он выстрелил бы, потому что Волжанка металась по двору, а весь народ бросился врассыпную, спасаясь от обезумевшей лошади, не смея задержать Ульяшу, однако Анатолий вдруг вскочил на подоконник – да и спрыгнул вниз, прямо на Петра.

Тот рухнул, выронив ружье. Громыхнуло дуплетом…

Пули, не задев никого, унеслись к воротам, и одна из них ударилась в крючок, их запиравший. Видимо, тот держался не слишком плотно, потому что скоба соскочила, и Волжанка распахнула их настежь грудью.

– А, держи! – вне себя закричал Петр, вскакивая и отталкивая Анатолия, который не без труда поднялся на ноги после своего рискованного прыжка.

Но поздно он кричал! Оставалось только смотреть, как Волжанка несется по вольному полю к лесу.

– Коня мне, коня! – взревел Петр. – Ружье зарядить!

Слуги бросились выполнять приказание, Петр подскочил к воротам, Анатолий за ним – и вдруг они замерли, онемели, пораженные неожиданным зрелищем.

Из леса, который отделял Перепечино-деревню от Перепечина-имения, высыпало несколько десятков человек. Даже на расстоянии видно было, что в руках у них колье да дубье. Они сгрудились и скопом ринулись к Волжанке, отчаянно крича. Перепуганная, вовсе обезумевшая лошадь повернула и, не разбирая дороги, понесла обратно… в ворота имения, откуда только что вырвалась.

Ульяша, сидевшая на ее спине, напрасно пыталась поворотить ее. В несколько скачков лошадь влетела по двор – и здесь, вдруг обессилев, притихла, дала дворне подскочить, повиснуть на удилах, удержать себя… Видимо, она чувствовала, что силы ее на исходе, – стояла недвижимо, закатывая налитые кровью глаза, хлопья пены летели с нее.

Петр подошел к Ульяше, дернул за голую ногу… девушка бессильно сползла наземь и остановилась, шатаясь и точно так же, как и Волжанка, ничего не понимая от ужаса.

– Ага! – злорадно засмеялся Петр. – Вовремя мужички появились! Видишь теперь, что в Перепечине все делается по моей воле? Вот ты и сызнова попалась, и теперь я тебя не выпущу никуда! Лошадь уведите на конюшню, а эту…

Ульяша тонко вскрикнула при виде его приближавшегося лица и закрыла глаза.

– А эту девку… – Петр задохнулся, тяжело сглотнул. – А ее…

– Вели закрыть ворота, дурак! – с ломким спокойствием проговорил Анатолий. – Да поскорей! Это бунт!

* * *

В это самое время около имения Щеглы остановилась верховая лошадь. Правил ею статный человек лет тридцати с круглым лицом, украшенным такими пышными усами, какие в России позволяют себе носить только отставные военные. Впрочем, не только усы, но и выправка выдавала вояку. Одет, однако, он был охотником. Вот только с каких пор в России на охоту ездят не только с двумя ружьями, но и с парой пистолетов, возникал вопрос у всякого, кто мог этого человека увидеть.

Он спешился и некоторое время с удовольствием разминал ноги, вдыхая черемуховый аромат – даже грозе не под силу оказалось оббить пышные гроздья, они только распустились пышней! – и рассматривая ворота, украшенные затейливой резьбой, наконец стукнул в воротину рукоятью нагайки. Но если он надеялся, что из небольшой сторожки выскочит привратник и отопрет ему, то ожидание оказалось напрасным. Видимо, сторож отлучился за какой-то надобностью.

– Эгей, люди добрые! – крикнул он и снова не дождался ответа. Пожав плечами, приезжий начал было привязывать лошадь, намереваясь войти без дозволения и провожатых, а проще – перемахнуть через ворота, однако расслышал топот копыт за спиной и обернулся.

К нему приближался вскачь небольшой тарантас, в котором сидели две женщины, причем одна, одетая просто, как служанка из зажиточного дома, поддерживала другую, которая была в трауре и словно возвращалась с похорон, потому что лежала почти в обмороке на плече своей соседки и не могла унять судорожных рыданий. При этом она все пыталась повернуться, а то и выбраться из коляски, однако вторая женщина ее удерживала, заметно, что из последних сил.

Кучер, казалось, тоже был настолько вне себя, что едва сообразил остановить лошадь перед самыми воротами, лишь чудом в них не врезавшись. Соскочил с козел и принялся дергать задвижку туда и сюда, явно не соображая, как их открыть. Наконец хрипло закричал:

– Фролка! Отопри! Барыня воротилась! Отопри, душа с тебя вон!

Фролка, по-видимому, был занят более важными заботами, а то и просто спал в холодке по обычаю всех сторожей, и призыв сей отчаянный до него не долетел. Однако приезжий встрепенулся и, сняв картуз, подступил к тарантасу:

– Наталья Павловна, голубушка! Что случилось?

И он попытался взять за руку женщину, одетую в траур, чего она даже не заметила из-за своего почти беспамятного состояния. А служанка всплеснула руками:

– Ах, батюшка Леонтий Савич, да вы ли это? Не узнала вас, вы все в мундире приезжали, теперь же вон в каком обличье! А ходили слухи, мол…

– Не верьте слухам, милая моя Тихоновна, конечно, это я, – улыбнулся охотник. – Но скажи, что у вас стряслось? Я появился у вас в Чудинове и наткнулся на вести о кончине Никодима Никитича и отъезде барыни с барышней в Щеглы. Но вот я вижу вас обеих в слезах… Да что случилось, скажи?!

– И не спрашивайте, и слова молвить о таком ужасе не могу и не хочу! – отмахнулась Тихоновна, и слезы так и хлынули из ее глаз.

– Она утонула, утонула! – вдруг воскликнула Наталья Павловна, открывая полубезумные глаза и уставившись на приезжего. – Скажите, да мыслимо ли сие? Она утонула, пришла весть, я не поверила, мы поехали в Перепечино, но были вынуждены поворотить с полдороги, потому что… – Она зашлась рыданиями.

– Поехали в Перепечино? – переспросил приезжий со странным выражением. – А там-то что стряслось? Там все ли живы-здоровы?

– Сам бог вас к нам послал, Леонтий Савич, – всхлипнула Тихоновна, не отвечая. – Мы ведь тут одни, без всякой защиты. А в Перепечине мужики за вилы взялись, вот беда какая! Встретили мы добрых баб, которые упредили, дай им бог здоровья, чтоб не ехали мы никуда, иначе не сносить нам головы, не поглядят, что слабый пол, не помилуют! Атаманом у них, слышно, Ганька Искра, а ему закон не писан. Ты уж защити нас, батюшка, не покинь сирот!

Приезжий молча смотрел на них, и по лицу его было видно, что совершается в нем немалая внутренняя борьба. Рука его так и тянулась к поводьям, словно больше всего на свете ему хотелось сейчас вскочить верхом и куда-то помчаться, сердце его так и рвалось от боли, но обыкновенный долг мужчины и благородного человека не позволял этого сделать и принуждал остаться для защиты беспомощных, до смерти перепуганных, потерявшихся от горя женщин.

– Перелезь через забор и отвори ворота, – сказал он наконец кучеру. – Поезжайте к дому, я вслед за вами буду. Я задержусь… но ненадолго.

* * *

Надо отдать должное Петру – соображал он быстро. Мигом окинул взглядом поле за оградой, смекнул, что Анатолий прав, – и закричал во весь голос:

– Заприте все везде! Готовьтесь встретить эту падаль!

На крыльцо выбежала перепуганная Фенечка. Слезы лились из ее глаз, руки были прижаты молитвенно к груди, однако никто не обращал на нее внимания.

Петр и Семен суетились, проверяя, все ли ворота затворены накрепко да подперты бревнами, чтобы могли выдержать и натиск тарана, Ефимьевна металась бестолково и орала, мол, не закрестились толком в грозу, вот сызнова лезет бес.

– А помнишь, Петруша, снилось барину перед кончиною, будто прилетела летучая мышь, огонь на крыльях принесла да подпалила все имение? – кричала она.

Перепуганные глаза Фенечки встретились с глазами Анатолия, и она вскричала:

– Анатолий Дмитрич, голубчик мой… да что же это будет?!

– Все обойдется, Фенечка, милая, – быстро ответил он, хватая в ту же минуту за руку Ульяшу и подтаскивая к молодой хозяйке Перепечина. – Вы только вот что сделайте. Вы бегите сейчас в дом да сидите там, не выходя, покуда эта непогодь не развиднеется. Дайте этой барышне одежду, Фенечка, и умыться, да и хлеба кусок, а то она сейчас в бесчувствии упадет. А нам всем силы будут нужны.

Фенечка кивнула, ласково беря за руку Ульяшу.

Та, по-видимому, с трудом соображала, что происходит, но все же пошла за Фенечкой не споря.

Проводив девушек взглядом, Анатолий спросил у Петра, какое оружие есть в доме.

– Я тебе ничего не дам! – окрысился тот. – Ты мне в спину выстрелишь!

– Подлец всегда всех по себе меряет, – спокойно проговорил Анатолий. – Мы с тобой оба сейчас слишком легкая добыча смерти, чтобы пререкаться.

Петр глянул зло, однако повернулся к Семену и велел нести все ружья и пистолеты, которые сыщутся в доме, да заряды к ним не забыть.

– Что же все это может значить, отчего они взбунтовались? – высказал Анатолий свои думы, глядя на подбегающую толпу.

– Да черт их знает, – проскрежетал зубами Петр. – По округе давно бунтов не было, хотя, по слухам, то там, то там на дорогах шалят.

– Я тоже такое слыхал, – кивнул Анатолий. – Говорили, будто какой-то Ганька Искра пытался подбить народ на бунты.

– Есть такой, – отозвался Петр. – Бывший мой, перепечинский, да беглый. Никак его не поймать, словно всем миром его прячут. Однажды выловил его тот самый Бережной, который за Фенькой ухажерничал, да Ганька сбежал. Не Искра ли его и прикончил, женишка нашего?

Появился Семен, который, в сопровождении казачка, тащил с десяток ружей и пистолетов. По паре взяли все – Петр, Анатолий, Семен, да еще и другим досталось, кто умел с оружием обращаться.

– Надо бы по всему двору стрелков расставить, а то вдруг обойдут усадьбу с тыла, – предложил Анатолий. – На их месте я так бы и сделал.

– Опять ты раскомандовался! – завел свою шарманку Петр. – Зачем силы рассредоточивать?

– И правда ваша, барин, – поддакнул Семен. – Не нужно расходиться, надо толпу залпом встретить, чтобы сразу несколько человек свалить, а остальные тогда и разбегутся.

Анатолий не стал спорить – что ж, и в этом был свой резон, – однако, невзначай оглянувшись, он увидел, что дворовые, собравшись кучкой, о чем-то переговариваются, воровато поглядывая то на господ, то на бунтовщиков.

– Ты, Петр, во всех своих людях уверен? – настороженно спросил Анатолий.

– Да все они сволочи, – хмуро буркнул Петр. – Не верю никому.

– Вы что там шепчетесь-перешептываетесь?! – заорал Семен, потрясая кулаками. – Все должны за барина животы положить, не то своеручно на конюшне каждого драть буду, пока со спины клочья не полезут!

– Да какая тогда нам разница? – выкрикнул кто-то из толпы дворовых. – Или Ганька Искра промеж берез порвет, или Чума-сыромятник шкуру на ремни спустит. Так и так биту быти, а то и убиту, чего же понапрасну рубаху на грудях рвать?

Семен принялся браниться в ответ, но Анатолий не слушал: толпа бунтовщиков подвалила уже под самые ворота.

– Стрелять пора, – хрипло проговорил Петр, нервно проводя рукой по вспотевшему лбу, но Анатолий покачал головой. Крестьяне о чем-то кричали, но в общем шуме он не мог различить отдельных голосов.

– Они чего-то хотят! – догадался он. – Хотят о чем-то попросить. Надо выслушать. Может, удастся их отвадить?

– Дело! – кивнул Петр и приказал Семену поувещевать мужиков: барин-де говорить с ними хочет да их послушать желает.

– Да что с ними говорить?! – с отвращением крикнула Ефимьевна и еще громче завопила: – Расходитесь подобру-поздорову, не то барин никого из вас не помилует, всех перепорет до смерти, а потом и семьи ваши под корень сведет!

Семен вторил ей во всю глотку, и хоть это казалось Анатолию порядочной глупостью, все же на лицах некоторых мужиков появилось сомнение.

– Ишь! – довольно воскликнул Петр, который тоже это заметил. – Заливаются Семен с Ефимьевной, что курские соловьи. Молодцы они! Глядишь, и разгонят эту свору. Сейчас главное – рожи тех, что впереди стоят, запомнить получше, чтобы потом, когда воинская команда придет, было бы кого сквозь строй гнать, шкуру шомполами спускать. А то и вешать.

– Все бы тебе шкуры драть! – тяжело вздохнул Анатолий. – Всех передерешь, перевешаешь – кто на тебя работать станет? Сам за плугом пойдешь?

– На мой век этого назьма хватит, – пренебрежительно указал Петр на толпу. – Говорю тебе, рожи запоминай!

– Да как же я могу их запомнить, коли никого из этих людей не знаю? – уклончиво проговорил Анатолий.

– Семка, запоминай их! – опять приказал Петр, однако Семен его не слышал: продолжал стращать толпу барскими карами, и Анатолий обнаружил, что его слова уже не сомнения сеют, а только пуще злят людей. Их ярость возрастала с каждой угрозой. Толпа снова поперла к воротам.

– Пора стрелять! – хрипло выкрикнул Петр.

– Пора, батюшка! – с готовностью поддержал Семен.

– Погодите! – властно сказал Анатолий, подошел к воротине и, опираясь на перекладины, проворно взобрался на забор, утвердившись на воротном столбе.

При виде множества озлобленных лиц у него на миг закружилась голова, но тут же он начал различать отдельные черты, глаза, распяленные в крике рты – и стало полегче. Поднял руку, призывая к молчанию. Ощутил, как воцаряется тишина, и вовсе собрался с силами.

– Зачем вы пришли сюда, люди? – крикнул Анатолий. – Зачем со злом явились? Зло порождает зло, а больше ничего! Если вы сейчас уйдете, никто догонять и преследовать вас не станет.

– Ты правильно говоришь, – перебил его молодой мужик в кумачовой рубахе. Да не только рубаха – вся голова его пламенела, как огонь.

Анатолий понял, что это и есть атаман Ганька Искра. Да нетрудно было догадаться по его облику! Дерзок, одет лучше других, на ногах – сапоги, в то время как вся его братия топала в лаптях или босая. Анатолий смотрел на него и понимал, что этот человек рожден быть разбойником: в каждой черте его словно бы острым ножом вырезанного лица – мятежный вызов, и тем же вызовом горят желтые глаза, и даже небольшая рыжая борода торчит вызывающе.

– Правильно говоришь, молодой барин, – повторил Ганька. – Зло порождает зло. Мы тут именно по этой причине. Убили человека… отдайте нам убийцу – и мы уйдем.

– Какого убийцу? – недоуменно спросил Анатолий. – Кого тут убили?!

– Убили! – зашумела на разные голоса толпа. – Ерофея убили!

– Да, кучера из Щеглов убили, Ерофея! – подтвердил Ганька. – Вот его убийцу нам и отдайте – и мы уйдем. А не отдадите – тут одни щепы паленые останутся. Всех положим, как Ерофея положили.

Анатолий посмотрел в Ганькины глаза. Тот не отвел взгляда.

– А тебе какая забота щегловский кучер, что ты ради него кровь лить готов?

– Он мой побратим, – ответил Ганька. – С издетска! Лет мне десять было, когда я тонул, запутавшись в сетях. Я уже погибал, наглотавшись воды, а Ерофей мою голову над волной поднимал, держал меня, покуда помощь не подоспела. После этого мы побратались.

Анатолий оглянулся на мертвое, обезображенное тело кучера – и словно бы увидел то, о чем рассказывал Ганька: темная, холоднющая вода заводи, опутанный сетями рыжий мальчишка, который думает, что уже назначен водяному в добычу, – и другой мальчишка, который, трепыхаясь из последних сил, поддерживает его падающую голову, крича заячьим, отчаянным голосом:

– Помогите! Спасите, люди добрые!..

И помощь пришла. Знал ли тот человек, который спас тогда Ерофея и Ганьку, что был орудием их злой судьбы?

Это промелькнуло в голове Анатолия за секунду, и снова он увидел перед собой взбунтовавшихся, озлобленных крестьян, опьяненных жаждой крови.

– Послушай, – сказал он как мог убедительнее, ловя взгляд желтых Ганькиных глаз. – Никто не убивал твоего побратима нарочно. Все вышло нечаянно. Лошадь понесла, а вожжи были намотаны Ерофею на руку. Лошадь мчалась, не разбирая дороги, его убило и изуродовало об ухабы. Да, страшная гибель, но виновны в ней только лошадь да сам Ерофей, потому что он несчастную кобылу хлестал немилосердно до потери разума, вот она и сбесилась.

– А ты откуда знаешь, что он ее хлестал? – раздался чей-то голос. – Может, ты в это время рядом был? А может, ты сам лошадь-то и хлестал? Может, это ты Ерофея и убил?

Толпа одобрительно зашумела, но Ганька махнул рукой, и все стихло.

– Тебе я бы и поверил, – проговорил он, не сводя цепкого взгляда с глаз Анатолия. – Да только нам доподлинно известно, что убили Ерофея в Перепечине. И своими сладкими речами ты нам уши не запечатаешь. Выдавайте убийцу, вот вам и весь сказ.

Холодок прошел по спине Анатолий.

– Ну что ж, – сказал он медленно, – ничего другого поведать тебе не могу, кроме того, что Ерофей погиб не в Перепечине, а случайно, в этом никто, кроме животины глупой, не повинен, да и она была всего лишь орудием Божиим. А уж коли тебе непременно нужно кому-то отомстить за побратима, то вот я перед тобой стою – мсти мне.

Мгновение они мерились взглядами, и вдруг Ганька отвел глаза! Анатолий собрался снова заговорить, понимая, что, если найдет сейчас нужные слова, может быть, еще получится переубедить этого пугающего человека. А если в нем самом угаснет жар мстительности, то и прочих удастся утихомирить, потому что Ганька – прирожденный заводила, вожак, который и впрямь действует на людей, как искра на сухую траву…

Кто знает, как повернулось бы дело, как вдруг за спиной Анатолия раздался истошный крик Семена:

– Батюшка ты наш, Анатолий Дмитриевич, почто не жалеешь жизни молодой, почто хочешь осиротить отца с матерью, почто без вины виноватишься, ведь не ты Ерофея сгубил, а эта девка-приблуда. Ей и ответ держать!

– В самом деле, девка! Истинная правда! – поднялся крик в толпе. – Не слушайте этого барина, он нам глаза отвести норовит. Мы же сами видели, вот только что видели, как девка скакала верхом, забавлялась, волоча мертвое тело! Бесовка, ведьма, гулящая, в одной рубахе да верхом! Упырица, крови нашей насосаться хочешь?

Толпа вновь вспыхнула гневом, и Анатолий ощутил, что даже Ганьке теперь не удастся угомонить народ. Люди и в самом деле видели девушку верхом на лошади, которая волокла труп Ерофея, а как это вышло, для них совершенно неважно.

Анатолий пытался что-то сказать, но сам себя не слышал, так орала толпа. И в отчаянии от того, что не может ничего больше сделать, он вскричал:

– Ну, коли так, ты получишь ее только через мой труп!

В ту же минуту раздался выстрел, и Анатолий, пошатнувшись, рухнул с забора наземь, под ноги бунтовщикам.

Толпа отпрянула, затихла, потому что все видели: ему стреляли в спину со двора! Стреляли свои!

– Мы отдадим вам убийцу Ерофея, только уйдите. Не троньте имения! – послышался голос Петра.

– Ломай ворота! – зычно скомандовал Ганька, и толпа ринулась на приступ.

Ворота не выдержали, распахнулись. Повинуясь знаку атамана, два ражих мужика подхватили беспамятного Анатолия и поволокли в усадьбу.

* * *

Ульяша стояла перед зеркалом и ощущала, как отпускает ее страх. Правильно говорил ее приемный отец, Александр Никитич Чудинов: «У баб, как у кошек, девять жизней, ничто их не берет». А еще он любил повторять: «Пока баба с печки летит, семьдесят семь дум передумает!» Все события, прошедшие с минувшего утра, промелькнули с невероятной быстротой, как будто Ульяша и впрямь с печки летела, но особого горя и боли не оставили – только странное, почти болезненное возбуждение и любопытство: а что будет дальше? Чудотворное целебное воздействие произвели на девушку три, нет, четыре вещи: возможность омыться чистой водой, причесать и переплести косу, надеть на себя легкую рубашку и девичий сарафан, синий, кубовый, любимого Ульяшиного цвета, да еще кружка молока с щедрым ломтем хлеба – вернули силы. А впрочем, она даже себе не признавалась, что было еще пятое – прикосновение руки того светлоглазого барина, которого называли Анатолием Дмитриевичем и при звуке голоса которого ознобная дрожь пробегала по Ульяшиной спине, заглушая даже страх.

А может, все дело в том, что ей очень хотелось забыть то ужасное, что с ней нынче приключилось? Да ведь и красивой, милой, такой печальной барышне, которая ухаживала за ней, тоже хотелось забыть о безумии, творившемся во дворе, оттого, хоть это и покажется странным и неправдоподобным, они торопливо переговаривались о чем придется, только не о страшном, не о смертельно опасном и злобном.

– Неужели ты и впрямь приемная дочка Натальи Павловны? – спросила Фенечка. – Я тебя совсем не помню…

– И я тебя не помню, – прямо взглянула ей в лицо Ульяша. Она не выбирала, на «вы» обращаться к Фенечке или на «ты». Сразу почувствовала в ней ровню. Наверное, сыграло свою роль и то, что она слышала от матушки (Ульяша только так называла Наталью Павловну) о происхождении Фенечки. Та была лишь наполовину барышней, наполовину крестьянкою, так же как и Ульяша, которая, хоть и родилась в крестьянской семье, воспитание получила самое утонченное, городское, господское. Они обе, что Фенечка, что Ульяша, как бы сидели на двух стульях разом, а оттого не могли не найти общего языка.

– Я совсем девочкой была, когда меня увезли отсюда, а с тех пор мы только раз собрались родные места наведать, да на нас разбойник напал, ну, матушка так перепугалась, что пришлось назад воротиться.

– Видно, Чудиновы крепко тебя любят, – сказала Фенечка грустно. – Вон какие серьги на тебя надели!

– Это как раз и вышло в тот день, когда разбойник напал, – сказала Ульяша. – Но это правда – и батюшка меня любил, и матушка любит.

– А меня так никто не любил, – сказала с тяжким вздохом Фенечка, и ее лицо, разгладившееся было и порозовевшее, снова набрякло слезами. – Для матери и отца всегда был один Петруша… Ну что ж, я не ропщу, а все же горестно! И Ефимьевна пуще всего любит Петрушу. Был только один человек…

Распахнулась дверь, и в комнату просунулось улыбающееся лицо – нет, Ульяше захотелось сказать, просунулась-де лыбящаяся рожа! – это был Семен. Осклабился:

– Вот так, Феофания Ивановна… Ты все косоротилась, а теперь по-моему выйдет, однако, по-моему выйдет!

И убежал.

Фенечка закрыла лицо руками.

– О чем это он? – недоумевающе спросила Ульяша. – Что по его выйдет?

– Семка перед братом пол бородой метет, сапоги ему лижет, потому что хочет меня заполучить, – глухо проговорила Фенечка. – Но я лучше руки на себя наложу, а за него не пойду. Никогда не забуду того, кого любила и кто меня любил.

Ульяша обняла ее. Поверх склоненной головы Фенечки ей было видно море голов, волновавшееся за оградой.

«Странно, – подумала она, – мы так близки к погибели, а говорим о любви… Но нет, странно другое. Отчего Семен уверен, что Фенечка его будет? Если всех господ убьют, как это у бунтовщиков водится, то ведь и его не помилуют! Или он знает, как спастись? Ничего не понимаю!»

В этот миг она увидела за окном того человека, которого называли Анатолием Дмитриевичем. Он вскочил на воротный столб и разговаривал с бунтовщиком в красной рубашке. Рыжая голова горела на солнце.

Ульяша нахмурилась. Почему-то показалось, что она видела его раньше. Этот пламенеющий чуб…

И вдруг Анатолий покачнулся и упал туда, в гущу народа, за забор! Одно мгновение Ульяша смотрела остановившимися глазами на то место, где он только что стоял, а потом с криком бросилась вон из комнаты. Не помнила, как нашла дорогу, выскочила на крыльцо… Фенечка прибежала следом и схватила ее за руку, удержала, не давая броситься в толпу.

* * *

Бунтовщики повиновались своему атаману беспрекословно. А он распоряжался с замашками заправского полководца, вернее, командира осажденного гарнизона. Мигом были выставлены кругом караулы, назначен дозор. Кто-то из соратников атамана крикнул: с тех пор-де как погиб отставной поручик Бережной, правительственный сыщик забойного люда, можно никого не опасаться – однако Ганька его словно не слышал.

Выскочившая на крыльцо Ульяша сперва ничего не могла понять, не видела, где Анатолий, где другие, а потом разглядела, что несколько человек с вилами загнали в угол двора Петра и управляющего. Петр молча, яростно пытался обороняться ружьем, перехваченным за ствол, а Семен, попавши меж двух кольев, притиснутый к стенке, вдруг заорал во весь голос:

– Что делаете, мужики?! Пустите! Я свой! Я такой же крепостной, как и вы!

– Да какой ты свой? – насмешливо спросил один из подступивших к нему бунтовщиков. – От тебя житья никакого крещеному миру не было! Заедал всех, без хлебушка жрал!

– Да меня вон барин принуждал! – кричал Семен. – Барин и старая ведьма Ефимьевна! А теперь я им покажу! Я свое возьму! То, бывало, Семка молодому барину сапоги лизал, а теперь я его заставлю мне сапоги вылизать! А ну, начинай, Петр Иваныч!

Петр с такой силой оттолкнул прикладом нападавшего на него мужика, что тот не удержался на ногах, а сам в эту минуту кинулся к Семену и, несмотря на то что рядом были двое бунтовщиков, изловчился метко плюнуть ему в лицо.

Семен яростно завыл, утираясь и матерясь, а Ганька, заметивший эту сцену, крикнул:

– А ну, держите его!

Петра схватили, над его головой взлетели кулаки, но атаман приказал не трогать его и отошел к Анатолию, лежащему на земле. Его осматривал низенький сухонький дед, похожий на домового, весь заросший сивым волосом.

– Ну что, Силыч? – встревоженно спросил Ганька.

– Рана неопасна, – сказал старик, перевязывая плечо Анатолия куском чистой холстины. – Больше обожгло, чем поранило. Скоро очухается. Промазал стрелок, счастье молодого барина!

– А кто стрелял? – повернулся Ганька к пленникам.

– Он, он! – указал Семен на Петра.

– Почему? – изумился Ганька. – Вы же баре. Вы же все заодно!

– Где там заодно! – захохотал Семен. – У них старые счеты, они из-за этого поместья никак успокоиться не могут. Оно, вишь ты, должно было достаться поровну и Петру Иванычу, и сестре его, госпоже Славиной, матери, значит, Анатолия Дмитрича, – показал он на раненого, – ну а старый барин дочку обошел и все сыну отказал. Анатолий Дмитрич приехал вызнать, что да как с завещанием, нет ли тут обмана. Ну а Петру Иванычу, вишь, не по нутру это было, злился очень, вот и не утерпел, выпалил в племянника.

– Да с чего злиться было, коли все по закону? – удивился Ганька. – Или с наследством подлог какой-то содеяли?

– Да врет все Чума-сыромятник! – выкрикнул Петр. – Я потому в Славина стрелял, что не захотел он выдавать вам убийцу Ерофея. Заберите ее и уходите!

И он мотнул головой на Ульяшу, стоявшую на крыльце.

И все повернулись к ней. Фенечка от страха закрылась ладонями, но Ульяша смотрела прямо, хоть и била ее дрожь.

Толпа двинулась было вперед, однако атаман вскинул руку:

– За что ты убила Ерофея?

Ульяша посмотрела в его желтые глаза, и оковы ужаса внезапно упали.

– Он покушался на меня, – сказала она спокойно. – Я оттолкнула его, не зная, что вокруг его руки были обмотаны вожжи. Лошадь, избитая им, испугалась и понесла… Он не смог высвободиться и погиб жестокой смертью. Я не виновна в этом. Я стала всего лишь орудием Божьим.

– Ишь, в один голос поют с тем барином! – выкрикнул кто-то в толпе, но Ганька вскинул руку, и снова стало тихо.

– Я стала всего лишь орудием Божьей воли, – повторила Ульяша. – Но если народ считает, что я виновата, я готова к смерти. Только пусть мне позволят последнюю просьбу высказать, как меж добрыми людьми заведено.

– И какая же это просьба? – спросил атаман.

– Отвезите раненого к его родне в Славино, – сказала Ульяша. – Помилосердствуйте! И еще прошу… – Ее глаза не отрывались от желтых глаз атамана. – Лошадь распрягите, попить ей дайте, не виновата она!

Искра махнул рукой:

– Эй, конюха сюда!

Выскочил беловолосый парнишка:

– Он убежал со страху. Конюшонок я. Чего изволите?

– Обиходь, – приказал Искра, кивнув на запаленную Волжанку.

– Так как же… – запнулся парнишка, с ужасом глядя на все еще привязанного к двуколке Ерофея.

– Топор мне! – крикнул Ганька.

Ему подали топор, он перерубил ремни, и конюшонок смог увести лошадь. Остатки двуколки тащились следом, но больше на них не было страшного груза.

– Довольна ли? – с мрачной усмешкой поглядел атаман на Ульяшу.

Она кивнула.

– Все? – спросил Ганька.

– Семен, твой приспешник, руки тянет к барышне Феофании Ивановне, – Ульяша указала на плачущую Фенечку. – Не губи ты ее, не поощряй предателя. Он барина своего предал, он и тебя предаст. А еще – пошли в Щеглы человека сказать Наталье Павловне, госпоже Чудиновой, что я буду благословлять ее, покуда жива, да и после смерти тоже. И в Перепечино, в дом Елизаровых… Извести их, что Ульяша погибла безвинно и посылает им свое последнее прости. Жаль, не привелось свидеться… я ведь к ним ехала, когда Ерофей стал ко мне руки тянуть, словно обезумев.

– И ты его убила! – подал голос Семен, с ненавистью глядя на девушку.

Но его никто не поддержал.

– Я же говорю, он меня домогался бесчестно, – снова сказала Ульяша.

– Это всего лишь твои слова, – не унимался Семен. – Да кто тебе поверит?

– Я, – тихо сказал очнувшийся Анатолий.

– И я, – внезапно проговорил Ганька Искра и повернулся к телу Ерофея: – Прости, побратим, но я ей верю!

* * *

Лет за пять до описываемых событий, свежим майским вечером, по лесной дороге неподалеку от Чудинова, как раз после поворота с Московского тракта, ехала вместительная карета, запряженная тройкою лошадей. На облучке сидел кучер, внутри – трое: господин с усами и хмурым лицом, красивая дама, взиравшая то на него – с боязливой нежностью, то с любовью – на юную барышню, сидевшую около нее и пытавшуюся вышивать, что при дорожной тряске было затруднительно. Иногда барышня оставляла свое занятие и принималась выглядывать в окно, любуясь душистым маревом цветущей черемухи, затянувшим обочины.

Внезапно кучер начал осаживать. Господин недовольно высунулся наружу:

– Что там, Трофим?

– Да изволите видеть, Александр Никитич, барин, – отозвался кучер хриплым, испуганным голосом, – на дороге засека!

Барин пригляделся и увидел, что поперек лесной дороги лежит немалая лесина.

С одной стороны, в лесу, бывает, деревья падают туда, куда им судьба упасть – которое в чащу, а которое и поперек дороги ляжет. С другой стороны, засека – самый испытанный способ для лесного ворья останавливать проезжего человека.

– Вроде бы тихо было в этих лесах, – пробормотал Александр Никитич, и тут, опровергая его слова, грянул выстрел.

Кучер с воплем свалился с козел, однако не оттого, что был ранен: здоров-здоровехонек подхватился на ноги и дал деру в ту сторону, откуда приехала карета. А на дороге, прямо перед лошадьми, появился, одним прыжком выскочив из зарослей, огненно-рыжий юнец в пестрядинной рубахе и с топором в руках. Подошел к карете, рванул дверцу.

– Ну что, господа хорошие? – проговорил он зловещим голосом. – Давайте добро ваше, коли жить хотите!

Дама заплакала в голос, девушка сжала руки у горла, с ужасом глядя в желтые кошачьи глаза разбойника, Александр Никитич гневно подался вперед, однако юнец занес топор:

– Тихо сиди! Мигом мозги вышибу, да и баб твоих не помилую. Подмоги вам ждать неоткуда! Кругом мои люди, не я убью, так они пристрелят. Деньги давайте!

– Какие деньги? – угрюмо сказал Александр Никитич. – Нет у меня денег. Мы в город ездили дом покупать. Купили, за него все отдали – с пустыми руками возвращаемся.

Юнец всмотрелся в его глаза и, видимо, понял – не лжет барин. Мгновенное острое разочарование отразилось на его лице, но тут же оно снова стало злым:

– Тогда камни давайте! Золото! Перстни, ожерелья, серьги! Вы, баре, златом-серебром унизаны…

Он умолк, когда Александр Никитич протянул вперед обе руки с растопыренными пальцами:

– Коли найдешь хоть один перстень, все твое будет. Нету у нас ничего!

– А что у твоей жены в ушах сверкает-сияет? – спросил парень с ухмылкой. – Никак брульянты алмазные?

– Сними, Наташа, серьги, – приказал Александр Никитич. – Отдай ему. Жизнь дороже.

Задыхаясь от всхлипываний, дама вынула серьги из ушей – небольшие бриллианты сияли так, что чудилось – это две капли росы, пронзенные солнцем, легли на ладонь.

– Прости, Ульяша, – всхлипнула женщина, – я хотела тебе эти серьги подарить, как невестой станешь… Прости!

– Что вы, матушка! – ласково сказала девушка. – Дороже всех подарков ваша любовь. За вашу жизнь и я ничего не пожалею!

И она тоже вынула из ушей две простенькие серебряные сережки, похожие на черемуховые цветочки.

Разбойник протянул руку, взял у нее серьги, мгновение смотрел то на них, то на девушку, потом стиснул серьги в кулаке и сказал барыне, которая уже протягивала ему свои бриллианты:

– Подари дочке, как и хотела. Она уж заневестилась!

Потом отвернулся, метко рубанул краешком лезвия черемуховую ветку и сунул ее в карету.

Более не сказав ни слова, канул в чащу.

Через несколько шагов остановился, прислушиваясь. На дороге тишина… Видно, пощаженные им путники никак не могли прийти в себя.

Хмуро улыбаясь, парень снял гайтан с крестом и, немножко помудрив, прицепил к нему Ульяшины сережки. Потом сунул его под рубаху и поправил ее так, чтобы видно не было. И побрел дальше в чащу.

Остановился, свистнул. Неподалеку отозвался такой же свист, а потом из кустов выбрался другой юнец – ростом пониже, в плечах пожиже, русоволосый, а не рыжий, однако с таким же ухарством в глазах:

– Ну что, побратим, разжился?

– Как бы не так, – хмуро отозвался рыжий. – Нету у них ничего.

– Ты что, Ганька?! – изумился русоволосый. – Я сам слышал, как баре судили да рядили, мол, в город собрались, дом покупать, деньги собрали огромадные…

– Это мы с тобой, Ероха, дураки огромадные, – сказал Ганька. – Они дом купили – денег и нет.

– А барынины брульянты?

– Нету у ней никаких брульянтов, – хмуро ответил Ганька.

– Чудеса, куда ж она их девала? Неужто дома оставила?! А ведь прежде без них никуда не езживала! Эх, не повезло!

Ганька промолчал.

– А девка? – не унимался Ероха. – Ну хоть с девкой ты побаловался? Эх, раззява! Красота неописанная, я, бывало, ночей не сплю, думаю, как бы я ее разложил, да она на меня и не взглянет никогда!

– Она красота, верно, – горячо сказал Ганька. – Так зачем же красоту губить? Красота – что цвет черемухов. Обобьешь – не воротишь!

– Да ты, Ганька, не в монахи ли податься решил? – обиделся Ероха. – Ну, смотри, как знаешь, а я до этой девки все едино доберусь, не раньше, так позже. Из Чудинова они меня прогнали, но я дождусь, когда они в Щеглы воротятся, и там до нее доберусь – не помилую!

* * *

– Да, может, и я ей верю… – вдруг нерешительно проговорил кто-то в толпе бунтовщиков. – Ерофей – он такой жеребячина был… девок перепортил немало… Но ведь ежели девка сама хочет – это одно, а ежели против воли – это совсем другое!

– Да, когда девка свое девство бережет, она и впрямь убить может, – раздался другой голос. – И правильно сделает! Кому потом нужна будет распочатая да с дурной славой?

– Вот ежели б была у меня дочка, да береглась так, как эта, – широкоплечий чернобородый мужик кивнул на Ульяшу, – я б ей только спасибо сказал.

Уже и другие поглядывали на нее сочувственно, как вдруг подал голос Семен:

– Да кому вы верите?! Ведьма эта вас вокруг пальца обвела. Девство свое она защищала, как же! Врет и не краснеет! Она уж давно распочата.

– А ты откель знаешь? – хохотнул кто-то. – Сам отведывал? Да навряд ли она такого, как ты, на три версты к себе подпустит! Небось по усам текло, да в рот не попало, вот и брешешь теперь.

– Собака брешет! – огрызнулся Семен. – Я-то не пробовал, врать не стану, а вот этот барин с ней ночь провел! – показал на Анатолия. – Не верите мне, Ефимьевну спросите. Она все видела.

– Правда истинная! – высунулась из-под крыльца ключница, нашедшая там надежный схорон. Впрочем, почуяв, что ей сейчас ничто не грозит, она вылезла на свет божий. – И я видела, и Фенечка видела, как они в постели нежились. Верно, барышня моя?

Фенечка кивнула, не отнимая рук от лица.

Ульяша посмотрела на нее в ужасе: да что же это Фенечка на нее наговаривает?! За что клевещет?!

И вдруг холодок прошел по спине. Вспомнила она губы чужие на своих губах, руки горячие на теле своем… Думала, что снилось это, что морок это ночной, а выходит, не сон?!

Она огляделась – но уже не нашла на обращенных к ней лицах сочувствия.

– Мало ли что вы видели! – проговорил Анатолий, пытаясь сесть. – Видели одно, а было другое. Я не тронул эту девушку, хотя страсть меня одолевала. Она не то спала, не то в забытьи была, я не смог ее разбудить, а взять насильно – подло это!

– То есть ты так и знать не знаешь, ведать не ведаешь, девка ли она на самом деле? – хохотнул Петр. – Может, она давно запачкана, а ты побоялся ее чистоту нарушить? Ну и дурак! Было бы хоть что вспомнить напоследок!

– А может, проверить? – вкрадчиво проговорил Семен.

– Это как же? – озадачились вокруг.

– Да один только есть способ узнать… – ухмыльнулся управляющий. – Им и деды наши, и прадеды девку от бабы отличали. Коли заорет и кровушку выпустит – значит, девка, а нет – значит, баба. Я готов проверяльщиком быть ради обчества!

И, растолкав зазевавшихся мужиков, шагнул к Ульяше.

Но Ганька только глянул – и Семен замер.

– Да ладно, – пробормотал примирительно, – можно и иначе освидетельствовать. В колодец ее суньте. Утопнет – значит, невинная душа, а выплывет – значит, черт своей ворожит. Тогда убить ее за лжу, да и весь сказ.

– Да ты спятил от злобы своей, – слабым голосом, но яростно проговорил Анатолий. – Это же значит – смерти предать безвинного человека. Что за дикость!

– Ну, отцы и деды наши так делывали, не нам их судить, – пожал плечами Семен.

– Знахарку позвать надобно, – заговорили мужики. – Знахарки умеют выведывать, девка или нет.

– Да и верно, – оживилась Ефимьевна. – Я хоть и не знахарка, но все одно – я сведущая, я ее испытаю! Суну ей морковку промеж ног иль огурец. Коли окровавится – значит, девка она, а нет – баба, и все врет.

Мужики дружно заржали.

– Да на такой случай у меня свой огурец есть! – крикнул кто-то.

– А у меня – морковка!

– Хреновина с морковиной!

Похотью повеяло в воздухе…

Ульяша не выдержала, вскрикнула отчаянно и кинулась к Анатолию. Припала к нему, прижалась, как к последней надежде, в поисках защиты – и тут же отстранилась, поглядела изумленно, не понимая, почему поступила так. И он смотрел на нее с тем же изумлением.

Кругом орали, хохотали, а они смотрели друг на друга – и не могли сказать ни слова.

– Тихо! – раздался зычный голос атамана. Он хмуро оглядел Ульяшу, потом перевел такой же хмурый взгляд на свою компанию и сказал, тяжело, веско роняя каждое слово:

– С этой девкой я сам разберусь. Замолкли все, ну! Не затем мы сюда шли, чтобы поганствовать попусту.

– А зачем мы сюда шли? – выкрикнул Семен, забегая в толпу бунтовщиков. – Мы шли за Ероху мстить. А теперь, значит, и делать нечего? По избам ворочаемся? Давайте хоть барское добро потрясем, разживемся!

– Иди в дом, – приказал Ульяше Ганька. – Хочешь быть жива – иди. И ты с ней иди, барышня, – мрачно поглядел он на перепуганную Фенечку. – Запритесь в светелке да не отворяйте никому, кроме меня. Я вас не трону, скоро с разговором приду. – И, видя, что Ульяша не хочет отходить от Анатолия, схватил ее в охапку и зашвырнул на крыльцо с такой силой, что Фенечка едва смогла ее удержать, обе они чуть не упали, и, хоть Ульяша пыталась снова спрыгнуть с крыльца, Фенечка все же смогла утащить ее за дверь.

Анатолий привстал было, провожая ее взглядом, но Ганька походя, несильно пнул его – и он снова распростерся на земле.

– Лежи! – приказал атаман, и по голосу его чувствовалось, что он сейчас еле сдерживается, что – на пределе ярости. – Больно прыток! Лучше бы тебя запереть понадежней! Тебя – и вон его! – неприязненно кивнул он на Петра. – Семка! Где в доме можно господ запереть, да чтоб не выбрались?

– Мест полно! – подбежал бывший управляющий. – Подвалы тут – хоть армию запирай. Но самый надежный – средний подвал. Из всех прочих есть выход наружу, а в средний можно только через поварню попасть. Оттуда не убегут, но все же в поварне караул нужно поставить.

– Поставьте меня караульщиком в поварне! – крикнул один из мятежников. – Оголодал!

– Да всем поесть пора! – орали бунтовщики. – Пускай барский повар нам сготовит! А вообще правильно говорит Чума-сыромятник – пора нам господского добра пощупать. Зря ли мы сюда шли?!

– Не настала еще пора! – гаркнул Ганька. – Чтоб никто не смел руки тянуть! Первая доля атаманова, забыли, что ли? Потом я сам все остальное распределю промеж обчества. Пока же и впрямь поесть надобно. Семка! Волоки еды на всю братию, чтоб копчений-солений да хлебов-пирогов – всего вдоволь на полсотни народу!

Эти последние слова долетели до Анатолия и Петра через открытое окно поварни. Их спустили по лесенке в подвал, такой низкий, что стоять приходилось в три погибели. Но дальше пол уходил вниз, как речное дно, и скоро пленники могли выпрямиться в полный рост, да еще надо было встать на цыпочки и руку поднять, чтобы нащупать потолок.

Крышка захлопнулась, и они очутились в полнейшей темноте.

– Вот же черт, – с горечью сказал Анатолий. – Их, оказывается, всего полсотни. У страха глаза велики! Когда на воротах перед ними стоял, казалось, внизу целое море!

– Да и мне так казалось, – уныло согласился Петр.

– Не с перепугу ли ты в меня палил? – спросил с недоброй усмешкой Анатолий.

– Я ж говорил: хотел дом от грабежа спасти, – вздохнул Петр. – Но имей в виду, я нарочно промазал, я так и хотел – только чуть тебя задеть, чтобы ты упал… Но зря старался: и дом не спас, и тебя врагом смертельным сделал. А, что нам теперь делить, чего враждовать – все равно на одной осине будем болтаться!

– Да тут, в имении, сдается мне, ни одной осины не отыщется, – сказал Анатолий. – Все березы да черемуха.

– Да есть по рощам, но это с полверсты, – уточнил Петр. – Только вряд ли нас так далеко поведут, небось тут же и прикончат. Вот когда моя сестрица Марья, твоя матушка, узнает, что напрасно руки на чужое тянула, – проговорил злорадно. – Хотела отцово наследство заполучить, да из-за того наследства сына потеряла.

– Ну, покуда не потеряла, – хмыкнул Анатолий.

– Покуда, вот именно!

– Да, – горестно вздохнул Анатолий, – я, главное дело, ей посулил: голову, мол, сложу, а дознаюсь, что да как с тем завещанием. Сказал ради красного словца, а ведь так оно и выходит.

– Только ты и сам погибнешь, и не разузнаешь, какое оно было, то завещание, – злорадно проговорил Петр.

– Да я и так знаю, какое оно было, – небрежно бросил Анатолий. – Дед все вам с Фенечкой отказал, к тому же признал своими законными детьми. Написал он то завещание еще с полгода назад и отдал его одному своему другу на сохранение. Душеприказчиком его назначил. Не хотел дед, чтобы ты об условиях этого завещания прежде времени узнал. Боялся он тебя. Боялся: как узнаешь ты, что законным наследником станешь Перепечина, так и убьешь его, отца своего. А ты и в самом деле не приложил ли к сему руку, а?

– Да его удар хватил! – горячо сказал Петр. – Выпил на ночь лишку – да и помер во сне, это всякий подтвердит. Но объясни, Христа ради, если ты знаешь, что такое завещание было, зачем все ж приехал?!

– Я хотел узнать, может, твой отец еще что-то написал – в опровержение предыдущего. Например, вспомнил, что моя мать – его дочь, с которой он несправедливо поступил, лишив ее приданого, и вот захотел, хотя бы перед смертью, восстановить справедливость. А ты, думаю, эту бумагу затаил и ходу ей не даешь.

Наступила тишина. Анатолий напряженно вслушивался в резкое дыхание Петра. Чувствовалось, что молодой перепечинский барин потрясен. Анатолий неприметно усмехнулся…

– Да никакого второго завещания не было, – наконец сказал Петр. – Все по первому сделали.

– Но ведь у тебя его нет. Как же ты мог по нему поступать? Как узнал, что в нем написано?

– Ну, отец сколько раз говорил, что я тут хозяин! – хвастливо воскликнул Петр и спохватился: – А откуда тебе известно, что у меня того завещания нет?!

– Оттуда, что я знаю человека, которому оно было отдано на сохранение. И знаю, что оно по-прежнему у него.

– Да неужто тот человек давал тебе чужое завещание читать?! – изумился Петр.

– Нет, не давал. Но незадолго до своей смерти дед написал моей матушке письмо, в котором свою волю ей открыл. И имя своего душеприказчика назвал. Ну, тебе-то это имя хорошо известно!

– Конечно, – после некоторой заминки отозвался Петр. – Кому же оно известно, как не мне! А все-таки почему ты думаешь, что у меня этого завещания нет?

– Потому, что этого человека нет в живых. И я точно знаю, что до кончины своей бумагу эту он тебе не передавал.

– Он помер?! – возмутился Петр. – Да что же это за человек такой безответственный, да как он смел помереть, коли ему чужое богатство доверено?! Ну бывают же люди, а?!

– Да ты не бранись, – усмехнулся Анатолий. – Он помирать не хотел. Не по своей воле дела без призору бросил. Его, знаешь, о согласии не спросили, когда на него в лесу напали, убили да бросили мертвое тело. Потом, спустя немалое время, нашли его, да только по старому мундиру и опознали.

Некоторое время царило молчание, потом Петр простонал с ужасом:

– Бережной…

– Бережной, – повторил Анатолий. – Он самый.

– Так ты его знал! – воскликнул Петр. – А что ж не сознался, когда я про Фенькиного кавалера рассказывал?

– А какая разница, знал я его или нет? – небрежно проговорил Анатолий. – Ну, знал… Я даже знал, где он завещание деда хранил, знаю, где оно сейчас лежит, в каком тайнике.

– Где? – выдохнул Петр, и, чудилось, даже тьма вокруг задрожала от того жадного нетерпения, которое в этом голосе прозвучало.

– Знать-то знаю, – вздохнул Анатолий, – но описать не могу. Найти нашел бы, а так, на словах… Да что проку говорить! И Бережного в живых нет, и нам конец!

– А может, еще и не конец! – тихо вымолвил Петр.

– Надеешься, крестьянушки твои одумаются и нас на волю выпустят? – скептически хмыкнул Анатолий. – Или помощь подоспеет? Да навряд ли! На Ганькино милосердие у меня вовсе надежды нет, на помощь извне – тем более. И из этого подпола никакого тайного пролазу нет. В поварню не выйти – там стража. Так что висеть нам на березах! Или на черемухах, какая разница?

– Погоди, не отпевай раньше времени, – с отчаянной ноткой, словно внезапно решившись на что-то, сказал Петр. – Пошли-ка, найдем стену. Руку дай, а то потеряемся в этой кромешности.

Осторожно, поддерживая друг друга, они через некоторое время дошли до стены: подвал был, конечно, велик, но все же не бесконечен.

– Теперь вот что, – сказал Петр. – Я пойду налево, ты – направо. Будем идти, стены ощупывать да простукивать. Коли глухо – дальше иди, земля там. Ну а коли гулом загудит, то крикни об этом, потом остановись и стой там, пока я к тебе не подойду.

– А дальше-то что? – удивился Анатолий.

– После скажу. Иди да стучи!

И они разошлись в обе стороны, тщательно ощупывая и простукивая стены. Какое-то время в темноте слышались только их осторожные шаги да глухое «тук-тук», однако вскоре Петр возбужденно вскрикнул, услыхав, что со стороны Анатолия донеслось гулкое «бум, бум»! Он нашел! Нашел!

Петр добрался до Анатолия, ощупал стену, около которой стоял. Она казалась такой же земляной, как и все прочие, но Петр истово начал ковырять ее пальцами. Анатолий снял с пояса ремешок и принялся скрести стену пряжкой. Петр спохватился и последовал его примеру. И вскоре пряжки зацарапали по чему-то деревянному… по тонкой доске!

– Черт возьми! – восхищенно сказал Анатолий. – Да неужто это прадедовы тепловые ходы?!

– А ты откуда про них знаешь? – насторожился Петр и даже стену скрести перестал.

– Ты забыл, что моя мать родилась и выросла в этом доме, жила в нем, когда тебя еще и на свете не было, – усмехнулся Анатолий. – Тогда еще помнили о тепловых ходах, которые выложил в стенах дома прадед наш Егор Егорыч. Матушка рассказывала, что он мечтал весь дом одной печкою отапливать. Сложил ее в подвале, провел воздуховоды в стенах на манер печных труб, в виде длинных таких бочек, сложенных одна с другой, только от подвала до крыши… Страшно подумать, сколько ломали да заново строили! Стены округ них сызнова установили, да вот беда – не мог теплый воздух бревенчатых стен прогреть. А если больше жару поддавать в печи, дощатые воздуховоды могли и вовсе загореться. Понял прадед, что иначе надо было эти трубы прокладывать, не внутри стен, а по ним, – но рукой махнул, не стал ничего переделывать. Надоела ему вся эта затея, снова начали в доме маленькие печки топить, как в старину велось.

– Та-ак… – протянул задумчиво Петр. – Теперь понимаю, откуда он сведал про эти ходы!

– Кто? – простодушно спросил Анатолий, хотя прекрасно понял, о ком идет речь.

– Дед Пихто! – огрызнулся Петр. – Ладно, хватит болтать. В каждой трубе около пола дверцы были – для прочистки ходов… Ага, вот она, нашел я ее! Ну, теперь дело за малым: по голой трубе наверх вползти, как тараканы ползают.

Они влезли через малое отверстие словно бы в бочку, довольно тесную, но все же вдвоем кое-как можно было стоять. Каждый звук отзывался гулким эхом.

– Потише! – выдохнул Петр. – Потише, не то во всем доме нас услышат, подумают, черти в трубе завелись. Давай полезем наверх. Как до первого яруса доберемся – это сажени две[4], даже чуть поменее, – должен ход поуже стать и изогнуться. Там сразу выход, это близ сеней. Надо быть осторожней, чтоб не вывалиться из трубы прямо этим чертям в зубы.

– Туда еще добраться нужно, – задумчиво сказал Анатолий. – Две сажени – это ерунда, а все же – как наверх-то влезть? На стенке даже зацепиться не за что.

– Нагнись, подставь спину, – велел Петр. – Потом распрямишься, я как раз до своротка достану. Залезу туда, потом тебя втащу.

– Бросишь меня, не втащишь, – уныло предположил Анатолий.

– Я бы бросил, – зло хмыкнул Петр. – Да мне бумага нужна, завещание отцово! Только ты знаешь тайник Бережного, в котором она лежит… Да полно! – вдруг усомнился он. – Есть ли она, та бумага? А может, она подложная?

– Клянусь матушкой, что в тайнике Бережного лежит подлинное завещание вашего с ней отца, – веско сказал Анатолий, и все сомнения Петра как рукой сняло.

– Тогда подставляй спину! – скомандовал он.

– Не могу, – вздохнул Анатолий. – У меня же плечо ранено. Твоими стараниями, между прочим! Наступишь на него – я рухну в бесчувствии, а то и помру на месте. Кто тебе тогда тайник покажет?

– А, черт… – зло простонал Петр. – Вот уж и впрямь, все не в лад! Так и быть, становись мне на спину и лезь наверх, потом поможешь.

Он согнулся. Анатолий сначала осторожно, потом крепко утвердился на его широкой, мускулистой спине.

– Ишь… – закряхтел Петр. – С виду тонкий да звонкий, а весóм, ох, весóм!

– А ты и с виду весомей некуда, – хохотнул Анатолий, – ты-то мою спину как пить дать переломил бы. Ну, распрямляйся!

– Не нукай, не запряг, – с усилием выдохнул Петр, медленно распрямляясь.

– Стой! – шепнул радостно Анатолий. – Вот он, лаз! Ну, с богом!

И немедленно Петр с облегчением расправил плечи: несмотря на рану, Анатолий, ловкий, проворный, легко и быстро вполз в поворот воздуховода.

– Ну, теперь опусти руку, тащи меня! – прошипел Петр, пытаясь взглядом проницать тьму.

– Не могу! – донесся глухой голос Анатолия. – Тут узко, как в чертовой кишке! Я ведь головой вперед влез, мне никак не развернуться! Боюсь, застряну!

– А, будь ты проклят! – взвизгнул Петр.

– Тихо! – донеслось сверху. – Тихо, не то услышит кто-нибудь и на шум появится.

И Анатолий, тихонько посмеиваясь, пополз вперед. Он пытался сообразить, где близ сеней может находиться выход из трубы, но потом решил положиться на судьбу.

Пока она была явно на его стороне, глядишь, и впредь не лишит своих милостей!

Но вскоре он убедился, что надеялся напрасно. Сколько он ни ползал, сколько ни обшаривал стен, выхода из трубы найти не мог.

* * *

Ганька Искра постоял на крыльце, убеждаясь, что все его распоряжения исполняются беспрекословно, и пошел в дом. Вскоре он оказался в светелке, где сидели перепуганные Фенечка и Ульяша. Девушки держались за руки и со страхом смотрели на дверь. Когда вошел Ганька, обе вскрикнули и прижались друг к дружке.

Это его взбесило. Не тратя слов, он подошел к Фенечке и, схватив ее за косу, потащил из комнаты вон. Она закричала от боли, но не смела противиться, так и побежала, еле успевая перебирать ногами и плача в голос. Ганька захлопнул за ней дверь и стал перед Ульяшей.

Она молча смотрела ему в лицо, часто, судорожно сглатывая. И вся его ярость вдруг схлынула, словно потоком воды ее смыло. И всю Ганькину душу как будто омыло чистыми водами под взглядом этих серых глаз.

– Боишься меня? – спросил он тихо.

Девушка опустила взор, кивнула.

– Ты? – изумился Ганька. – Как ты можешь меня бояться? Неужели ты меня не помнишь? Неужели не узнала?

Она молча подняла глаза.

Ганька распахнул на груди косоворотку, вынул тельный крест на шнурке. Рядом с крестом болтались две серебряные сережки, похожие на черемуховые цветки.

– А это помнишь? Ну, узнала теперь?!

Ульяша снова отвела глаза.

– А я тебя с того дня ни на минуту не забывал, – пробормотал Ганька. – Все время о тебе думал, все время ты со мной была. Несколько раз я тайком в Чудиново приходил, на тебя смотрел. Как-то раз в баню хотел залезть, тебя там поймать, да не успел: ты уже там затворилась с нянькой. Пробрался под окно – подглядеть, да не смог, крапивой обстрекался… Неужто ты меня ни разу не заметила? Неужто ни разу не вспомнила?

Помолчав, Ульяша покачала головой:

– Нет. Я не люблю про страшное вспоминать.

– Да что ж там было страшного?! – удивился Ганька.

Она зябко повела плечами:

– Все! Твой топор… выстрел… как матушка плакала, как испугался батюшка…

– Ну, прости, – пробормотал он виновато. – Прости, забудь плохое, это все уж миновало. Я же перестал вас стращать, как только тебя увидал. С одного взгляда… И потом ушел, не тронул вас, брульянтов не взял – вон как сияют в твоих ушах! Я же добро вам сделал. Как же ты забыла меня?

– Так ведь доброе дело – оно самое обыкновенное, – сказала Ульяша. – Мы все должны каждый день так проживать, чтобы только доброе делать. Нешто все упомнишь!

– Я мог вас убить, но не убил! – обиженно воскликнул Ганька. – А ты меня забыла! Я помнил тебя каждый день, а ты меня забыла!

Ульяша опустила глаза, чтобы Искра не видел ее смятения.

Нет, конечно, она не забыла его! Ну, может быть, каждую минуту и не вспоминала, но по ночам – частенько. Это был самый лютый кошмар – как рыжий разбойник, только что милосердно канувший в чащу, вдруг возвращается за серьгами… Ульяша уже вдела их в уши, и он вырывает серьги из мочек, вырывает жестоко, грубо, а когда матушка с батюшкой пытаются за нее вступиться, разбойник бьет их обухом топора. Они падают мертвыми, а он взмахивает тем же окровавленным обухом над Ульяшиной головой…

Здесь Ульяша всегда просыпалась с ужасным криком. Прибегала матушка, плакала над ней, потом однажды попросила снять серьги, отвезла их в церковь, священник их отчитал – и кошмары прекратились. Но Ульяша помнила то, что случилось на лесной дороге. И теперь, увидав рыжего разбойника в Перепечине, она, как ни была потрясена и испугана, сразу узнала эти желтые глаза и огненные волосы.

Но не хотела в этом признаваться. Молчанием своим она точно брала верх над этим пугающим человеком – и не собиралась уступать.

Ганька смотрел, смотрел на нее, потом, словно решившись, схватил ее за руку:

– Не дрожи! Не дрожи! Не бойся меня! Тебе нечего меня бояться! Я ради тебя на все готов! Пришел за побратима мстить, а как тебя увидел, про все забыл. И совесть меня не угрызает – ведь и Ероха тобой пленился. Я понимаю, почему он на тебя набросился! Ты не виновата – оттого я за тебя и заступился, хоть люди мои этого и не поняли.

– Да, – горестно проговорила Ульяша. – Не поняли! Ты такой пал пустил, что его не остановишь. Подбил людей на бунт, а взамен ничего им не дал, к погибели привел.

– Это почему?

– А потому! Теперь тебе или меня нужно им на растерзание отдать…

– Этого не будет никогда! – горячо перебил Ганька. – Ни волоска с твоей головушки не упадет, милая моя!

– Или, – продолжала Ульяша, внутренне содрогнувшись от его ласковых слов, от его прикосновения, но стараясь ни намеком не выдать отвращения и ужаса, которые владели ею, – или придется допустить грабеж. Они же должны хоть что-то получить за свою преданность тебе! А если они разграбят поместье, то все добро унесут в свои дома. А потом вернутся туда – не пойдут же с тобой на большую дорогу, век разбойничать не станут. Они – крестьянушки, им пахать-сеять-боронить надобно. Вот сейчас ты их от полей оторвал… а ведь май доходит, весенний день год кормит! Уйдут они от тебя, унесут награбленное. И ты думаешь, барин это простит? Он призовет воинскую команду, солдаты пойдут по избам и, у кого что из господского добра сыщут, того сразу – на расправу! А у тебя тут народу с полсотни человек – это ж чуть не полдеревни запорото будет. Но мужики тоже так просто спины не заголят, опять взбунтуются. Зальется уезд кровью, вспомянут пугачевщину! А кто виновен будет? Ты.

– Ах ты, премудрая моя, – тихо сказал Ганька. – Премудрая красавица! В сказках были Елена Прекрасная да Василиса Премудрая, а ты у меня – и то, и другое… Я, говоришь, виновен? Я-то я… Но первая причина всему – девка-краса, на которую мой побратим покусился. А я не смог ей отомстить. Потому что всю жизнь любил! Так на ком же вина?

Ульяша покачала головой:

– Не знаю. На судьбе.

– То-то и оно, что на судьбе, – вздохнул Ганька. – Вот послушай… был у меня знакомец один… из господ, он книжек много прочел и рассказал мне, как в давние-предавние, баснословные времена жил некий царь, и была у него жена – такая красавица, что равной ей во всем свете не было. И вот однажды забрел в их государство некий странник, который был не просто бродяга, а переодетый царевич из другой страны. И красавица-царица в него влюбилась так, что изменила мужу и сбежала со странником. Муж, конечное дело, пошел ее добывать со товарищи. Верней сказать, поплыли они на ладьях и кораблях, ибо происходило сие в стране, окруженной морями со всех сторон. Огромное войско он собрал, из первейших богатырей своего времени, все как на подбор они были, один другого сильномогучее! Встал он под стены того града, осадил его и поклялся, что не уйдет, покуда не вернет жены своей. Но ее похититель не мог с той красотой расстаться, и никто из горожан его не упрекал, потому что царица своими очами, волосами, ликом своим словно бы всех их околдовала. Осада затянулась. Тогда воины мужа-царя сели на корабли и сделали вид, что уплывают восвояси. А сами оставили на берегу огромного деревянного коня – как бы в подарок на прощанье. Жители того града втянули коня в свои врата и поставили на площади, не ведая, что в нем спрятались воины. Ночью те выбрались – и ну убивать направо и налево! Всех одолели, город разграбили, ничего от него не осталось.

Ульяша перекрестилась.

– А красавицу, – продолжал Ганька, – отдали мужу. Это было справедливо – ведь он ради нее такой пал пустил! А того, кого она любила, царевича этого, убили, и это тоже было справедливо, ведь он появился воровски, уже после того, как она с мужем венчалась, серьгами с ним менялась!

– Чем? – изумленно уставилась на него Ульяша.

– Ну, в той стране в давние времена, венчаясь, менялись не кольцами, а серьгами, – смешавшись, пробормотал Ганька.

Миг Ульяша смотрела на него, а потом, прижав свободную руку к сердцу, которое билось мучительно, больно, сказала:

– Уходи! Уходи отсюда, бога ради! Не губи людей! Смилуйся, и с тобой милостиво поступят!

– Уйду, – кивнул Ганька, – уйду, все сделаю как скажешь. Страшно мне… на круче я стою, осталось только лететь… или вниз, голову ломая, или вверх, крылья расправив. Но крылья я расправлю, только если ты со мной полетишь, лебедушка моя белая! Полетишь? Станешь моей? Не думай, я не охальством хочу… я венчаться зову!

Ульяша выдернула у него свою руку и метнулась в угол, не в силах скрыть ужаса.

– Да что же это? – горькой горечью простонал Ганька. – Я всю жизнь тебя помнил, о тебе мечтал, а ты… А ты отказываешь?!

– Всю жизнь? – повторила Ульяша, собираясь с силами. – Всю, говоришь, жизнь? Что ж я тебя видела только единственный раз за эту всю жизнь? Вокруг меня многие ходили, ко мне дважды сватались, но я этих людей прежде встречала, они со мной говорили, я знала, чем они живут, чем дышат, они от меня не таились, а не то что так, как ты, – разбойно и тайно, не то что твой Ерофей…

– Ты упрекаешь, что не пришел я к тебе открыто… – печально молвил Ганька. – Но у меня другая жизнь. Никто б тебя мне не отдал, да и сама бы ты не пошла в ту мою жизнь!

– А отчего теперь зовешь? – спросила Ульяша. – Что переменилось? Почему решил, что теперь я пойду?

Сначала Ганька молчал, потом проговорил угрюмо:

– Востра ты больно! Все насквозь видишь! Я и сам таков, а все ж мне до тебя далеко! Бабий ум, может, и меньше, чем мужской, а все ж проворней, острей и лукавей!

– Нету во мне лукавства, – покачала головой Ульяша. – Я тебе прямо могу сказать, что не хочу за тебя идти и не пойду.

Ганька отшатнулся… и вмиг оказался в плену ярости!

– Тогда умрешь! – выдохнул он хрипло.

– Все умрут, – тихо ответила Ульяша. – Ты тоже. Вся разница в том, что я умру раньше. Но пред ликом вечности разница между нашими сроками – один миг, и то меньше.

Ганька даже опешил:

– Ишь ты как заумно говоришь! Сама придумала или научил кто?

– Я книжки люблю читать, – улыбнулась Ульяша. – И ту книжку, которую ты пересказал, я тоже читала. Про то, как царевич Парис полюбил прекрасную Елену и как был из-за этой любви стерт с земли град Троя. Только в ту войну боги были замешаны – эллинские боги. Это они и любви способничали, и хитростям научали, и удачу воинскую либо умножали, либо отнимали ее. А люди не могли им противиться, один только священник на это решился: уговаривал деревянного коня в Трою не тащить. Так боги послали двух змей, и они его удушили. Всеми поступками тех людей боги ведали, все их помыслы они вели! А тебя что ведет? Тебя что подзуживает, подталкивает, заставляет разрушения чинить, страх в сердца вселять?

– Злая доля, – невесело сказал Ганька. – Видимо, на роду мне такое написано. А может, это бес меня подзуживает и не дает мне покою, и никогда я не остановлюсь, хоть знаю: гибель меня ждет, – но я по жизни качусь, как зимой с кручи на речной лед. Разлетелись салазки мои, ах, разлетелись… а внизу полынья. И все, и конец будет Ганьке.

– Значит, ты меня замуж зовешь, говоришь, что всю жизнь обо мне помнил, а сам и меня в ту же полынью утянешь? Да что же за любовь у тебя такая? Это не любовь, это ненависть!

– Ладно, это все разговоры, – отмахнулся Ганька угрюмо. – Заговорила ты меня совсем! Хватит! Одно слово от тебя мне нужно. Одно слово – да или нет. Пойдешь за меня добром?

Ульяша молча посмотрела на него, потом с трудом приоткрыла губы:

– Нет.

– Или со мной под венец, или смерть тебе!

– Нет.

– А перед смертью отдам тебя мужикам, пускай тешатся! Нет, сначала сам жажду утолю, а потом нагляжусь на твои муки!

– Нет.

– Ладно, себя не жалеешь – других пожалей! Барышню эту Семке швырну, как кость собаке, из спины барина плетей нарежу, все палом спалю здесь, в Перепечине!

Ульяша побледнела, губы ее задрожали, рот приоткрылся… она прижала к нему ладонь, словно глуша пытавшееся сорваться «да». И все же промолчала, только глаза молили: «Смилуйся!»

Ганька долго смотрел на нее, потом с трудом проговорил:

– Ничего я этого не сделаю, не бойся. Ты в моем сердце читаешь, как в той книжке про град Трою! Не стану тебя поганить, не смогу. Не стану убивать никого, не трону дом, барского богатства не трону – уведу народ отсюда. Я людям, которые за мной пошли, не враг. Но все же тебя не отпущу! Или станешь моей, или приведу я пред очи твои того барина молодого из Славина, велю для него костер разложить посреди двора, да и сожгу живьем. Ну, теперь что скажешь?

И снова наступило молчание, а потом Ульяша выговорила белыми от боли губами:

– Да.

– Я так и знал, – спокойно кивнул Ганька. – Вот он, царевич заморский, верно? А ведь я тебя первый увидал, со мной ты при дороге серьгами венчалась…

Он сам не понимал, что говорит, да Ульяша и не слушала: покачнулась и грянулась бы на пол, да Ганька успел ее подхватить, беспамятную.

Посмотрел в помертвелое лицо:

– Что ж ты натворила, любушка моя? А ты что натворил, побратим?!

Положил Ульяшу на кровать и крикнул:

– Эй, люди, сюда!

Заглянул Семен.

– Барышню позови, – хмуро велел Ганька. – Да руки не распускай, не то обрублю! Не про тебя она, понял? Не видать тебе ее, как своих ушей, Чума-сыромятник.

– Да я ж за нее тебе верой и правдой… – заныл Семен. – Барина продал за нее! Ты ж мне обещал награду!

– Другой награды проси! – огрызнулся Ганька. – И вот что. Барышню сюда приведи, помощь ее нужна, а сам бери коня и пулей лети в Щеглы, привези попа. Венчаться я буду с ней вон, – он кивнул на Ульяшу, неподвижно лежащую на постели.

– Вона! – вытаращил глаза Семен. – А невеста живая ли? С чего это она обмерла? Никак с радости?

– Вот именно, – буркнул атаман. – Ты б не умничал, Семка, а то от великого ума голова тяжелая станет, как бы не скатилась с плеч. Скачи за попом, да тихо там, не булькни в Щеглах ни слова лишнего. А попу скажи, мол, человек умирает, надо соборовать, а коли спросит, кто именно, отвечай, мол, сам барин перепечинский. Понял ли?

– Понял! – невесело кивнул Семен, выходя и бросив на Искру напоследок ненавидящий, мстительный взгляд.

Минуту Ганька еще стоял над Ульяшей, потом прижал к лицу руки.

– Сколько дней оставил ты мне, Господи? – прошептал он, глуша шепот ладонями. – Да сколько б ни оставил, спасибо тебе, что наконец-то привел ее поперек пути моего. Станет она моей – и ничего страшно мне не будет. Потом прибери меня, приголубь меня, Господи! Только сначала дай мне ее хоть на день с ноченькой!

* * *

Коли кто бывал обманут тем, кого сам обмануть намеревался, тот вполне поймет состояние, в котором находился один из персонажей сего романа, а именно – Петр Иваныч Перепечин, после того как вылез из тепловодной трубы обратно в подвал. Не счесть проклятий, которые он послал своему племяннику, однако во всех них звучали также уверенность в скором отмщении и непременное перечисление тех кар, которым он подвергнет Анатолия Славина, когда представится удобный случай. Кабы оказался тут сторонний наблюдатель, он бы, конечно, подивился тому, отчего это Петр столь крепко убежден, что сей случай ему непременно представится.

Наконец, утомившись сотрясать своды своей темницы проклятиями, Петр угомонился, присел под стенкой и начал было дремать, чтобы заглушить голод и злость, как вдруг неподалеку послышался женский голос, по которому он немедленно узнал свою верную ключницу Ефимьевну. Петр встрепенулся, потому что подспудно ждал ее появления. Если он и надеялся получить от кого-то помощь, то лишь от нее, от нее одной! Семка – предатель, сестра – трусиха и дура, прочие слуги барина ненавидят просто потому, что он – господин, а они – его рабы. Ну а Ефимьевна, которая его вырастила, выпестовала, которая была ему ближе, чем мать родная, – она непременно должна, обманув разбойников своей мнимой трусостью и покладистостью, улучить минутку и подать своему ненаглядному Петеньке какую-то подмогу или хотя бы надежду на нее.

Он поднялся, ощупью, по стеночке, побрел туда, где было слышно лучше всего. Теперь он находился прямо под крышкой того люка, с помощью которого подвал соединялся с поварней.

– Да что ж вы столь немилостивы? – увещевала Ефимьевна охранников. – Сами брюхо набили господским добром, а хозяину вам и краюхи хлебной жаль?

– Теперь он тут не хозяин, – отозвался чей-то голос. – Теперь мы тут хозяева и господа!

«Как бы не так! – скрипнул зубами Петр. – Попадетесь вы мне, господа-хозяева, я вам каждому в хозяйство отдельный сук березовый выделю да веревки новой не пожалею на обзаведение!»

– Конечно, конечно, – льстиво журчала Ефимьевна. – Вы господа и хозяева. А коли так, будьте добры к рабам своим Петру Иванычу и Анатолию Дмитричу. Дозвольте хлебца им отнести, а не то помрут в погребе с голоду – с вас же потом атаман и взыщет. Сами знаете, баре – они народ хлипкий, не то что ваш брат крестьянушка. Это вы можете хоть сутки, хоть неделю на лучке с кваском сидеть, а барин вовремя не поел – и готово, откинул копыта.

– И верно, пускай поедят, – сказал другой голос. – А то и впрямь – сдохнут, а Ганька нам потом рыла начистит. Так и быть, иди в подвал, бабка.

– Погоди! – воскликнул первый охранник. – А вдруг при ней для побега какой ни есть складень под юбкой спрятан?

– Это, слышь-ка, у тебя складень спрятан, только не под юбкой, а в портках, – хихикнула Ефимьевна. – А у баб и портков нету, и строение другое!

– Ладно, учи меня про бабье строение! – проворчал караульный. – Я и сам про него кому хошь поведаю. А ты вот что, ты юбки задери да покажи, что никакого оружия не скрыла.

– Да и смотри, коли надо! – хохотнула Ефимьевна, а потом оба охранника в один голос воскликнули:

– Да что за бесстыжая старуха! Прикройся скорей, глядеть на тебя соромно!

– Соромно, так не глядите, – огрызнулась Ефимьевна. – Отворите подпол, господа хорошие!

Последние слова возымели на разбойников действие, и Петр услышал, как загремела крышка люка. В подвал проник поток света, и Петр чихнул, прикрывая ладонью привыкшие к темноте глаза.

– Батюшка ты мой, Петр Иваныч! – ласково окликнула Ефимьевна. – Где ты?

– Тут мы сидим, – отозвался нарочито слабым голосом Петр, решивший до поры до времени отводить глаза охране и делать вид, что в подполе их по-прежнему двое. – Под стеночкой. Ослабли, оголодали.

– Говорила я вам, ироды! – в сердцах погрозила ключница кулаком охранникам, свесившим в люк любопытные лица. – Ужо нажалуюсь атаману! Сгиньте с глаз моих!

Лица послушно исчезли, однако крышка так и осталась откинута.

«Не броситься ли туда? – подумал Петр. – Нет, даже если этих двоих одолею, непременно наткнусь на кого-нибудь. Еще пристрелят или саблей проткнут. Неохота. Пускай Ефимьевна поможет».

Ефимьевна тем временем постояла, давая глазам привыкнуть, а потом двинулась к Петру. Она сразу увидела, что он один, и уже приоткрыла было рот, чтобы спросить, где, мол, Анатолий Дмитриевич, но Петр быстро приложил палец к губам, и Ефимьевна понимающе кивнула.

– Вот, господа, покушайте! – протягивая Петру хлеб и ведро с водой, воскликнула она нарочно громко, чтобы слышали охранники, однако тут же прошелестела одними губами:

– Где этот, нешто убег?

– Если и убег, то недалеко, – так же тихо, почти беззвучно ответил Петр. – Хотели вместе через дедов тепловод уйти, так он меня обманул, сам залез, а мне не помог. Но я ему нарочно не тот рукав, что к выходу ведет, а тупик указал, так что он никуда не денется. Будет там, как в ловушке, сидеть или сюда воротится. Пошли, Ефимьевна, поможешь мне взобраться по трубе, а там я мигом в конюшне окажусь.

Он подхватился на ноги и потащил ключницу туда, где находился лаз в трубу.

– Чего ты, чего? – слабо лепетала она. – Да как же я тебе помогу? Подсадить тебя, приподнять силушки в моих руках не хватит, Петенька! Ты уже, чай, не тот мальчонка, коего я пестовала!

– Не надо меня подсаживать, ты нагнешься, я тебе на спину встану, ты распрямишься, а я до пролазу достигну! – горячо шептал Петр.

– И что ты, что ты! – Ефимьевна стала как вкопанная и принялась отбиваться от Петра, причитая шепотом: – Да мыслимо ли сие?! Ты мне в одночасье спину переломаешь! На кой я тогда годна буду?! А так, глядишь, еще тебе послужу!

«Да черт ли мне в твоей спине?! – чуть не заорал Петр. – Мне главное – на волю выбраться, а на твою спину и тебя мне наплевать, хоть вся на части разломись, старая дура!»

Впрочем, он тут же сообразил, что так наплевательски относиться к своей единственной союзнице вряд ли стоит, и остановился, с сожалением отказавшись от плана побега.

– Отчего ты его не выдашь? – прошипела Ефимьевна, несколько отдышавшись и придя в себя. – Глядишь, Ганька этот препоганый в награду тебя и помилует да отпустит!

Петр молчал. Он совсем не хотел, чтобы Ефимьевна знала, как сильно ему нужен Анатолий. Наконец проговорил, скупо цедя слова:

– Да я, наоборот, боюсь, Искра так разгневается, что нас обоих пришибет. А потом, я, может, измудрюсь еще и сам сбежать, что ж буду свой тайник открывать врагу?

– И то верно, Петруша, и то верно! – истово согласилась Ефимьевна. – А теперь скажи, что мне делать, как тебе подсобить?

– Семку отыщи, – велел Петр. – Отыщи и пошли его тайно в Щеглы за подмогою. Пусть оттуда отправят срочно человека за воинской командой, а пускай он щегловских припугнет, коли, мол, станут медлить, то приживалке этой барыниной в живых не быть. Растерзают ее – и сам Ганька первый будет, видел я, как он на нее глядел!

– И-и, милостивец! – воскликнула Ефимьевна и тут же прихлопнула рот ладонью, спохватившись, что как-то слишком расшумелась. – Семка, поди, не захочет пособлять тебе, у него теперь вся надежда на бунтовщиков. Он спит и видит, что Ганька ему нашу Фенечку отдаст.

– Ну, даже если и отдаст, – зло бросил Петр. – И куда Семка с ней подастся? Все равно ведь век бунтовать они не станут. Пугачев покрепче Ганьки был, а и того топором укоротили, Ганьку же как муху пришлепнут и без топора. А потом и за Семкой охота начнется, далеко ли он убежит? А если и убежит, если жизнь спасет, велика ли радость будет ему от такой жизни – затравленному, гонимому? А если мне поможет, я ему сестру отдам по закону, с приданым. Выстроит себе дом, заживет хозяином. Сам барином станет!

– Да не поверит, поди, он тебе, – вздохнула Ефимьевна. – Ты ему уж сколько раз обещал, да обещалки твои травой поросли. Не поверит Семка, решит, что сызнова солжешь, дашь слово, да назад возьмешь!

«И возьму, надо будет!» – мрачно подумал Петр, а вслух сказал:

– Перед лицом смерти кто ж солжет, греха не убоится?! Могу своеручную запись дать, клянусь, мол, так и так…

– Хорошо, – решилась Ефимьевна, – скажу ему все, как ты велишь, только не ведаю, уговорю ль.

– Да уговоришь! – повеселел Петр. – Семка ведь и сам не без головы, понял уже небось, что всякий пожар рано ли, поздно потушен будет, искры затопчут, а головешки обгорелые в стороны размечут. И останется на месте пожарища только прах… а кому ж охота прахом сделаться? Так что иди, ищи Семку и увещевай его.

Ефимьевна перекрестила барина, поцеловала в плечико, пользуясь привилегией няньки и доверенного человека (прочим-то лишь к ручке дозволялось приложиться!), и двинулась было к выходу, да приостановилась:

– А может, все же шумнешь насчет Анатолия убеглого?

– Пока погожу, – покачал головой Петр. – Он никуда не денется, не век же ему в трубе сидеть! Скоро обратно приползет. Податься ему некуда. А мне от него еще кое-что вызнать нужно…

* * *

«Кто был такой хитрый, что сам себя обхитрил?» – думал в это время Анатолий. Ему казалось, что он некогда читал или слышал о таком человеке, и безуспешно пытался вспомнить, но не мог, а потом махнул на все рукой и подумал: «Да это ведь я сам себя перехитрил! Или все же Петр?» Нет сомнения, что Петр нарочно указал ему лаз тупиковый, проход без выхода. Опасался, что Анатолий обманет, или чуял некий подвох в рассказе о завещании? Ну что ж, не зря чуял!..

А вот сам Анатолий беды не почуял – ну и попался, как мышь под голик.

Он вдруг вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, видел: сенные девки накрыли новым голиком мышку и хохотали, глядя, как она пытается пробраться сквозь частые, колючие прутья. Но ее караулил котище, которому, очевидно, тоже доставляла удовольствие эта игра, он был сыт и ленив, а потому не спешил подцепить мышку лапой и придушить. Так и уснул от лени и сытости. А мышка тем временем перегрызла пару прутьев подальше от чуткого котиного носа, да и была такова!

– Вот кабы мне такие зубы! – сердито проворчал Анатолий. – Мои тоже неплохи, да беда, не заточены они стены грызть!

Смех смехом, а отчаяние постепенно завладевало нашим героем. Он понимал, что в подвал в любую минуту могут наведаться бунтовщики, и Петр очень просто купит расположение атамана, если выдаст ему секрет теплоходов и укажет, где искать беглеца. Дымом его удушить в этой ловушке легче легкого! И что бы ни читал Анатолий в желтых глазах Ганьки Искры, тот, конечно, будет скор на расправу, тем паче что в этих же самых глазах Анатолий прочитал и лютую, бешеную ревность, когда Ульяша вдруг бросилась к нему, лежащему на земле.

– Да не к чему там ревновать, – проворчал он и осекся, вспомнив, как оба они вцепились друг в друга, словно каждый был и утопающим, и соломинкой враз.

Ему даже не по себе стало от ощущения счастья, которое его пронзило при одном этом воспоминании.

– Что ж это со мной, уж не влюбился ли? – шепотом спросил он сам себя насмешливо, однако насмешки не получилось. Ясные серые глаза доверчиво сияли перед его глазами, и насмехаться над этим доверием было так же грешно, как насильно обесчестить невинность.

А ведь он был очень недалек от этого! Вспомнил, как минувшей ночью смотрел на нее, видел ее всю, трогал ее всю. Вся кровь его кипела, вся плоть бунтовала от желания. Однако он сдержал себя, потому что хотел ее любви, а любовь эта спала вместе с ее телом. Но трудно было ему, ох, как трудно! Ни разу ни одна городская игрунья-плясунья, постельных дел мастерица, ни француженка, ни цыганка, ни русская природная потаскушка не возбуждали его так, как эта спящая в его руках невинность. Как бы ни была животна и похотлива истинная природа мужчин, а все же не одним этим она исчерпывается. Всякий охотник перед тем, как выстрелить в дичь, на нее заглядится, всякий вор перед тем, как украсть, на добычу полюбуется. И вот тут уж как сложится, что пересилит: либо голод и жадность, либо растерянность перед красотой. Только в ней, в этой мгновенной растерянности, и спасение красоты… Ну так вот, Анатолий был ею охвачен всецело. Чего бы он только не отдал за то, чтобы она проснулась и обняла его! Но принудить ее сделать это – не мог себя заставить. Так и лежал рядом, чуть касаясь руками ее тела и чуть касаясь губами ее губ.

А потом что-то изменилось в нем… Иногда она вздыхала и поворачивалась, устраивалась поудобнее в его объятиях, приникала доверчиво, словно дитя к матери, и снова засыпала. А он приводил в порядок всполошенное дыхание: не описать, как пугали его эти ее движения, вдруг пробудится, закричит, оттолкнет, бросится от него прочь?! Нет, он не чувствовал себя ни матерью, ни отцом, ни братом, он чувствовал себя изголодавшимся любовником, а все же… все же снедающие его страсти были мучительным ничем рядом с этим счастьем тихого доверия, которое чудилось ему взаимно-разделенным. Вот так лежать рядом с женщиной и знать, что она лишь в твоих объятиях свернется клубочком, лишь на твое плечо приклонит голову, лишь твоего уха коснется, щекоча и лаская его вздохом, лишь тебе улыбнутся чуть запекшиеся губы, лишь твое имя произнесут они во сне… У него содрогалось сердце от неизведанных прежде чувств, кружилась голова от не приходивших ранее в нее мыслей. В конце концов, уже изнемогая не столько от томления плоти, сколько от этого разрывающего душу умиления, он осторожно встал и поднял Ульяшу на руки. Она не проснулась, только обхватила его руками за шею да склонила голову на плечо.

– Господи, – прошептал Анатолий, сам не понимая, что говорит, – вот мука-то, вот сладость, вот погибель моя и жизнь!

Осторожно ступая, он вышел из боковушки, назначенной для грубого блудодейства, а ставшей приютом поклонения красоте, и отнес Ульяшу в каморку, которая была ей отведена и из которой она, как он понимал, пришла, сама того не ведая и не чая, как ходят сомнамбулы. А может быть, внушал Анатолий себе, привела ее сама судьба? Ох, как хотелось верить в это… Но он был человек решительный по сути своей, а потому знал, что при случае и сам может судьбе подсобить. И назначил себе, лишь только девушка очнется и придет в себя, поговорить с ней, узнать, кто она и что, взглянуть, какое впечатление на нее производит. А если и наяву она испытает к нему такое же доверие, как во сне, то, может быть…

Словом, без преувеличения можно сказать, что Анатолий видел в мечтах свою дальнейшую жизнь на много лет вперед, когда, уложив Ульяшу на ее постель и в последний раз скользнув губами по губам и по завиткам, обрамлявшим ее лоб, он вернулся к себе в почивальню! Но утро оказалось страшным, на место вымечтанной им идиллии явилась трагедия, ночные грезы отступили перед жестокими, жесточе не бывает, веригами будней, тревога и страх заглушили иные чувства. Не до любви стало, не ко времени была нежность… Однако вышло так, что ее ростки сумели пробиться сквозь пылающий вокруг огонь, разожженный Искрой, и теперь Анатолий, забыв обо всем, лежал, скованный теснотой, в какой-то невообразимой трубе, и размышлял о них… со счастливейшей улыбкой на устах.

Боль в затекших ногах вернула его к действительности.

– Да что ж я тут сижу! – прошипел он зло. – А там с ней… там с ней черт знает что, может, Искра делает!

Говорят, любящее сердце – вещун… Хоть Анатолий даже еще и себе не признавался, что истинно влюблен, сердце верно предсказывало беду.

Он запретил себе мечтать об Ульяше. Сейчас нужно было о другом думать – как прийти ей на помощь. А для этого прежде всего выбраться из ловушки, куда его загнал Петр.

Но только ли Петр? Так ли все просто? Ведь Петр и сам собирался спасаться тем же путем. Вряд ли он намерен был залезть в этот тупик вместе с Анатолием и продолжать здесь, скажем, разговоры о завещании старого Перепечина. Значит, имелся и другой путь… тот, который остался незамеченным. Осталось его найти. Но где? Неведомо. Но если нужно, Анатолий проползет до подвала и обратно снова и снова!

Он попытался развернуться, но не смог. Это было слишком рискованно. Пришлось ползти ногами вперед.

– Ну чисто покойник, черт подери! – ворчал себе под нос Анатолий. – Хотя нет, покойников волокут другие, а я пока сам себя волоку.

Это его немножко утешило.

Двигался он очень медленно, ощупывая стенки трубы над собой, под собой, вокруг – в поисках какой-нибудь дверцы, люка, отверстия, через которое можно перелезть в другую трубу. Но пока ничего не находил. Конечно, он не знал точно, сколько времени полз в первый раз, но возвратный путь занял хоть и больше времени, однако не мог же быть бесконечен! Однако Анатолий все полз и полз, уже изнемогая от тревоги, а никакого потайного отверстия все не открывалось.

– Этак я скоро вернусь в подвал и свалюсь Петру на голову! – прошептал он, ощущая, как завладевает им отчаяние, и, на миг потеряв власть над собой, в сердцах стукнул в стену этой проклятущей трубы. И замер, услышав совсем рядом испуганный мальчишеский голос:

– Ой, что это?

– Чего? – раздраженно переспросил кто-то рядом. И Анатолия бросило в жар, потому что он узнал голос управляющего Семена, попросту сказать – Чумы-сыромятника.

Вот попал прямо к черту в зубы!

– Да почудилось, стукнуло за стенкой! – пояснил мальчишка, а Семен рявкнул:

– Коли почудилось, перекрестись!

В кои-то веки Анатолий с ним охотно согласился.

– И впрямь, – растерянно сказал мальчишка. – Больше не стучит.

Еще бы! Анатолий лежал неподвижней мертвеца во гробе!

– Не точи лясы! Седлай давай! – приказал Семен. – Не то кликну атамана…

– Смилуйтесь, дяденька! – взвыл мальчишка. – Я сейчас, я мигом!

– Семен! – раздался женский голос. – Вот ты где! А я тебя по всему дому ищу. Что это, лошадь оседланная? Для кого, для тебя, что ли?

– Для меня, Ефимьевна, – зло отозвался Семен. – Атаман меня по срочному делу посылает.

– Атаман?..

– Ну да. Попа велел тайно привезти из Щеглов. Венчаться ему, вишь, приспичило!

– Венчаться?! – Ефимьевна так ахнула, что даже охрипла слегка. – С кем?! Не с нашей ли барышней?

– Да нет, барышню он, видать, в монастырь отправит, – с ненавистью хохотнул Семен. – Ни мне ее не дает, ни сам не трогает. И не даст мне. Сказал, никогда, не про меня-де она… Не про меня! – Голос его возвысился до визга. – А про кого ж?! Кому она нужна, ведь не девка уж, да и умом порченная, и припадочная… Нет же, не дает! А венчаться намерился с этой, с утопленницей нашей, с девкой щегловской.

– Ахти мне! – Ефимьевна громко всплеснула руками прямо, чудилось, над ухом онемевшего Анатолия. – А она что?! Согласна?

– Она без памяти лежит, – хохотнул Семен. – Видать, от счастья! Барышню за ней приставил ухаживать. А мне сказал, чтоб я ни-ни! Что не видать мне ее как своих ушей! – Он всхлипнул злобно, выругался.

– Уши ты и впрямь не увидишь, – пропела вдруг Ефимьевна самым хитрющим голосом. – А вот ее…

– Это ты на что намекаешь? – насторожился Семен.

– Не намекаю, а точно говорю: будет Фенечка твоя, да не просто так, а с богатым приданым, коли барину поможешь.

– Барину? – ошеломленно повторил Семен.

– А чего ты так удивился? – холодно спросила Ефимьевна. – Что я такого сказала? Разве это не есть твой долг и наипервейшая обязанность – барину своему помогать? Ну, пришла другая сила, переметнулся ты к ней, но не век же с бунтовщиками валандаться? Даже если Искра отдал бы тебе Фенечку, на что она тебе без приданого своего? Искру рано или поздно разобьют, куда ты с такой женой? Она не подмога, она обуза! С ней хорошо в тепле да холе, а на стуже да на воле она – что камень в полынье, вмиг на дно утянет.

– Эка складно поешь! – протянул Семен. – Но своим ли голосом? Не с чужого ли?

– Вестимо, с чужого, – согласилась Ефимьевна. – С господского! Передаю тебе наказ барина нашего, Петра Иваныча – видела я его вот-вот, была у него в подвале, и велел он: скакать в Щеглы, требовать, чтобы оттуда послали за воинской командой, да пристращать их, чтоб не мешкали, не то, мол, Искра и до них доберется!

Читателю известно, что Петр ничего подобного не говорил, однако Ефимьевна сочла необходимым усилить впечатление.

– А взамен, значит… – задумчиво протянул Семен.

– Вот именно! – поддакнула Ефимьевна.

– Так ведь обманет барин, – запечалился он. – Сколько раз уже обманывал! Можно ли верить ему?

– А что ж тебе еще делать, Семка? – хмыкнула ключница. – Тебе или на одном суку с Искрой висеть, или барину поверить. Но вот что я тебе скажу: второе дело верней. Глядишь, и расщедрится Петр Иваныч. На что ему, в самом деле, этот перестарок припадочный?! Кому она нужна, кроме тебя? Не так-то просто ее с рук сбыть, а ты человек верный… докажешь верность свою сейчас, а, Семен?

– Докажу! – решительно сказал управляющий. – Приведу подмогу! Но уж если и тогда мне Феньку не заполучить, пусть Петр Иваныч на себя пеняет.

– Ты вперед-то шибко не заглядывай, – посоветовала Ефимьевна. – Даже повитуха и та остерегается гадать, кто народится у бабы! Ты давай скачи живей! За своим же счастьем скачешь!

– Фролка! – вскричал воодушевленный Семен. – Готова ли коняга?

– Вывожу, дяденька! – послышался голос мальчишки, а вслед за тем – цокот копыт.

– С богом, Семка! – сказала Ефимьевна, до Анатолия донеслись звуки ее удаляющихся шагов, а потом в конюшне воцарилась тишина.

– Бог ты мой… – прошептал он ошеломленно. – Ефимьевна была у Петра, видела, что я сбежал… Семену ни слова, но не доложила ль она об этом Искре? Нет, наверняка Петр ей не велел, ведь он еще лелеет надежду с моей помощью отыскать тайник с завещанием! Значит, сколько-то времени у меня есть, чтобы выбраться… и чтобы расстроить это венчание! А коли не расстрою, так лучше бы меня Петр там, на дворе, до смерти застрелил!

Это открытие – что жизнь без Ульяши окажется ему не в жизнь, эта любовь, свалившаяся как снег на голову, осознание ее и подчиненность ей – все это на какой-то миг заставило Анатолия изумленно замереть, но тотчас он спохватился и вспомнил, что остается все в том же поистине безвыходном положении. Нашел ли он другой рукав тепловода или продолжает ползти по старому – неведомо, так же как неведомо, сколько еще он будет вот так шарить по стенам, не зная, где этот чертов выход. А в это время Искра, может статься, бесчестит девушку, за которую Анатолий жизнь бы отдал!

– Да будь ты проклят! – вскричал наш герой яростно, совершенно забывшись, и изо всех сил саданул кулаком в стену. Раздался треск, рука Анатолия куда-то провалилась, а вслед за тем раздался испуганный мальчишеский визг:

– Черт! Черт! Черт из стены лезет!

* * *

Что-то горячее упало на щеку Ульяши, и она медленно открыла глаза. Несколько мгновений смотрела перед собой, ничего еще в окружающем мире не различая, потом, словно из мглы, выплыло перед ней знакомое печальное лицо, и она узнала Фенечку. Та горько плакала, ее слезы и падали на Ульяшу, как дождик.

Она подняла руку, утерла щеку и слабо улыбнулась.

– Ах ты, бедная моя, – прошептала Фенечка, – улыбаешься, да как ласково! Видать, еще в беспамятстве, не помнишь ничего… Лучше бы тебе так и не приходить в себя, беспамятство милосердно, а очнешься – как перед палачом встанешь!

Ульяша приподнялась, медленно покачала головой:

– Нет, я все помню.

Она и в самом деле помнила все, что произошло с минувшего утра, и каждое слово, сказанное Искрой, и свои ответы. Но этот разговор, чудилось, произошел в совсем другой жизни, в котором обитала перепуганная, ослабевшая девчонка. Обморок оказал на Ульяшу самое благодетельное воздействие: она очнулась такой окрепшей, такой полной сил, что ей казалась невыносимой минута лишняя, проведенная в неподвижности. Ум ее бунтовал в поисках спасения, однако при этом она понимала, что сама по себе мало что сможет в чужом доме – ну вот разве что и впрямь решит пожертвовать собой за других. Однако Ульяше хотелось и других спасти, и себя от напасти избавить. Жизнь с желтоглазым атаманом чудилась ей на самую малость получше жизни каторжанина, прикованного где-нибудь в сибирском руднике к своему кайлу, которым он долбит промерзлые стены шахты, и к тачке, на которой отвозит куски руды в общую кучу. Жизни такой Ульяша ни дня терпеть не была намерена. Надежда на то, что в самом крайнем случае у нее всегда остается возможность взять грех на душу и своеручно прервать течение ее, и ободряла, и пугала, и заставляла изощрять мысль в поисках спасения.

– Есть ли в доме верные люди? – спросила Ульяша так решительно и живо, что Фенечка мигом перестала плакать и воззрилась на нее сперва изумленно, а потом нахмурилась, размышляя.

– Да вот раньше я всех такими считала, а теперь не знаю, что и сказать, – проговорила она задумчиво. – Прежде-то жизнь на кону не стояла, а перед лицом смерти верность тает, как снег весной. Всякому своя жизнь дороже, своя рубашка к телу ближе. Ефимьевна – она за Петрушу на плаху взойдет, но свою жизнь я ей не доверю…

– Я тоже, – зябко передернулась Ульяша, вспомнив злобную ухмылку ключницы. – Нет ли кого еще?

Фенечка огорченно покачала головой, потом вдруг сказала:

– Вот разве что Лушка!

– Лушка?

– Ну да, горничная девка, Петрушина забава. Она душевная, добрая, а брата истинно любит, всякую его прихоть исполняет, даже самую несусветную, не только потому, что барин, а потому, что сердцу мил.

Голос Фенечки дрогнул, но она скрепилась, даже вздоха не обронила… Сейчас было не до вздохов, и она это прекрасно понимала.

– Ну что ж, – сказала Ульяша, – Лушка так Лушка. Давай-ка пойдем ее поищем.

– А ну как наткнемся на кого из бунтовщиков? – испугалась Фенечка. – Скажут, чего по дому шляетесь?

– Ну, выходить нам никто не запрещал, – пожала плечами Ульяша. – А коли скажут так, ты им в ответ: «Это мой дом, где хочу, там и хожу, потому что я здесь хозяйка, а вы – гости незваные, хуже злого татарина!»

– Ох, коли я так отвечу, не сносить нам головы! – Фенечка даже зажмурилась.

– Не бойся! – горько усмехнулась Ульяша. – Со мной – ничего не бойся. Я теперь – невеста атамана! Мне все можно!

И с разудалой улыбкой вышла из комнаты, увлекая за собой Фенечку. Какое-то время они шли крадучись, прислушиваясь к доносившимся откуда-то издалека голосам бунтовщиков, которые все еще подчищали, рассевшись во дворе, барский съестной припас. Но вот неподалеку послышались какие-то странные звуки, напоминающие не то стоны, не то сопенье. Вскрикнула женщина, громко, несколько раз, охнул мужчина… а вслед за тем сказал чуточку хрипловато:

– Ну, а теперь вали отсюда, хватит с меня, ишь, разнежилась, кошка драная!

Вслед за этим послышался хлесткий шлепок, обиженный визг, и из запечного закутка чуть ли не на девушек – они едва успели отпрянуть за угол! – вывалилась крепкая белотелая деваха в одной рубашке, которую она пыталась одернуть, а та все липла к ее потным ногам.

Чуть погодя из-за печи выбрался не кто иной, как атаман Искра, подвязывая очкур своих портков.

– Все еще здесь, Лушка? – спросил неприветливо. – Чего ждешь?

– Приголубь хоть, – плаксиво проговорила она, – что ж ты со мной так, как будто ноги о ветошку вытер!

– Да и впрямь вытер, прежде чем на персидский ковер ступить, – бросил Искра. Повернулся – и пошел восвояси, а Лушка горько расплакалась, закрыв лицо руками.

Девушки переглянулись. На их лицах мешались сочувствие и брезгливость, но Фенечка все же внимательно всмотрелась в Ульяшины глаза – не плещется ли в них еще и досада да ревность? Ничуть не бывало, искрились там лишь смешинки, и Фенечка, облегченно вздохнув, вышла из-за угла и позвала ласково:

– Лушенька, что с тобой приключилось?

– Ах, барышня! – обернулась та, всхлипывая и утираясь все тем же рубашечным подолом, заголяясь при этом выше всякого предела. – Я-то радовалась, мол, удача вышла, подлягу под этого изверга да выпрошу у него милости к барину моему Петру Иванычу да к вам, а он сунул разок между ног – да Ульяшей, слышь-ка, все называл при этом! – и потом вынул и пошел, не оглянувшись. Сказал, жениться на Ульяше хочет честь по чести, – стрельнула она взглядом на девушку, стоявшую чуть поодаль и сочувственно смотревшую на нее, – а чтобы до свадьбы дотерпеть и над невестой не сохальничать, ему нужно пену сплеснуть, а то, вишь ты, похоть в нем бродит, через край перекипает. Ну вот и сплеснул, а потом отшвырнул меня, словно поганое ведро. А то ли дело было с барином Петром Иванычем!

– А не хочешь ли ты, Лушенька, барину помочь? – спросила Фенечка.

– Да я о том лишь и мечтаю, – жарко отозвалась Лушка. – А как?

– Ты девка хитрая, мозговитая, – решительно вступила в разговор Ульяша. – Да и мы не дуры. Давай в три ума измудримся, как Петра Иваныча с Анатолием Дмитричем из подвала вызволить.

– Надо стражу чем-нибудь опоить, – ни на миг не замедлясь, выпалила Лушка.

– Чем? Вином допьяна?

– Да этим свиным рылам, поди, весь наш припас наливочек да настоечек извести придется, покуда их с ног собьешь, – хозяйственно озаботилась Лушка. – Крепкие больно мужики, не сразу их возьмешь. Надо бы чего-нибудь добавить в вино… сонного зелья!

– Эх, милая, да разве оно не только в сказках водится? – удивилась Фенечка.

– И в сказках, и наяву, барышня, – усмехнулась Лушка. – В деревне знахарка есть, Елизарихой зовут, так она сон-травой промышляет: у кого ночница-бессонница, всяк к ней идет, сон-трава и голову больную исцелит, и ломотье-колотье всякое уймет.

– Елизариха! – воскликнула Ульяша. – А как ее зовут? Не Марфой ли?

– Марфа она и есть, – кивнула Лушка.

– Да ведь это моя родная матушка! – Ульяша прижала руки к груди: – Молю тебя, иди к той знахарке, попроси у нее самого наисильнейшего зелья. Скажи, что дочка ее теперь богата, что ехала в Перепечино с родней повидаться, а потом собиралась обратиться к барину с просьбой об их выкупе, да беда стряслась. Попроси матушку родимую мне помочь, дать зелья побольше да покрепче, чтобы не только страже, но и самому Искре хватило. Скажи, я-де, как от опасности избавлюсь, все сделаю, чтоб семью свою выкупить и к себе забрать. Да кланяйся ей в ножки от меня, родимой моей матушке!

– Все сделаю, – горячо пообещала Лушка и убежала, на ходу переплетая растрепанную косу.

Ульяша взволнованно стиснула руки. Ее так и била дрожь.

Вдруг повернулась, бросилась назад в комнату, упала под иконы.

– Что с тобой? – испугалась Фенечка, вбегая вслед за ней.

– Господи, прости! – молила Ульяша, всхлипывая. – Прости за гордыню мою!

– Да что?! О чем ты?!

– Ох, стыдно мне! – обернулась Ульяша. – Сама о помощи ее, Лушку, молю, а при этом думаю: бесстыдница же эта девка! Противно на нее глядеть. Противно подумать о том, что она с Искрой делала. Не хочу я этого! Лучше удавлюсь перед тем, как с ним в постель лечь!

– Да уж конечно, – суховато обронила Фенечка, – Анатолий Дмитрич небось получше атамана разбойного будет!

Ульяша так и обмерла. Не вдруг осмелилась проговорить:

– Кто?!

– Да кто, Анатолий Дмитрич, конечно, – спокойно повторила Фенечка. – Или, скажешь, не было у вас ничего?

– Не было! – воскликнула Ульяша возмущенно, да и осеклась… – Нет, не было, – повторила, но уже не так пылко. – Вроде снилось мне что-то, уж, наверное, поняла бы я, коли надо мной совершилось насилие!

– Ах, Ульяша… – засмеялась Фенечка. – Видела я, как он тебя целовал, да так нежно, что я даже всплакнула тихонечко. Нашу с милым другом любовь вспомнила, наши поцелуи, столь же нежные. Возмечтала, чтобы мой возлюбленный ко мне явился, как встарь! А потом вспомнила, что его в живых нет, – и залилась слезами горючими. Тут меня и нашла Ефимьевна, тут она и вас вдвоем увидела…

– Неужели милый твой к тебе в дом пробирался? – изумилась Ульяша. – Как же он исхитрялся? Или ты к нему на свиданья бегала?

– Брат мне и думать о Бережном запретил, мол, сыщик, начнет в доме все выведывать да выспрашивать, такая, дескать, родня нам не надобна. Но мы с Леонтием Савичем не могли друг от дружки отказаться, и стал он ко мне тайно проникать. Брат стражу выставит, а он всех обманет и в комнату мою проберется. Нацелуемся, намилуемся, а расставаться невмочь! Все уговаривал бежать с ним, тайно венчаться, да я такая трусиха была, такая глупая трусиха! Сейчас я, конечно, куда угодно бы за ним побежала, босиком пошла бы… но поздно, поздно, нет моего милого в живых.

– Как же он к тебе проникал, если стража кругом была? – настойчиво спросила Ульяша.

– Когда-то давно, когда отец еще не знал, что Бережной в тайной полиции служит, показал он ему рисунок старых воздуховодов, которые дед строил для отопления дома изнутри. Затея эта не удалась, а трубы по всему дому остались проложены: какие шире, какие уже. Почти все они сообщаются между собой. Уж не знаю, как удалось Леонтию Савичу срисовать этот чертеж, однако он расположение тайных ходов знал хорошо. Кроме того, у него свой человек в доме был: старый печник Фрол. Бережной приезжал, передавал ему письмо для меня, а тот бросал письмо в мою печку. Лето стояло, жара, печей тогда не топили, а я знала, что там мне нужно письмецо высматривать. Как увижу листочек, так и жду ненаглядного. Никто ни о чем не задумывался, только Семен, Чума-сыромятник, что-то недоброе чуял. Он ведь и сам мечтал на мне жениться. Все подзуживал Ефимьевну: следи, мол, за барышней, нечисто дело! И как-то раз Ефимьевна выследила Фрола. Письмо выкрала и передала его Петру. Письмо было не простое – Леонтий Савич снова уговаривал меня бежать… Фрола за пособничество Бережному так пороли, что он после сего недолго прожил. А я все ждала милого, не зная о том, что письмо в чужие руки попало. Но все – пропал мой Леонтий Савич! Петруша смеялся: мол, бросил он тебя, другую нашел, получше. А я не верила в такое. И только потом узнала, что убили его разбойники. Но кто те разбойники были, я не знаю. Догадываюсь, но даже думать об этом боюсь. Но не забыла я его, не забыла рук его и губ. Что глядишь? Грешна я? Ну и пускай. С немилым постыло, а с любимым – сласть и счастье!

– Сласть и счастье, – задумчиво повторила Ульяша и отвернулась, чтобы Фенечка не заметила, как бросилась кровь ей в лицо при воспоминании о том, что Анатолий ее целовал в ту ночь…

Но внезапная мысль ее отрезвила, заставила забыть о воспоминаниях и мечтах, обратила вновь к немилосердному настоящему:

– О каких потайных трубах говорила ты, Фенечка? О каких никому не известных ходах? Где они начинаются? Куда ведут?

– Говорю, был один такой в моей светелке возле печки, да отверстие то по приказу Петра заделали. О прочих же трубах ничего не знаю, но в кабинете старого барина – теперь Петр там устроил свой кабинет – должен быть рисунок всех этих тепловодов.

– Где бумаги в кабинете лежат? – стремительно спросила Ульяша.

– Кажется, в старом дедовом шкафу должны быть, черной тряпицей обернутые, – нерешительно предположила Фенечка.

– Мы должны найти этот чертеж и добраться до тайников! – решительно сказала Ульяша. – Вдруг один из ходов ведет в подвал? А если и в самом деле через тепловоды эти можно чуть ли не в любую комнату попасть, то мы домом овладеем так же незаметно и хитро, как греки овладели Троей!

* * *

Тем временем Ганька Искра бродил по дому, маясь состоянием, ему совершенно незнакомым. Он не знал, что делать, как быть, куда податься! Больше всего на свете хотелось забрать свою драгоценную добычу – Ульяшу – и, вскочив на добра, борза коня, пуститься в бегство, подальше от этого дома, в котором он отчего-то чувствовал себя примерно как мышь в мышеловке. Нет, пружина ловушки еще не сработала, решетка не опустилась, мышь еще весело поигрывает хвостиком, однако чует, что не к добру манит ее этот лакомый кусочек, к которому она рвется, – непременно быть беде! Вот так и Ганька чуял беду неминучую. И если он еще не пустился в бега, то лишь потому, что удерживала его разбойничья гордость. Он был атаман не в пример, конечно, легендарному кровопролийце Емельке Пугачеву, пожиже, однако все ж в уезде, а может, и в губернии имя Ганьки Искры не раз наводило страх на помещиков, не раз заставляло чертыхаться командиров правительственных войск. Тем же, кто искал защиты против неправедного барского суда, оно внушало надежду на заступничество. Ганька знал, что его именем и малых детей пугали нежные барыни, и отцов этих детей – забитые крестьяне. Если пройдет слух, что Ганька привел людей ради отмщения за своего побратима, а потом отпустил их с пустыми руками, вняв мольбам красавицы, этого самого побратима убившей, – погибла безвозвратно его атаманская честь, его разбойничья слава. По-хорошему, перепечинская усадьба давно должна быть предана огню, а свора бунтовщиков – делить добычу. А Ганька медлил, потому что не мог, не хотел, не в силах был остаться в памяти Ульяши кровавым насильником и грабителем. Он не мог поступить противу ожиданий своих сподвижников – не мог и на ее глазах обагрить свои руки кровью. Эти два раздирающих чувства, эта борьба между славой, которую он лелеял всю жизнь, и любовью, которую всю жизнь хранил, терзали его и словно тянули в противоположные стороны.

Время перевалило за полдень. Сообщники ждут, когда атаман выберет себе добычу, чтобы и самим поживиться. Надолго ли еще хватит им терпения? А может быть, забрать Ульяшу да уехать тайно, отдав им дом на разграбление? Пусть делают что хотят…

«Мало ли по России лесов? – подумал Ганька. – Велика она, просторна! Увезу ее, деньги у меня есть, купим дом и заживем под иным именем… Может, рядом с ней хватит сил удержать натуру свою, смириться, зажить жизнью, которую все ведут? Ах, кабы она любила меня, ни на миг бы я не задумался, но чую всем сердцем: не мил я ей, другого она любит! Уеду с ней – и имя свое обесчещу, и любви ее не сыщу, вечно станет рваться от меня, как птица из клетки!»

Впервые в жизни этот жестокий, одинокий, всеми гонимый, всех ненавидящий человек задумался о природе чувства, которое его пленило: о природе любви. Однажды он уже поступил ради Ульяши глупо и неразумно – каждый-всякий тать нощной поднял бы его на смех, услыхав слезливую историю о подаренных первой встречной девчонке драгоценностях! Ганька и сам стыдился своего поступка, совершенного под влиянием непонятного порыва. Единственное, что удерживало его от желания проклясть себя самого за непонятную слабость, была надежда на то, что встретится он с этой сероглазой красавицей – и получит от нее желанное вознаграждение: ее преданность, ее нежность, ее восхищение. А вышло-то совсем наоборот! Он ею забыт, противен ей, замуж она согласилась за него идти, только чтобы спасти молодого, пригожего барина… Эх, нет в жизни справедливости, дураком надо быть, чтобы смысл искать в прихотях судьбы!

Он бродил по пустым комнатам этого дома, который ему, обитателю наскоро слаженных шалашей, бедных изб да придорожных трактиров, казался роскошным, и скрипел на себя зубами: «Пусти ты сюда свою свору! Дай людям насытиться! Тебе же ничего из этого барахла не нужно! Тебе нужна только свобода – и эта девка! Так возьми ее себе и будь таков! А что дальше с бунтовщиками, которые за тобой пошли, будет? Не все ли тебе равно? Ты свой долг перед ними исполнишь, ты дашь им то, за чем они пришли!»

Но стоило ему так подумать, как снова начинали звучать в его ушах Ульяшины слова: «И ты думаешь, барин это простит? Он призовет воинскую команду, солдаты пойдут по избам и, у кого что из господского добра сыщут, того сразу – на расправу! А у тебя тут народу с полсотни человек – это ж чуть не полдеревни запорото будет. Но мужики тоже так просто спины не заголят, опять взбунтуются. Зальется уезд кровью, вспомянут пугачевщину! А кто виновен будет? Ты!..» И снова метался Ганька туда-сюда, не зная, как поступить. И что сделать с пленниками? Отпустить – нельзя. Убить…

Он в ярости ударил кулаком в ладонь.

Прежде не было в его душе никаких сомнений, никогда не было! Он приводил ватагу, грабил, убивал, уходил с добычей, не задумываясь ни о чем, а кару, которая настигала его пособников, воспринимал как некую неизбежность. Ульяша была виновна в том, что он задумался, засомневался, что растерялся, замучился…

«Да лучше б я ее не встречал ни тогда, ни теперь! – подумал он почти с ненавистью. – Да пропади она пропадом, эта ведьма, опутала душу мою, голову мне одурманила! А может, разрубить все одним ударом? Взойти к ней, взять насилкою, да и придавить после всего, свое получив? На что мне эти муки? И жить, как раньше жил?»

Мысль эта сначала показалась пугающей, но постепенно она все сильней и сильней овладевала его помыслами.

«Она истинно ведьма, она меня околдовала, не станет ее – и колдовство рассеется», – внушал себе Ганька, входя в какую-то очередную комнату и приближаясь к окну. Он снял с себя крест, на котором по-прежнему крепились две серебряные сережки, и отцепил их. Какой-то миг побаюкал на ладони, поглядел прощально, а потом размахнулся – и швырнул во двор. Они упали в траву и потонули в ней.

«И кончено! – подумал Ганька, проводя рукой по глазам. – Теперь она мне никто! И значит…»

В это мгновение он забыл, о чем думал. Окно, около которого он стоял, выходило на задний двор, на конюшни, и Ганька увидал Семена, Чуму-сыромятника, который верхом выезжал со двора. У ворот конюшни стояла Ефимьевна и махала вслед.

Эта тощая черная фигура показалась Ганьке отвратительной и произвела зловещее впечатление. От Семена он слышал, что Ефимьевна была нянькой барина Петра Перепечина, готовой всякому горло перегрызть за своего выкормыша. И вот теперь она машет вслед Семену, который барина своего предал…

Ганька не мог поверить, что Ефимьевна желает Семену успеха в том деле, за которым он его послал. Что-то здесь не так!

Ефимьевна ушла. Ганька задумчиво стоял у окна, как вдруг увидел, что из конюшни выбежал парнишка и, крестясь и оглядываясь, словно за ним гнались черти во главе с сатаной, бросился наутек. Это был конюшонок, который уводил лошадь, погубившую Ерофея. Что же так напугало бедолагу? Не связано ли это как-то с Ефимьевной и Семеном?

Смутная тревога, овладевшая Ганькой при виде старой ключницы, уже не утихала. Он должен знать, что произошло в конюшне.

Спустился во двор и, обойдя нескольких бунтовщиков, недовольно косившихся на него, делая вид, что не слышит их криков: «Когда дележка, атаман? Не пора ли барское добро нам раздать?» – вошел в конюшню.

Тихое ржание, запах конский, смешанный с запахом свежего сена, хруст соломы под ногами – все это вмиг произвело на него умиротворяющее впечатление.

Осмотрелся. Да вроде все ладно. Тихо, полутемно… Кони стоят в денниках, все спокойны, обихожены, вычищены. Даже странно видеть среди этого порядка небрежно разметанный стожок сена, валяющиеся рядом вилы.

Что ж так напугало конюшонка? Почему он бросил работу, почему сбежал, почему крестился, будто черта увидал?

Ганька наклонился подобрать вилы – и замер. Почти на уровне земляного пола, напротив его глаз, зияла в стене изрядная дыра, как будто кто-то изнутри пробил ее.

Он невольно перекрестился. Что за чертовщина?! Что за сила нечистая сидела в бревенчатой стене и вышибла ее?

Ганька даже зажмурился, не веря глазам, а когда снова открыл их и присмотрелся, понял: бревенчатой стены никто не пробивал. Просто меж двух опор сруба была зачем-то вставлена гладко, тонко оструганная дощечка, которую иноземцы называют фанерой. Вон, валяется в стороне. Именно ее и вышиб удар изнутри. Неудивительно, что мальчишка испугался, когда оттуда кто-то вылез…

Но кто вылез? И где он теперь?!

Ганька осторожно, крадучись обошел конюшню, тыча вилами в сено там и сям, то и дело озираясь и сторожась, чтобы никто не набросился со спины. Постепенно убедился, что в конюшне никого, кроме него, и в помине нет. Но куда ж делся неизвестный, так напугавший конюшонка? Скорей всего, поразмыслив, решил Ганька, он успел выскользнуть отсюда, пока Ганька шел по лестницам и переходам дома. Объевшаяся ватага не обратила на него внимания, значит, он был одет так же, как прочие мужики. А может, свое платье прикрыл каким-нибудь зипунишком-армячишком.

Кто же он? Один из барской дворни, которая разбежалась во время нападения, покинув своего господина? Ганька знал, что между крестьянами и дворовыми всегда была вражда. Первые полагали вторых лизоблюдами и подхалимами, а вторые тщились подражать господам и числили деревенских жителей сущими хамами, даром что среди этого хамья полным-полно было их ближайшей родни. Вся, вся дворня, за исключением некоторых сенных девок – например, той Лушки, которую атаман сегодня прищучил в запечье, – унесла из поместья ноги, но, может, кто-то сыскался похрабрей прочих и остался? Спрятался в каком-то тайнике до поры до времени, а потом вот здесь вышел… Но где он в тот тайник зашел?

Ганька знал, что баре побогаче любили строить дома с причудами. Как-то раз выпало ему со товарищи поозоровать в одном таком доме. Не смогли только пробраться в потайную комнату, где, по достоверным слухам, хранились баснословные сокровища, пришлось ноги уносить, потому что господам помощь воинской команды подоспела. С тех пор Ганька к слухам о потайных ходах и комнатах относился с доверием и уважением.

Он снял со стены фонарь со вставленным туда свечным огарком, вынул из кармана кремень и кресало, которые всегда носил при себе, потому что самогарные спички в те времена были удивительной господской игрушкой, доступной далеко не всем, зажег фитиль и наполовину всунулся в дыру вместе с фонарем. И очутился словно бы в тесной длинной бочке, а может, в трубе. Можно ли по ней пролезть?

– Ну, если ты пролез, я тоже пролезу, – заносчиво сказал Ганька своему неведомому сопернику.

А лезть в каком направлении? Труба уходила и вправо, и влево.

Ганька решил положиться на удачу. Коли начала ему судьба подсказки подкидывать, авось и продолжит.

Он рассудил, что фонарь в пути будет только мешать, вынул из него огарок, потушил и сунул за пазуху вместе с кремнем и кресалом: отсюда в случае чего удобней будет доставать, чем из порточного кармана.

Сначала он пополз направо, потом ощутил, что труба как бы поднимается вверх. Ползти туда, ни за что не цепляясь, было трудно. Он все же не таракан. Не лучше ли попробовать по левому рукаву двинуться?

Ну что ж, возвращаться приходилось ногами вперед. Ганька подумал, что похож на покойника, который сам себя на кладбище тащит, и ухмыльнулся. Кабы знал, что не первый он, кому этот способ передвижения подобные мысли навеял, может, не стал бы усмехаться.

Ну что ж, полз он и полз, обливаясь потом и тяжело дыша, не решаясь засветить свой огарочек, потому что боялся задохнуться вовсе, да к тому ж в деревянной, потрескивающей от сухости трубе палить свечи мог только самоубийца-грешник, а Ганька пока еще не намеревался сводить счеты с жизнью.

Полз он, значит, и полз, как вдруг ноги его, которые, напомним, опережали туловище, провалились в какую-то дыру. Ганька с трудом удержался, повис, размышляя, стоит ли спрыгнуть. Может, до земли аршин, а может, и несколько саженей. Неохота было бы свалиться с переломанными ногами… Куда?

Наверное, в подвал. Вполз он, прикинул Ганька, в тайный ход на конюшне. Отверстие было на уровне земли. Теперь ход понизился. Значит, Ганька должен очутиться в подвале. Может статься, в том самом, куда заточили двух молодых господ, Славина и Перепечина?

Ганька уже почти не сомневался в том, что оба они удрали через тот пролом в стене конюшни. Значит, знали про ход заранее. Но почему об этом не предупредил атамана Семен? Предатель! А может, не знал о тайном пролазе? Да быть этого не может, чтобы он и Ефимьевна ничего не знали!

Надо скорей вернуться в конюшню. Забрать Ульяшу – и бежать с нею… если она еще не сбежала с кем-то другим, конечно!

Ганьку словно огнем опалило от этой мысли. Торопливо начал подтягиваться, чтобы снова влезть в трубу и ползти обратно, как вдруг… как вдруг что-то сковало его ноги и сильно дернуло… Он сорвался и полетел вниз!

* * *

– Нету здесь ничего! – Ульяша устало опустилась на пол посреди стопок пыльных книг и кучи пыльных бумаг, которые они с Фенечкой извлекли из старого шкафа, а заодно из массивного сундука, выдвинутого посреди кабинета.

Фенечка то и дело протирала глаза, и непонятно было, отчего они слезятся, то ли от пыли, то ли от страха. Она беспокойно взглядывала в окно, не бежит ли Лушка, однако же той не было видно.

– Не может она так быстро воротиться, – грустно сказала Ульяша. – Может, зелье не готово еще. Невесть сколько его варить-томить надо. Плоха надежда на это зелье, ведь Семка вот-вот воротится и попа привезет! И мне тогда одно только останется…

Она не договорила. Распахнулась дверь, и в кабинет ворвалась какая-то высокая и весьма несуразная фигура в чрезмерно коротком и широком армячке и треухе, нелепо нахлобученном на лоб. В руках фигура держала топор и вид имела разом нелепый и угрожающий.

Испуганные девушки взвизгнули, Ульяша вскочила и бросилась к Фенечке. Они обнялись и уставились на фигуру.

– Кто ты такой? – дрожащим голосом спросила Ульяша.

– Чего тебе надо? – еле слышно отозвалась Фенечка.

Фигура отшвырнула топор, потянула с лица треух, с плеч – армяк. Перед девушками явился вдруг Анатолий Славин – высокий, в измятой, грязной, окровавленной рубахе, растрепанный и чумазый… Невероятно храбрый и мужественный, как подумала Фенечка. Невероятно красивый и желанный, как подумала Ульяша.

– Господи, – тихо сказала Фенечка, всплеснув руками, а Ульяша ни слова не вымолвила – молча бросилась к Анатолию и прильнула к нему так, словно он был могучим дубом, а она – повиликой-травой. Он коснулся губами ее волос, Ульяша подняла голову – и они вдруг начали целоваться так, словно именно для этого – целовать друг друга – и были рождены на свет. А может, так оно и есть на самом деле, кто его знает!

Фенечка смотрела, смотрела на них и, тихо, умиленно заплакав, пошла вон из комнаты, не желая им мешать.

Однако стук ею прикрытой двери нарушил миг очарования.

Анатолий оторвался от губ Ульяши, приоткрыл глаза, затуманенным взором всмотрелся в ее лицо – и вдруг прошептал с болью:

– Как ты могла? Как ты могла согласиться выйти за Ганьку?

– Я не соглашалась, – покачала головой Ульяша, – нет, нет!

– Как же нет? – В голосе Анатолия звучала горькая тоска. – Семен поскакал за священником в Щеглы. Отчего такая спешка? Не утерпели, сами не можете доехать до церкви?

Ульяша вскинула на него ошеломленные глаза. Ни слова она не могла сказать, так была отравлена тем ядом, который сочился из его слов.

– Дурак я, дурак, – вдруг тоскливо сказал Анатолий. – Чего только не возомнил себе! А ты… да что от тебя ждать, в самом-то деле! Кто каким родился, тот таким и умрет!

И разжал руки, выпустив Ульяшу из объятий так резко, что она чуть не упала, удержалась с трудом, схватившись руками за воздух, потому что дотронуться до Анатолия не решилась бы теперь и под страхом смерти.

– Фенечка, – позвал Анатолий. – Где ты там спряталась, зачем? Ценю твою деликатность, да ни к чему она, поверь. Нечего тут деликатничать! Кто ты и кто она?

Ульяша мгновение смотрела на него в отчаянии, а потом кинулась вон из комнаты.

– Ради бога, – пробормотала вошедшая Фенечка, ничего не понимая, – что вы такое делаете, Анатолий Дмитриевич? Она же…

– Пóлно, – отмахнулся Анатолий. – Не это сейчас главное. Умоляю тебя, Фенечка, уйти поскорей из дому, скрыться, тайно дойти до Щеглов и просить там приюта. Ты ведь все тропы здесь с детства знаешь, не заблудишься. В Перепечино не ходи: большая часть ваших бунтовщиков оттуда, наверняка и семьи с ними заодно. Не дай бог, выдадут тебя. Уходи! Мне надо спешить за помощью, за воинской командой, но при этом я должен быть спокоен за твою жизнь. Однако сначала нужно посмотреть чертежи прадедовых тепловодов, чтобы по ним пробраться к Петру и увести его из подвала. Не дай бог, решит Ганька прикончить его, когда солдаты появятся.

– Так Петр не бежал с тобой? – ужаснулась Фенечка.

– Нет, он не смог залезть по той трубе, по которой я из подвала выбрался, – сказал Анатолий, ничем не греша против истины и в то же время мысленно прося у Господа прощения за бесстыдную ложь. – Уходи, Фенечка! Я должен убедиться, что ты в безопасности, а потом попытаться выручить Петра.

– Да мы с ног с Ульяшей сбились, искали этот чертеж, – печально сказала Фенечка. – Мы тоже хотели вам на помощь прийти. Но ничего не нашли.

– Вы среди книг и бумаг его искали? – оглядел Анатолий царящий вокруг кавардак. – Напрасно. Старый Перепечин был не так прост, чтобы секретный план на виду держать. Он спрятал его в тайнике, а тайник – вот он!

С этими словами Анатолий склонился над сундуком и поднял скобу, на которую тот запирался. Повернул эту скобу против часовой стрелки – и она выдвинулась ему в руки, а под ней в крышке оказалось небольшое, но глубокое отверстие, в котором лежали две свернутые трубкой бумаги.

Фенечка так и ахнула, а Анатолий схватил эти бумаги и развернул. Одна из них представляла собой, несомненно, план тепловодных труб, а вторая была исписана крупным аккуратным почерком.

– Господи боже! – воскликнул Анатолий. – Да как же я не догадался, что он мог спрятать это здесь!

– Что это? – с удивленной улыбкой спросила Фенечка.

– Милая моя тетушка, – сказал Анатолий ласково, – сейчас, перед лицом смерти, которая нас в любую минуту может настигнуть, я тебе лгать не вправе. Здесь подлинное завещание твоего отца, причем в двух списках – на случай потери, видимо. Он распоряжается поделить все имение и земли, а также леса свои на три равные части, которые должны достаться трем его детям: тебе, моей матери и Петру. Петр, конечно, знал о существовании завещания, но об этом тайнике не ведал, иначе давно бы эту бумагу уничтожил. Ведь он ссылался на устные распоряжения отца, который и впрямь не раз повторял во всеуслышание, что лишает наследства дочерей и все отдает сыну. Но теперь, когда мы нашли завещание, если останемся живы, справедливость будет восстановлена! Ты станешь богатой невестой и в мужья себе кого хочешь можешь выбрать, от брата не завися. Кого любишь – с тем и проживешь век!

– Эх, все это минуло, – с тяжким вздохом сказала Фенечка. – Ничего мне больше не нужно, никакая земля, никакой лес, никакое приданое. Вся жизнь моя в прошлом, и любовь тоже.

– Это не так! – покачал головой Анатолий. – И жизнь, и любовь твои не в прошлом, а в настоящем и в будущем!

Голос его прозвенел таким волнением, что Фенечку дрожь пробрала.

– А откуда, – спросила она взволнованно, – ты об этом тайнике знаешь?

Анатолий поглядел на нее и загадочно улыбнулся:

– О тайнике рассказал мне один человек, которому этот секрет открыл твой отец. Он к этому человеку очень благоволил и завещание так построил отчасти оттого, что очень хотел, чтобы ты за него замуж вышла. Хотя я точно знаю, что он взял бы тебя и бесприданницей, как некогда мой отец взял мою мать, как я взял бы…

Он осекся, нахмурился, махнул рукой…

– Кто этот человек? – побледнев, спросила Фенечка.

– Это Леонтий Бережной, – ответил Анатолий. – Фенечка, он жив!

И, сделав шаг вперед, успел подхватить Фенечку, у которой вдруг подогнулись ноги.

– Он жив! – настойчиво повторил Анатолий. – На него напали разбойники в лесу. Одного он подстрелил, но был тяжело ранен. Его сочли мертвым и бросили, присыпав лишь ветками и травой. Когда Бережной очнулся, рядом лежал труп разбойника. Леонтий Савич понимал, что, если пройдет слух, он-де жив, его отыщут и прикончат, а ему нужно было выздороветь и набраться сил. Он надел на мертвого разбойника свой мундир и пополз по лесным тропам, уповая только на Бога и его милосердие. Он погиб бы, но его подобрал мой отец, который в это время охотился в лесу. Бережной умолил его молчать, и отец увез его в Славино. Оттуда дали знать мне в Москву. Я знал, кто таков Бережной, знал, что он сыскных дел мастер, и выехал в Славино. Пока он лечился в нашем доме, мы подружились. Так что не ради одного завещания прибыл я в Перепечино. Бережной открыл мне тайну вашей любви и просил узнать, по-прежнему ли ты о нем помнишь.

– Да возможно ли его забыть? – вскричала Фенечка. – Неужто жив он, неужто возможно такое счастье?

– Он жив, – в который раз уже подтвердил Анатолий. – Он жив, и вы с ним будете счастливы. А я буду дружкою на вашей свадьбе.

– А Леонтий Савич, – засмеялась, сияя, Фенечка, – будет дружкою на твоей свадьбе!

– Да я пока не собираюсь жениться, – сказал Анатолий, и улыбка сошла с его губ, а глаза стали мрачны. – Невесты еще не нашел. Та, что мне по нраву, другому слово дала, а мне лишь голову морочит. А впрочем, не до моих страданий теперь, Фенечка! Ты должна уходить, время не ждет.

Со двора послышался какой-то шум. Анатолий глянул в окно… Семен подскакал к крыльцу на лошади. Следом подъехала простенькая двуколка, которой управлял человек в рясе и камилавке[5]. Его лицо было обрамлено окладистой черной бородой.

– Ну, вот и все, – сказал Анатолий помертвевшим голосом. – Семен привез попа, и теперь… Теперь жизнь моя кончена. Обвенчают Ганьку с Ульяшею – и… ну что ж, совет им да любовь!

– Что?! – воскликнула Фенечка, не веря ушам. – Как это – совет да любовь?! Да ты разве не знаешь, почему она…

Вдруг Фенечка осеклась и уставилась во двор. Навстречу Семену и попу из дому выскочил Ганька, а за ним… а за ним шел Петр!

* * *

– А, вернулся, предатель! – раздался рядом с Ганькой чей-то торжествующий голос, а потом на него навалилось тяжелое тело.

Ганька задыхался. Чудилось, будто его запихнули в бочку, где, кроме него, теснится сотня сельдей, готовых к засолке, но еще живых, потому что они бились и трепыхались. Спустя мгновение он понял, что рядом с ним не сотня селедок, а всего один человек, который вдруг испуганно взвизгнул:

– Кто это? Кто здесь?

По голосу Ганька узнал молодого перепечинского барина и понял, что его догадка насчет подвала оказалась правильной. Теперь главным было не дать Петру опомниться. Ловкий и проворный, Ганька вывернулся из-под него и добрался руками до горла:

– Бежать, господа, задумали? От меня не убежишь! Разведал я ваш тайный пролаз! Теперь, коли вы не хотели по-хорошему, придется вам руки вязать да на цепь сажать.

И, нашарив отверстие в стене, выбрался из «бочки» и закричал во весь голос:

– Эй, караульщики! Отворяйте, ну?

– А ты кто таков там шуметь? – послышался испуганный голос откуда-то сверху.

– Да атаман ваш, Ганька Искра!

– Быть не может! – послышалось в ответ.

– Откройте! – властно крикнул Ганька. – Не верите ушам, так глазам поверите!

Заскрежетал засов, крышка подвала сдвинулась, и Ганька предстал пред очи своих ватажников. Изумлению их не было предела, однако Ганьке было не до них.

Открытый люк пропускал довольно света, чтобы можно было разглядеть: Петр в подвале один.

Ганька хотел спросить, где другой узник, как вдруг вспомнил злорадный крик Петра: «Вернулся, предатель!» – и понял, что Анатолий бежал. Значит, это он проломил стену в конюшне. И где он теперь?

Ганька нахмурился. Защемило сердце. Непохоже, что молодой барин из Славина пустится в бега один, не попытавшись оказать подмоги другим узникам, тем паче девушке, которую уже пытался так самоотверженно спасти нынче утром.

Первым побуждением Ганьки было рвануться в дом, разыскивать Анатолия, приказав связать Петра, чтоб хоть этот не сбежал, однако хозяин Перепечина вцепился в его руку:

– Погоди, атаман! Погоди! Надо сказать что-то. Что-то важное надо сказать! Погоди.

Ганька замедлился. По голосу Петра было ясно, что это не шутки.

– Погоди, – сказал Ганька. – Погоди чуток. Эй, кто на карауле? Ты, Никишка?

– Ну, я, – отозвался парень.

– Слушай мой тебе приказ, – сказал Ганька. – Бери своего напарника и немедля идите в дом, сыщите, где хотите, девку, которую утром видел, ну, ту, из-за которой Ерофей погиб, и приведите ее ко мне. Не захочет идти – свяжите ее и притащите силком. И смотрите, убежит она – не сносить вам головы.

– Да как же? – испуганно начал было Никишка, однако атаман рявкнул:

– Чего стали, пошли!

Послышался топот убегающих караульщиков.

– А теперь слушаю тебя, барин… и берегись, коли попусту меня задержал!

– Не попусту, – усмехнулся Петр. – Сам сейчас в этом убедишься. Я послал Семена…

– Не ты, а я его послал, – усмехнулся в ответ Ганька. – В Щеглы, за попом. Венчаться я задумал. А что?

– С кем венчаться? Не с моей ли сестрой? – насторожился Петр.

– Больно надо, – хмыкнул Ганька. – Твоя сестра блаженная, грех ее неволить. Но ты не бойся, Семену я ее тоже не отдам. Я ему так и сказал.

– А напра-асно, – ехидно протянул Петр. – Напрасно, потому что я ему посулил Фенечку с богатым приданым отдать, если приведет он воинскую команду. И он тебя предаст, солдат приведет.

Ганька не показал виду, что его бросило в дрожь, однако Петру поверил мгновенно. Вспомнился мстительный взгляд Семена на прощание, после того как атаман приказал ему не трогать барышню… «Ах, дурак я, дурак! – пожалел об этом Ганька. – Неужели не знал, кто такой Семен? Лакейская душонка! Его только посулами да подачками и можно удержать!» Но уже ничего не вернуть. Это Ганька понимал. Теперь лишь стоял вопрос, как спастись.

– И зачем ты меня предупреждаешь, барин? – спросил Искра подозрительно. – Чтобы я от солдат скрыться успел? Неужто тебя моя жизнь заботит?

– Я тебе добро сделал, так? – рассудительно проговорил Петр. – Сказал об опасности, хотя мог бы смолчать и тихо ждать спасения. Но я предупредил! И теперь хочу, чтобы ты мне за это добро добром отплатил.

– И какого же добра тебе от меня надо? – насторожился Ганька.

– Мне нужен молодой барин из Славина, – решительно сказал Петр. – Ты уже понял, конечно, что он по трубам уполз отсюда. Но далеко он не добрался, сидит в одном из ходов, откуда сам не выберется. Его нужно заставить вернуться, надо – так хоть дымом выкурить!

Ганька вспомнил дыру в стене конюшни.

– Выбрался уже, – сказал он мрачно. – Теперь его не так просто изловить будет.

– Так лови, не медли! – вскричал Петр.

– А тебе зачем? Хочешь отомстить, что он тебя тут одного бросил?

– И это тоже, – процедил Петр. – Но главное, мне нужно кое-что от него вызнать. А просто так он ничего не скажет. Может быть, придется его пытать.

– И ты хочешь, чтобы это делал я? – возмутился Ганька. – Но я не палач.

– Ой ли? – хмыкнул Петр. – А я слышал, ты не одного помещика на тот свет спровадил, меж двух берез за ноги привязав. Согнутся дерева, потом распрямятся, а между вершин человек болтается, вернее, две его половинки. Это ли не казнь?

– Верно, казнь, – согласился Ганька. – Но не пытка. Смерть жестокая, но быстрая. Но скажи, барин, почему ты, предупредив меня об опасности, не хочешь, чтобы я немедля кинулся жизнь свою спасать? Я уйду, уведу ватагу, никто тебе мешать не будет – лови сам славинского барина, сам его пытай, коли тебе от него что-то нужно.

Петр молчал.

– А, понимаю… – тихо проговорил Ганька. – Ты хочешь и нужное получить, и рук не замарать? В стороне остаться? Хочешь, чтобы мучения и гибель его на меня повесили? Мол, я и так грязнее грязи, а ты чище чистого? Да после этого мне не его, а тебя промеж берез привязать охота!

– Зря время потеряешь, – зло бросил Петр. – Пока будешь со мной возиться, Славин заберет ту девку, которую ты для себя приглядел, и будет с ней таков. А тем временем команда приспеет, и все для тебя кончено будет. Так что торопись найти Славина!

Ганька оттолкнул Петра и кинулся было из подвала, но Перепечин метнулся вперед и упал перед ним на колени:

– Не запирай меня здесь больше! Выпусти! Бери что хочешь из моего добра, только помоги до Славина добраться! Девку бери, денег тебе дам, они у меня так запрятаны, что никому не сыскать! Помоги мне со Славиным – и уходи. Клянусь, не буду тебя преследовать. Уйдешь – я не спущу сыскных собак по твоему следу!

– А люди мои? – испытующе глянул Ганька.

– И людей твоих не трону. Это ведь и мои люди, мое имущество, а какой хозяин станет добро свое портить? Если Семен приведет солдат, я скажу, что никакого бунта не было, что управляющий просто спятил! Мужики шли ко мне переговорить мирно о новом оброке, а Семка со страху невесть что возомнил и всю дворню перепугал. Ефимьевна подтвердит все мои слова, дворню я застращаю твоим возвращением, твоей местью. Никто и слова не скажет, а ты мужиков предупредишь, чтобы тоже помалкивали. Все шито-крыто устроится!

– И не будет ни казней, ни порок? – недоверчиво проговорил Ганька.

– Ничего не будет! – воскликнул Петр. – Даю тебе слово законного хозяина Перепечина. Но если ты убьешь меня, всех твоих сподвижников вздернут, семьи их вышлют, как семьи пугачевцев в Сибирь высылали, а тебя, коли успеешь сбежать, будут травить, как бешеного пса, и затравят-таки!

Голос его был страшен, и на что уж Ганька Искра был храбрец, а и то по спине мороз прошел. Перепечин правду говорил, Ганька это понимал, понимал он также, что судьба дает ему случай все уладить…

– И пойдешь ты на сделку со мной за ту тайну, которую тебе нужно выведать у славинского барина? – еще раз спросил он.

– Да, – снова подтвердил Петр.

– Ну что ж, – кивнул Ганька и посторонился, давая ему возможность вылезти из подвала, – тогда по рукам!

* * *

Ульяша бежала, не разбирая дороги. Она плохо знала дом, а потому запросто могла заблудиться в его многочисленных переходах. Но ей было все равно, где находиться сейчас. Хорошо бы оказаться как можно дальше отсюда! В самом деле, а не пуститься ли в побег? Что ей тут делать? Теперь ее жертвы никому не нужны. Ее любовь оскорблена… О, она всегда знала, что бессмысленно мечтать об Анатолии, что для него она навсегда останется лишь хорошенькой крестьяночкой, к которой можно прийти потешить плоть, можно даже вступить в длительную и мучительную связь, подобно старому барину Перепечину, но под венец не пойти, уж если только перед смертью – и ради незаконно прижитых детей.

Нет, никаких мучений для себя и для любимого, никаких незаконных детей Ульяша не желала. Да и что она навоображала себе? Нет до нее дела Анатолию, нет! И ей не должно быть до него никакого дела. Теперь он не нуждается в ее заботах, он на свободе, а дальше сам о себе может побеспокоиться. И за участь Фенечки можно нимало не волноваться, у нее теперь такой защитник! Кто знает, может статься, они даже рады, что Ульяша убежала. Фенечке нужен жених, а сыщется ли для Анатолия лучшая невеста, чем сестра перепечинского барина? Умна, хороша, богата…

Но нет, на сей счет можно не тревожиться! На Фенечке лежит то же самое пятно, что на Ульяше. Анатолий на ней не женится никогда!

Странно, при этой мысли ревность, которая начала было терзать Ульяшино сердце, слегка разжала когти, и Ульяша вздохнула спокойней.

Ах, нет смысла терзать себя. Нужно, наоборот, о себе позаботиться. Нужно отсюда бежать, вот что!

Снизу донесся мужской хохот, и Ульяша приостановилась.

Неужели все выходы из дома охраняются? Схватят, оттащат к своему атаману… Вот что надо сделать – бежать на лошади. Верхом! Пробраться в конюшню и отыскать там Волжанку. Даже если недостанет времени седлать или не отыщется седла, Ульяша ускачет на любимой лошадке и на неоседланной. Волжанка необычайно умна, она сразу поймет, что хозяйке нужна ее помощь, она пойдет мягкой, шелковой рысью, чтобы та смогла усидеть. Если Волжанка кого невзлюбит, как невзлюбила Ерофея, так того и до погибели довести может, а Ульяшу она будет охранять, будет ее беречь, будет ей помогать! Она быстрее ветра, она принесет страдалицу домой.

Ульяша осторожно, шмыгая за углы и затаиваясь при каждом звуке, добралась до черной лестницы и начала спускаться на задний двор.

– О, глянь, какая! – вдруг вывернулся из-под лестницы кудреватый парень с охальным взором. – Что скучаешь, девка? Иди, позабавлю! А ты меня позабавишь!

– Пусти, не до тебя, – огрызнулась Ульяша, ускоряя шаги.

Парень расставил руки, словно курицу ловить изготовился, и стал внизу лестницы, перегородив ее, однако Ульяша, опершись о перила, перескочила их и оказалась на полу далеко в стороне от парня.

– Держи-лови! – заблажил он. – Эй, братья-стебари, я вторую девку нашел! Она нам пригодится! Одной мало, шибко долго ждать очереди, да и притомилась та блядь добросердешная. Давайте еще и эту поимеем, спорей дело пойдет.

Ульяша замерла, прикидывая, куда ловчей бежать, как вдруг ее отвлекла какая-то возня под лестницей. Глянула – да так и ахнула!

На полу лежала Лушка в задранной, порванной рубахе, бесстыдно раскинув ноги. От нее отходил потный мужик, подтягивая портки, а другой, наоборот, спускал их – готовился блудить.

– Лушка! – в ужасе вскричала Ульяша. – Так что ж ты здесь валяешься? А мы думали, ты уже в деревне!

– Да мне и со двора выйти не дали, – отозвалась та задыхающимся голосом. – Схватили, потащили, разложили… С тех пор и тружусь. Ох, и крепкие мужики, и впрямь притомилась я маленько!

– А мы тебе смену сыскали! – сочувственно воскликнул кудреватый. – Дай дырке передышку, мы покуда эту подерем. Гля, какая чистая да гладкая! Только, чур, я первый, мужики, я ее нашел!

– Молод еще первым быть, – пробасил огромный чернобородый дядька, тот самый, который только что отошел от Лушки, и подступил к Ульяше.

Она заметалась затравленно, но ее обошли со всех сторон, тянули руки, хмыкали, сопели, отпускали похабные шуточки…

– Стойте, дурни! – закричал вдруг кто-то тонким от надсады голосом. – Вы на кого покушаетесь?! Это знаете кто? Это ж невеста атамана. За нее Ганька всякому глотку перегрызет.

– Да я сам за такую бабу кому хочешь глотку перегрызу! – воскликнул обиженно кудреватый. – Еться охота – спасу нет, скоро портки от натуги лопнут. Ганька все себе норовит захапать, и бабу, и добро.

И остановившиеся было насильники снова двинулись к Ульяше.

– Погодите, братовья! Ганька повелел сей минут девку к нему вести! – завопил обладатель визгливого голоса, но его никто не слушал.

Ульяша забилась в угол, зажмурилась, выставила скрюченные пальцы, оскалилась, готовая кусать, царапать в кровь первого, кто до нее дотронется. И вдруг…

– Стойте, голубчики! – раздался громкий женский голос. – Что же меня не удовольствуете? На кого польстились? На дуру неумелую? А я вам и так подмахну, и этак попляшу!

Ульяша открыла глаза и увидела… Лушку. Содрав с себя остатки рубахи, голая, она приплясывала, подбочась и бесстыдно выворачивая ноги, трясла рыжими кудрями, играла грудями, бедрами, вызывающе поглаживала рыжее свое межножье.

– Налетай, родимые, соколики! А ну, кто первый рыжую кошку клюнет! – крикнула она напоследок и грузно – аж гул пошел! – рухнула на спину, раскинула ноги…

Мужики так и хлынули к ней обезумевшей, похотливой волной. Только какой-то тощий да носатый схватил Ульяшу за руку.

– Бежим, – сказал, и она узнала этот визгливый голос. – Бежим, покуда снова за тебя не взялись!

Делать было нечего, она ринулась вслед за ним, слыша за спиной сочувственные крики:

– Лукерья, да мы ж тебя порвем насквозь, тебя ж на всех не хватит!

– Меня и на больше хватит! – горделиво пропыхтела Лушка.

* * *

– Ага, – ухмыльнулся Ганька. – Вот и Семка с попом. Значит, ты меня все это время дурил, барин? Ни за какой подмогой ты его не послал. А я уши развесил! Ай да Чума-сыромятник, ай да сукин сын, ай да верная душонка! За такое послушание отдам ему, пожалуй, твою сестрицу в жены! А тебе за обман…

Он грозно поглядел на замершего рядом Петра, однако тот словно бы и не слышал, тревожно вглядываясь в священника, который все еще не вышел из двуколки: то оправлял камилавку, то рясу, то снова хватался за вожжи.

Эта суетливость насторожила Петра. Кроме того, поп был незнакомым. Это не отец Софроний из Щеглов, хоть он тоже чернобородый. Где раньше видел Петр эти широкие плечи, эту крепкую фигуру, у кого встречал эту мягкость и враз стремительность движений?..

– Чего уставился? – ухмыльнулся Ганька, оглянувшись на Петра. – Чего вылупился? Того и гляди зенки выкатятся да по дороге побегут. Не веришь глазам? Батька, подойди сюда, пускай барин за тебя руками подержится, а то небось решил, что мы тут в сговоре, что глаза ему отводим.

Глаза! Петр глянул в строгие карие глаза священника – и даже попятился. Его словно ударило… Он узнал этого человека!

«Не может быть!» – мелькнула мысль, но тут же исчезла, потому что он уже знал: может! Может быть и есть! Вот почему Семен не поскакал за воинской командой. Этот человек один целой команды стоит! Значит, он остался жив! Значит, он простил Семена, и тот теперь на его стороне? Но тогда пропал Петр Перепечин…

Нет! Покуда здесь Ганька Искра, еще поборемся!

– Ганька, вяжи его, это не поп! – вскричал Петр в отчаянии. – Это Бережной!

Искра метнулся было к двуколке, да замер, наткнувшись на два пистолетных дула. «Поп» успел выхватить оружие из-под рясы. Камилавка от резкого движения слетела, обнажив седоватую голову, и стало видно, что кудлатая черная борода привязана завязками.

– Всем поднять руки! – скомандовал Бережной, смахивая ее локтем. – Искра, ты у меня на мушке. Скажи своим людям, чтобы мирно шли по домам. Если никого не тронете, вас тоже никто не тронет. А ты, Петр Иваныч, лучше помолчи, не навлекай на себя новых неприятностей. Довольно с тебя будет подлога, подложного завещания да присвоения чужого имущества. Совсем худо окажется, если еще и в пособничестве бунтовщикам тебя обвинят. Век не расплюешься с властями.

Петр затравленно смотрел на него.

– Слушай меня! – властно продолжал Бережной. – Сними свой пояс и свяжи руки Искре. Не то обоих положу! Стреляю я без промаха, ты-то знаешь, не единожды с тобой спора ради в цель пуляли! Помнишь ли?

– Помню, – с бессильной яростью проговорил Петр, расстегивая пояс и подступая к Ганьке.

Тот попятился…

– Атаман! – раздался в этот миг визгливый голос, и из дому выбежал караульный Никишка со своим товарищем. Они держали за руки Ульяшу и довольно улыбались: – Мы ее нашли! Мы ее сыскали! Вот она, бери ее, атаман, а мы на чуток отлучимся, не то Лушки на всех не хватит!

Они толкнули Ульяшу на Ганьку и снова кинулись в дом.

Бережной замешкался, глядя на них, и этим не замедлил воспользоваться Ганька. Он схватил Ульяшу, прижал к себе, заломив ей руки за спину, и заслонился ею от Бережного.

– Отпусти девку! – гневно выкрикнул Леонтий Савич, однако Ганька лишь еще крепче прижал ее к себе, а потом, ловко изогнувшись, выдернул из-за голенища нож и прижал к беззащитной Ульяшиной шее.

– Положи пистолеты, Бережной, да сойди с двуколки. И держись подальше! – приказал он. – Даже не сомневайся, что я перережу ей горло, если хоть кто-то с места тронется!

Бережной был вынужден исполнить это требование.

– Ганька, ты бы лучше в бега вдарился, – вздохнул он печально. – Загубишь ты свою головушку победную!

– Что ты о моей головушке печешься? – огрызнулся Ганька. – Твое сыскарское дело – меня хватать, вот и хватай без пощады, коли отважишься безвинную девку сгубить!

– Да я бы тебя с миром отпустил, кабы ты по разуму. Я прощать умею, если даже Семку, который мне в спину исподтишка стрелял, простил, то неужто тебя не прощу? Только не губи свою душу – и чужую душу не губи!

Ганька словно не слышал! Зрачки его желтых глаз безумно расширились, взор залило чернотой.

– Входи в двуколку! – подтолкнул он Ульяшу. – Входи, возьми вожжи!

И занес было ногу – самому забраться вслед за ней, как вдруг наверху затрещала оконница, во двор вывалилась вышибленная рама, а вслед за ней легко, словно кот, со второго яруса дома выскочил Анатолий. Упал на мягкие ноги, перекатился с ловкостью заправского прыгуна-вольтижера, подпрыгнул, с силой толкнул Ганьку, который так и отлетел в сторону, – и при этом выхватил у атамана из рук нож.

– Ай да Славин! – восхищенно закричал Бережной, бросаясь к своим пистолетам, да беда – Ганька, проворный, как бес, успел раньше. Миг – они уже были у него в руках.

– Отдай мне ее, барин, – угрожающе сказал Ганька, целясь из обоих стволов в Анатолия. – Она мне слово дала замуж за меня пойти.

– Ты сам знаешь, что это слово ты у нее угрозами вырвал! – закричала Фенечка, высовываясь из окна. – Ты ее застращал, что убьешь Анатолия Дмитриевича, вот она и согласилась!

Анатолий вздрогнул.

– Это правда? – Он смотрел на Ульяшу, словно впервые видел. – Ты за меня хотела честь и свободу отдать?

Она подняла на него серые ясные глаза и улыбнулась сквозь слезы:

– Да я бы за тебя саму жизнь не пожалела.

Он даже зажмурился на миг от света этих глаз… Тряхнул головой:

– Искра! Отпусти ее! Со мной считайся, а ее отпусти! Отпусти – и можешь делать со мной что хочешь!

– Ты это уже предлагал нынче утром, – вспомнил Ганька, не сводя с него черных глаз пистолетов и своих желтых, напряженных, хищных глаз. – Неужто тебе за нее жизни не жалко?

– Нет, не жалко, – покачал головой Анатолий.

Ганька смотрел на него с тоской; истинная мука изображалась на его резком, враз усохшем и состарившемся лице.

– Искра, будь милосерд! – глубоким, сильным голосом заговорил Бережной, сдергивая наконец нелепо болтающуюся мочальную крашеную бороду и отбрасывая ее в сторону. – Уходи, не проливай крови, не сей смерть. Уведи свою ватагу – и сам уходи.

– Без нее? – настороженно кивнул Ганька в сторону Ульяши.

– Без нее! – крикнул Анатолий, и Ганька с ненавистью ощерился:

– Никогда! Хоть убейте!

– Ну, коли так… – отчаянно нахмурился Бережной и вдруг закричал что было сил:

– Мужики! Воинская команда близко! Расстреляют вас, коли тут останетесь, а кто со двора по-доброму уйдет, тех не тронут!

Мгновение царила тишина. Ничто не колыхнулось во дворе, ничто не двинулось, и Ганька хохотнул было злорадно:

– Да тебя никто слушать не хочет, Бережной!

И тут изо всех углов двора, изо всех дверей посыпался крестьянский люд. Бывшие бунтовщики улепетывали во все лопатки, бросая на ходу барское добро, которым вознамерились было разжиться, и исчезли за оградою на дороге, которая вела в деревню. Двое или трое выскочили, на ходу натягивая портки, и Ульяша мельком подумала, что это ухажеры самоотверженной Лушки, в коих разум возобладал-таки над похотью.

Ганька провожал свою разбегающуюся братию остановившимся взглядом. Как-то вдруг, внезапно он осознал, что все кончено. Он хотел раздуть пожар среди этих людей, как средь вороха соломы, а вышло, что солома оказалась сырая – и погасила искру.

– Ну, коли так, смерть пришла! – вдруг вскричал Ганька и, неловко повернув пистолет, выпалил себе в грудь.

И упал, выронив свое смертоносное оружие… Второй пистолет мягко выскользнул из его ослабевшей ладони.

Во дворе разом все вскричали в один голос – и разом умолкнули.

Анатолий упал на колени над Ганькой:

– Что ж ты накуролесил, побратим?! Я бы дал тебе уйти! Единожды спас тебе жизнь – спас бы и в другой раз!

Тот был еще жив… Слабо шевельнул губами, не открывая глаз:

– Да лучше б нам с Ерохой тогда в той заводи потонуть. Лучше б никогда не выбираться. Лучше бы ты нас не спасал. Горе одно было с той жизни… – Слеза поползла из-под крепко прижмуренных век. – Одно меня теперь утешает, одно примиряет: как ни старался, как ни хотел, а не смог я зла ни тебе, ни любушке твоей причинить. Может, хоть за это вы меня добром вспомянете.

Голос его прервался. Агония выгнула тело дугой, кровь толчком вырвалась из раны на груди, скрюченные пальцы мучительно сгребли траву, а вместе с травинками – две крошечные серебряные сережки, похожие на черемухов цвет… Но их никто не разглядел в навеки стиснутых кулаках Ганьки Искры.

* * *

Анатолий смотрел на мертвое лицо, на котором уже разглаживались следы последних судорог, оно становилось мирным, мягким, нестрашным, – и вспоминал тот давний-предавний сентябрьский день, когда юный барич из Славина услышал на берегу реки мучительные крики о помощи и увидел в воде двух парнишек. Одного, рыжего, тянули на дно сети, другой пытался удержать приятеля над водой. У Анатолия был с собой охотничий нож. Не раздумывая, он кинулся в воду, и они со вторым парнишкой ныряли, кромсали тугие сети, пока те не разжали свои смертельные объятия и не выпустили из них рыжеволосого. Тот был почти без памяти – наглотался воды. Не скоро удалось привести его в чувство, не скоро добрались все трое до Славина, где Анатолий приказал оказать спасенным помощь и приют. Они принадлежали перепечинскому и щегловскому господам и вскоре вынуждены были уйти, однако рыжий потом еще не раз приходил в Славино к Анатолию, ходил вместе с ним на охоту, слушал его рассказы о прочитанных книгах и стал молодому господину верным другом. Они даже побратались на память о том страшном дне и дали друг другу слово прийти на помощь, если побратим позовет.

И вот как повернула их братство, их дружбу судьба… Сделала их врагами, соперниками… а потом показала, что нет одному из них места на этом свете!

– Прощай, Искра, – горестно сказал Анатолий, проводя рукой по лицу Ганьки, чтобы мертвые глаза уже не раскрылись и не пугали живых страшным, последним взглядом, который, по приметам сведущих людей, может углядеть следующую жертву – поживу смерти. – Все кончено…

– Не все! – раздался громкий голос.

Анатолий узнал голос Петра, нехотя поднял голову – да так и замер.

И все замерли, увидав, что Петр целится в Анатолия из второго пистолета, того самого, который выронил Ганька.

– Скажи, где лежит завещание отца, то, о котором ты мне рассказывал? – хрипло выдохнул Петр. Вид у него был отчаянный, голос то прерывался, то взмывал до визга, глаза блуждали. – Знаю я вас, сейчас начнете вокруг меня разное плести, а мне нужно это завещание, чтобы доказать: я законный хозяин Перепечина! Ты говорил, оно у Бережного спрятано в тайнике! Ну, где тот тайник, не то я тебя убью! Минуту тебе даю! – И палец Петра напрягся на спусковом крючке.

Ульяша как неживая сидела в двуколке, с ужасом глядя на Анатолия, которого держал на прицеле Петр. На любую жертву ради этого человека готова была она, однако сейчас ее жертвы бессмысленны. Его жизнь зависит от безумной алчности!

– Ну, если завещание у меня, – послышался спокойный голос Бережного, – что ж ты целишься в Славина? В меня целься!

У Петра дрогнула рука, пистолет заметался между Анатолием и Бережным – и вновь нацелился в лицо Анатолия.

– Ну уж нет, – хрипло хохотнул Петр. – Ты государственный сыскарь, на тебя руку поднять – на каторгу угодишь как пить дать. А Славин кто? Так, никто, вдобавок родственничек… К тому же хочет у меня долю имущества незаконно оттяпать. Даже если пристрелю его, легко отделаюсь. Найду себе какого ни есть крючка приказного, который докажет, что Славин на мое добро покушался, а от вора защищаться – не грех, это по закону!

– Ты, Петр Иваныч, верно сказал, что я государственный чиновник, – снова заговорил Бережной. – Я тут и есть представитель закона. Так неужели ты думаешь, что я дам тебе на своих глазах невинного человека убить, а потом буду покрывать убийство? Да я жизнь положу на то, чтобы тебя на каторгу отправить! Поэтому брось пистолет, угомонись, давай поговорим…

– Не о чем мне с тобой говорить! – взвизгнул Петр. – Семка! А ну, поди сюда!

Чума-сыромятник, доселе маявшийся в сторонке, сделал робкий шаг к своему барину:

– Чего изволите?

– Подойди к Бережному и обыщи его! – приказал Петр. – Сдается мне, что у него под рясой еще один пистолет припрятан! Найди и дай мне!

Семен не двинулся с места.

– Предатель! – взвыл Петр. – Трус и предатель! Ты что, поверил, будто Бережной спустит тебе тот выстрел в спину? Спустит, что из-за тебя чуть не сдох в лесу? Спустит, что ты к Феньке лапы тянул? Некуда нам деться, одно остается – прикончить его! Тогда опять все по-старому будет. Сестру я тебе отдам, если преданность свою мне докажешь! Иди, обыщи его!

– Не трудись, – жестом остановил его Бережной. – Нету у меня больше пистолета под рясой. Подумай хорошенько, Семен! Сколько раз тебя твой барин обманывал? А я – служилый человек, мое слово – все равно что печатью скреплено. Коли сказал, что отпущу тебе тот выстрел, – так оно и будет. Но о Фенечке забудь, моя она была – моею и будет!

– Да уж тут не до барышни, – слезливо протянул Семен. – Тут самому живу бы остаться!

– Обыщи Бережного! – завизжал Петр. – Не то пуля твоя будет!

– Да брось ты, Петр Иваныч, – по-свойски отмахнулся управляющий. – Ну что ты гоношишься! Того убью, другого, третьего… Пистолет-то у тебя один? Выстрелить только один раз сможешь? Выстрелишь, потом, покуда чухаться будешь, все прочие на тебя и навалятся!

– А ты этого уже не увидишь! – вскричал Петр и спустил курок.

Семка даже вскрикнуть не успел – повалился навзничь с пробитой головой.

Ульяша спорхнула с двуколки и кинулась к Анатолию. Припала к нему, прижалась… нет у них будущего, она знала, но хоть один миг счастья есть. Если Петр выстрелил в Семена, значит, в Анатолия он уже не сможет выстрелить! Значит, его жизни ничто не угрожает!

– А! – закричал Петр. – Беззащитный я остался! Все против меня!

– Я с тобой, Петруша, родименький! – послышался голос Ефимьевны, и все увидели, что она стоит на крыльце, потрясая двуствольным охотничьим ружьем Леклера. – Заряженное! Бери да пали в тех, кто против тебя злоумышляет! Ишь чего вздумали – руки к барскому имуществу тянуть! Не ваше оно! Не ваше! Старый барин сколько раз говорил, что все Петруше отдаст!

– Говорить-то он говорил, – подал голос Анатолий, прижимая к себе Ульяшу. – А перед смертью написал совсем другое завещание. Все на три части поделил, поровну на всех своих троих детей. Теперь не только ты тут хозяин, Петр, и Фенечка хозяйка, и моя матушка. Одумайся, помирись с родственниками, мы свои люди, мы тебе все простим, зла тебе не сделаем.

– Врешь! – повернулся к нему Петр с выражением такой ненависти на лице, что Анатолий даже покачнулся, пытаясь отодвинуть за спину Ульяшу, но она неотрывно цеплялась за него. – Врешь! Вечно ты врешь! Голову мне заморочить хочешь? Ефимьевна! Пали в него! Пали в Славина!

– Да как же, миленький? – испуганно воскликнула Ефимьевна, нелепо вертя ружье. – Я, чай, стрелять не научена, не бабье это дело! И не ведаю, на куда тут нажимать-то!

– Петруша! – послышался голос сверху, и все увидели Фенечку, которая свесилась из окна и махала листком бумаги. – Петруша, ты посмотри, вот оно, батюшкино завещание! Ты сам прочитай!

Она разжала пальцы, и листок мягко полетел вниз.

Словно по заказу, он упал прямо под ноги Петра, и тот порывисто схватил его. Поднес к глазам…

– Не верю! – прошептал потрясенно – и завизжал бешено: – Не верю! Нет! Все мое! Здесь все мое! Руки прочь!

– Петенька! – рыдала, свешиваясь сверху, Фенечка. – Братец, родименький! Успокойся! Я тебе все свое отдам, мне ничего не надобно!

– Умница, милая моя, – добродушно кивнул Бережной, поднимая к ней лицо, и исстрадавшиеся, разлученные любовники обменялись пылкими взглядами. – Я Фенечку и в рубище заберу. Моего нам обоим хватит, еще и для будущих детей останется. Не грусти, Петр Иваныч, успокойся, не столь уж ты обеднеешь из-за этого завещания. Две трети имущества твои.

– Да и моя матушка не обеднеет без третьей части, – проговорил Анатолий. – Жила она без перепечинских угодий – и дальше проживет. И я без них обойдусь, мне эти земли и леса никогда не нравились. Так что… так что, Петр, брось-ка ты эту бумагу, никакого значения она не имеет. Был ты здесь хозяином – им и останешься.

Петр недоверчиво осматривался, прижимая к груди завещание отца. И Бережной, который исподтишка к нему приглядывался, видел, что покой и смирение отнюдь не нисходят к нему. Петр смотрел с прежним озлобленным недоверием, потом зажмурился, вздохнул тяжело, а когда открыл глаза, они поразили Бережного своим безумным выражением.

– Врете небось, – хрипло сказал Петр. – Врете все… все вы против меня сговорились! Как только примирюсь с вами, вы со мной тягаться начнете, оттяпаете у меня все, что сейчас сулите… Нет! Я вот какой выход вижу – это завещание увезти отсюда подальше да скрыть понадежней! Знаю я такое место… Тогда вы свои слова назад взять не сможете!

Он огляделся:

– Эй, есть кто на конюшне? Живо коня мне! Фролка! Запорю, коли хоть миг промедлишь!

– Иду, барин! – послышался испуганный голос, и на пороге конюшни появился уже знакомый нам мальчишка, ведя в поводу соловую лошадку. – Вот, извольте!

– Неоседланную? – гневно вскричал Петр. – Запорю!

– Так вы ж велели не медлить! – залился слезами конюшонок. – А седлать – долго!

– Ладно, черт с собой! – Петр сунул бумагу за пазуху и попытался взобраться верхом, однако лошадь нервно выплясывала перед ним и не подпускала к себе. Он вырвал у конюшонка поводья, намотал на руку и заломил морду лошади: – Стоять, дура!

Лошадь не желала повиноваться.

– Стоять! – закричала в это мгновение и Ефимьевна, от всей души пожелавшая помочь барину. – Не то застрелю! – И она неуклюже прижалась щекой к прикладу. Ружье ходуном ходило в ее руках.

– Волжанка! – испуганно воскликнула Ульяша, на миг оторвавшись от Анатолия и узнав свою лошадь. – Милая, стой!

Соловая кобылка, чудилось, послушалась… притихла на миг, Петр подпрыгнул, занес было ногу поверх ее спины, как вдруг…

– Ах ты старая тварь! – раздался женский крик. – Ты что творишь, сумасшедшая! В кого целишь-метишь! Петруша! Беги!

И все увидели, что из дома на крыльцо выскочила полуголая, распатланная, заспанная Лушка. Очевидно, когда ее многочисленные любовники дали деру, она мигом уснула, истомленная их многократной пылкостью, а вот теперь проснулась – и невесть что померещилось ей при виде Ефимьевны, которая целилась из охотничьего ружья в любимого Лушкиного барина!

Не дав себе труда задуматься над полнейшей нелепостью того, что ей причудилось, Лушка всей тяжестью навалилась на Ефимьевну. Ключница ахнула – и выронила ружье, которое упало на землю… Раздался выстрел из двух стволов!

Это было слишком для перепуганной лошади. Она рванулась так, как будто ей под хвост сунули пучок просмоленной да подожженной соломы. Петра, рука которого была обмотана поводьями, сбило с ног и проволокло по земле, а потом, при резком скачке лошади, ударило о стену дома.

Раздался общий крик… Лошадь носилась по двору, волоча за собой безжизненное тело с разбитой, окровавленной головой.

– Волжанка! – закричала Ульяша, бросаясь к ней. – Стой!

Испуганная лошадь метнулась еще раз туда-сюда, потом замерла, дрожа всем телом и пряча голову на плече хозяйки, как будто умоляла защитить ее от человеческих жестокостей.

Ульяше пришлось держать ее и шептать успокаивающие слова, пока Анатолий и Бережной пытались распутать поводья, захлестнувшиеся вокруг руки Петра намертво. В конце концов, Фролка принес из конюшни нож, поводья разрезали. Руки Петра болтались нелепо, поворачиваясь к телу невероятными углами: они были переломаны. Ноги тоже. Но врачевания Петру уже не требовалось – он был мертв.

Анатолий и Бережной переглянулись, потрясенные возмездием, столь внезапно и в то же время столь своевременно настигшим этого жестокосердного, расчетливого, алчного человека.

* * *

Петра унесли в дом, где его встречала рыдающая Фенечка. За мертвым телом шли совершенно обмершие от горя Ефимьевна и Лушка. Обе имели такой вид, словно лишились счастья всей своей жизни, и Анатолий невольно задумался над причудами сердечных привязанностей, которыми мы порой награждаем людей недостойных… Главное, чтобы нам они казались достойными!

Трупы Ганьки и Семена унесли в погреб.

Волжанку увели в конюшню. Ульяша тихо плакала, глядя на любимую лошадь, которую судьба дважды избирала своим губительным орудием…

Тем временем Анатолий кликнул двух дворовых людей – попрятавшиеся было лакеи и сенные девки вылезли из тайных щелей и спешили выявить преданность новым своим хозяевам – и дал им какое-то поручение. Для одного оседлали лошадь, и он спешно ускакал, второй побежал из усадьбы на своих ногах – видимо, путь был недалек. Бережной, выслушавший его распоряжения, одобрительно кивнул и пошел было в дом, откуда доносились причитания Фенечки – пора, наконец, обняться с любимой и утешить ее. На пороге он, однако, оглянулся с видом несколько смущенным.

– Грешно, конечно, – сказал, пожав плечами, – в такую минуту, когда смерть все по местам расставила, думать о чем-то другом, кроме как о спасении души… Но я, грешник, более всего о том печалюсь, что придется необходимый срок траура выждать. Будь моя воля, я бы уже сегодня оглашение сделал, а завтра венчался.

– Так быстро не бывает, сколь я сведом, – усмехнулся Анатолий. – Но свадьба твоя задержится, это уж точно. Ничего, потерпишь, дольше ждал. А вот мы… – Он повернулся к Ульяше. – А вот насчет нас не знаю. С одной стороны, Петр покойный – родня, материн брат. С другой стороны, от такой родни я бы подальше держался! И коли решил жениться, то женюсь незамедлительно, ничто меня не удержит.

Ульяша отпрянула от него, мгновение смотрела расширенными глазами, а потом из них потоком хлынули слезы. Закрыв лицо руками, девушка пыталась убежать, но Анатолий успел поймать ее за косу.

– Славин, – спросил Бережной, чуть посмеиваясь при виде его ошеломленного лица. – А может, ты немного спешишь? Невесту-то хоть завел?

– Так вот же она – невеста, – растерянно проговорил Анатолий, пошевеливая зажатой в кулаке Ульяшиной косой.

– Невеста?! – возмущенно обернулась девушка. Глаза ее сверкали таким презрением, что в огне этой ярости даже слезы высохли. – Шутить изволите, барин? Позабавиться решили?! Побалуетесь да бросите? Но не бывать тому! Пусть я жизнь за вас отдать готова, лучше я с тоски по вашей милости умру, чем допущу позор! Думаете, если родом я крепостная крестьянка, то и сердца во мне нет?

Она рванулась было бежать, однако Анатолий держал так крепко, что Ульяша только взвизгнула от боли.

– Да ради бога, – проговорил он беспомощно. – Что мне с того, кто ты есть? Знаю одно: другая мне не надобна!

– Это ложь! – воскликнула Ульяша. – Ты прежде иное говорил!

– Что я такое говорил? – изумился Анатолий.

– А вспомни-ка! Я лежала в беспамятстве, а ты говорил: «Коли кто уродился подлого происхождения, пусть и наполовину, никогда он благородным не станет, и единственное, что может порядочный человек сделать, это от такого подлого подальше держаться». Так вот, я – происхождения подлого. И ты от меня подальше держись.

Анатолий нахмурился, смутно припоминая…

– Черт! – вздохнул обескураженно. – Да ведь и впрямь – говорил я что-то такое. Василий мне рассказывал о проделках Петра и Чумы-сыромятника, а я и брякнул… Но ведь это когда было! Это давным-давно было!

– Только вчера, – непримиримо дернула плечом Ульяша, однако сильно дергаться поостереглась, потому что при каждом неосторожном движении коса туго натягивалась и причиняла резкую боль.

– Не только вчера, – усмехнулся Анатолий. – Это было куда раньше той ночи, когда одна девушка, себя не помня, почти в бесчувствии, отправилась по незнакомому дому бродить – и забрела в укромный уголок, где увидела расстеленную постель. Легла на нее… а в комнате той был мужчина. Он лег с нею рядом в постель, он обнимал ее, целовал… и это всем людям известно. Неужели ты думаешь, что он подлец и не понимает своего долга?

– Долга?! – вскричала отчаянно Ульяша. – Так вы из чувства долга?!

И слезы снова хлынули из ее глаз.

– Ох, боже ты мой, – вздохнул Анатолий, осторожно сгибая руку и притягивая девушку к себе. Она хоть и противилась, но все же приблизилась к нему и даже вынуждена была прижаться, хотя сквозь ливень слез все еще сверкали молнии гнева. – Из чувства долга… но не только перед тобой, а также и перед собой. Я должен быть счастливым… а без тебя мне счастье немыслимо!

– Господа, – сказал Бережной, усмехаясь в усы. – Коли у вас все слажено, может, я все же пойду в дом? У меня тоже есть невеста, она меня ждет.

Анатолий, который начал было склоняться к губам Ульяши, выпрямился.

– Погоди, Бережной, – сказал он, спохватившись. – Она мне не очень верит… Скажи ей ты, куда я послал людей только что?

Ульяша смотрела недоверчиво.

– Одного нарочного Анатолий отправил в Щеглы, к Наталье Павловне, с наказом сюда ехать. А второго – в Перепечино, к Елизаровым, велев передать, чтобы немедля шли в усадьбу.

– Я хочу, чтобы твои родители – и подлинные, и приемная мать – благословили нас, – сказал Анатолий, глядя в исплаканные, недоверчивые Ульяшины глаза. – Сначала я получу это благословение. А потом… Поскольку половина перепечинского имущества теперь принадлежит моей матери, а значит, мне, я намерен дать твоим родителям вольную. Ну что? Теперь ты за меня пойдешь?

Бережной взялся за ручку двери, потом оглянулся.

Но его уже никто не собирался останавливать. Он мог спокойно идти к Фенечке. Анатолию и Ульяше не было до него никакого дела.

А впрочем, им сейчас и до целого мира не было никакого дела!