"Испытание чувств" - читать интересную книгу автора (Локк Диана)

Глава 6

В Новую Англию пришла зима со свежим холодным воздухом и прозрачным голубым небом. На окнах выросли нарисованные морозом узоры, напоминающие листья папоротника. Маленький ручей, протекающий через задний двор, – главная достопримечательность этой пустой территории, – большую часть года скрытый от людских глаз, наконец снова стал виден среди обнаженных деревьев, узкой черной лентой отмечая границу с покрытыми снегом скалами. Этот ручей никогда не замерзает, и весь год он булькает и пузырится на своем пути неизвестно куда.

Когда я была маленькой, зима приводила меня в восторг. Я любила скрип, который раздается, когда приминаешь снег ботинком, и представляла себе, как будто весь мир покрыт бриллиантами, мерцающими на солнце мириадами крошечных зеркал. Я до сих пор испытываю трепет, когда снег медленно падает на землю, как будто сейчас произойдет что-то волшебное. Когда Келли и Брайан были маленькие, я любила надеть на них самую теплую одежду, закутать в шарфы и варежки и пойти с ними поиграть. Другие матери вполне удовлетворялись тем, что стояли в стороне и наблюдали за своими детьми, а для меня этого было мало. Когда они катались на санках, мы все катались с ними, с воплями и хохотом летя с ледяной горы, каждый на своем сверкающем алюминиевом блюде или на старых деревянных санях. Мы ходили по заячьим следам, надеясь в кустах найти зайчат, или искали чистый ровный участок, где лежит нетронутый свежий снег, и делали снежных баб, причем моя баба казалась нелепо большой по сравнению с детскими, но я по-детски радовалась тому, что она самая лучшая.

Мой день рождения приходится на зиму, но я уже не праздную его – то есть это означает, что я больше не пеку торт. Теперь я просто получаю удовольствие от зимней красоты природы и надеюсь, что Стюарт напомнит детям, что, хотя мама не любит свой день рождения, она никогда не отказывается от подарков.

Когда есть свободное время, мы катаемся на лыжах. Это дорогое, но необыкновенно увлекательное семейное занятие, одновременно возбуждающее и умиротворяющее. Скользить вниз по извивающейся лыжне, покрытой мягким, как бархат, снегом, мимо молчаливо стоящих сосен, и прислушиваться к единственному звуку – поскрипывающему свисту лыж, – конечно, это идеальное катание. Обычно на лыжне слишком много народу, и после того, как удается пробраться через толпу, приходится бесконечно долго стоять в очереди у подъемника, чтобы скатиться с горы снова.

Однако зима может наскучить со своими короткими днями и долгими часами темноты, но как раз, когда начинаешь тосковать, наступает Рождество. Для меня Рождество – это смесь воспоминаний: особенная еда, веселая музыка, и – мандарины. Когда я была молодая, их можно было купить только в декабре, и до сих пор, если я чувствую запах мандарина, я знаю, что скоро Рождество.

Воспоминания создаются из мелочей, таких, как дом, наполняющийся до отказа шумными родственниками, запах сосны, лампочки, которые освещают обертки подарков мерцающим светом, привлекая детишек с широко распахнутыми глазами. Когда Келли и Брайан были детьми, мы читали книгу Чарльза Диккенса «Рождественская песнь» каждый вечер с Рождества до наступления января. У нас была книжка с объемными иллюстрациями, и мы все забавлялись, разглядывая трехмерные сцены, которые на наших глазах оживляли прочитанную историю. У меня все еще лежит где-то эта книга.

Когда приближалось Рождество, весь дом наполнялся теплым запахом выпечки. Фруктовый пирог и маленькие пирожки для Стюарта, струфоли и другие итальянские лакомства для меня, и резное печенье для Келли и Брайана. Для нас с детьми наступало безумное время, мы с ног до головы были покрыты мукой и сахаром, а Мозес вертелся рядом, готовый схватить любой случайно упавший на пол кусочек. Из стереопроигрывателя разносились по дому звуки рождественских песен, сообщавшие о мире и любви с такой силой, что Стюарт начинал сходить с ума.

– Дети, вы не можете слушать музыку, не переступая звукового барьера? – взывал он.

Мы хихикали за его спиной: ведь это я включала так громко, а не дети.

Каждый год у нас был день открытых дверей – традиция, которую мы завели около десяти лет назад. Мы приглашаем, кажется, половину западного полушария. Приготовления начинаются за несколько недель, напряжение нарастает, и почти каждый раз в какой-то момент я теряю самообладание.

Стюарт всегда приглашал людей со своей работы, многие из которых обычно вращаются в более изысканных кругах, чем наш. Я считала, что поднялась выше маминого окружения, но при некоторых из наших гостей я чувствовала себя неуютно, как будто я была нанятой прислугой на собственной вечеринке. Я пыталась, чтобы Стюарт не заметил мои чувства, но однажды он заметил, что эти люди приходят к нам каждый год и им явно нравится наше гостеприимство и замечательный стол. Может быть, но, тем не менее, они держались так, что я чувствовала себя ниже их, и я, как черт, трудилась, чтобы достигнуть совершенства.

Я отчаянно составляла списки еды и всего, что нужно купить, списки того, что надо приготовить, списки гостей приглашенных или забытых, списки того, какие есть списки, – я была как корзина, набитая списками.

– Брайан, выключи телевизор, ты обещал сегодня сложить дрова! Сегодня твоя очередь мыть и чистить серебро! И лампочки! На сосне мало лампочек! Мы не успеваем по моему плану!

– Келли, уберись с кровати! Я знаю, что сегодня суббота, но ты обещала помочь мне испечь печенье и хлебцы – я еще не сосчитала, на сколько человек надо готовить! О, Боже, кончится тем, что мы ничего не успеем!

Стюарт пытался не попадаться мне на глаза, но ни для кого не делалось исключений. Его приставляли к работе – покупать напитки, вешать украшения, двигать мебель, пылесосить ковры.

– Ты повесил лампочки? Ты хочешь сказать, что кончил пылесосить? Но за этим креслом еще собачья шерсть! Ну давай, двигай это проклятое кресло!

Они просто не понимали! Прежде чем в очередной раз бежать в бакалейную лавочку, я задержалась, чтобы немного взбодрить себя кофе и просмотреть почту. Я люблю праздничную почту – открытки и письма, не отягощенные счетами. Конверты наполнены написанными вручную записками или аккуратно напечатанными письмами, которые читаешь с удовольствием, и в этот момент возникают драгоценные связи со старыми друзьями. Мы общаемся, невзирая на разделяющие нас мили и годы, с надеждой на то, что нам удастся сохранить свет дружбы и воспоминаний.

Одной из моих самых старых подруг была Дженис Черни, нынче Дженис Бернс. Мы вместе выросли, учились в одной школе, потом обе уехали из дома. Они с Майклом после женитьбы уехали недалеко от дома, но последние десять лет живут в Чикаго. Мы обменивались открытками и письмами и устраивали вечера воспоминаний, когда они приезжали в восточную часть Америки навестить родителей, все еще живущих в Оуквиле. Заметив конверт с каракулями Дженис, я села прочесть ее открытку.

Кроме поздравлений с Рождеством эта открытка содержала, как всегда, страницу семейных новостей. Письмо было напечатано и скопировано на ксероксе, и я отметила, что оно выглядит не таким личным, как записки, написанные от руки. Кроме новостей о том, какой колледж выбрала Сара, сколько стоит работа Джейсона и о великолепных успехах Майкла в роли руководителя корпорации, там был раздел, который совершенно выбил меня из колеи.

«У нас есть идея, – писала Дженис, – снова всем встретиться. Со времени нашего выпуска прошло тридцать лет: напоминаю тебе об этом на случай, если ты забыла. Я вхожу в координационный комитет, хотя и не понимаю почему (ведь я живу так далеко), но я все тебе подробно сообщу после праздников. Это будет где-то в июле. Разумеется, ты должна приехать».

Да уж я думаю! Я переваривала эту восхитительную новость, и меня переполняло возбуждение.

– Послушайте! – закричала я, бросаясь к своей семье, чтобы поделиться новостью. – У нас будет встреча нашей группы. Это первая встреча после окончания школы. Через столько лет! Мы обсуждали двадцатипятилетие, но не получилось. Представляете – встреча через тридцать лет.

Имена и лица теснились в моей памяти. «Надеюсь, что там будет Шарон – мы с ней когда-то тратили на сигареты деньги, которые нам давали на завтраки. Интересно, вернулась ли Анна из Швейцарии – неужели она все еще живет в Швейцарии?»

Я очутилась в прошлом, в моей памяти всплывали люди, о которых я не вспоминала много лет, – Сал, он хотел быть священником. И Боб, ох… Шварц! Таня, самая блестящая девочка в нашем классе…

– Мама, ты этих людей не видела давным-давно. Держу пари, что ты сто лет о них не вспоминала, Почему же тебя теперь волнует, что ты их всех увидишь? – Это вопрос моей дочери.

– Ну, ты, как ребенок, рассуждаешь. Когда я общалась с ними, наши жизни были еще не написаны, как твоя сейчас, но после стольких лет мы такие, какими стали. Я хочу знать, что с ними стало, выполнили ли они свои планы, осуществились ли их мечты?

Ее глаза округлились:

– Если бы они действительно тебя волновали, ты бы поддерживала с ними отношения.

– Теперь, когда тридцать лет промчались мимо, трудно поверить, что я этого не делала. Я уверена, ты не можешь представить, что бы с тобой такое случилось, но вполне возможно, что так оно и будет. Во-первых, ты поступишь в колледж и потеряешь связь со многими друзьями, которые останутся дома. Потом в твою жизнь войдет любовь, и ты оглянуться не успеешь, как у тебя будет дом и семья, о которой нужно заботиться. В конце концов, ты потеряешь из виду уйму людей. Но однажды что-то напомнит тебе о Джеф или Мэрилин из школы, и ты поймешь, что много лет не вспоминала о них. И тут ты скажешь – интересно, что стало с тем-то и тем-то? Теперь у меня есть возможность все о них узнать, посмотреть, как они изменились.

Я встала, чтобы выйти из комнаты, но по пути к двери остановилась:

– Я когда-нибудь рассказывала вам об Анжеле, ребята? – воскликнула я. – О-о-о, это была классная девчонка! Не какая-нибудь там Анжи. Она была блондинка – это редкость для итальянских девочек, – и волосы ее никогда не были в беспорядке. Ее форма всегда выглядела как новенькая, хотя наша за день становилась мятой. Она носила капроновые чулки, на которых никогда не было спущенных петель, и туфли, а все остальные ходили в белых носках и ботинках. Думаете, я не хочу узнать, как она сейчас выглядит? У нее всегда были длинные ногти, идеально накрашенные, и она часто, когда читала, машинально почесывала свои ноги в капроне. Получался такой свистящий звук, который действовал на всех мальчиков как брачная песнь. – Засмеявшись, я добавила: – И на некоторых учителей тоже. – Особенно ясно вспомнила я мистера Мартинелли: он всегда терял нить своего длинного и скучного рассказа о поэзии, которой он нас учил, и класс хихикал, пока учитель, спотыкаясь, пытался вернуться обратно в русло своего повествования.

Потом был еще Дуг Ринехарт. Его отец был лыс, как кегельный шар. Дуг смазывал свои густые черные волосы жиром больше всех, так он беспокоился, что тоже облысеет. Хотела бы я знать, осталось ли у него хоть сколько-то волос.

Я фыркнула, с волнением предвкушая, как я снова их всех увижу. Келли была права – я потеряла связь с большинством своих соучеников, несмотря на то, что у нас была маленькая группа. Переезд из дома, женитьба, смена фамилий и стиля жизни положили конец дружбе многих ребят.

А они все теснились, мои мысли, прыгая с одного на другое, мудро избегая лица, которое, как маска, стояло перед моими глазами.

– Денис, м-м… ох, не могу вспомнить ее фамилию. Она была худая, элегантная, выглядела, как модельерша. Она уехала с этим парнем, Луи… Дизарро, вот как его звали. Великий мотоциклист всех времен и народов. Что за пару они составляли, и я думаю, они поженились. Ох, Келли, сколько людей, сколько жгучих вопросов. Я прямо вижу наш класс вместе, как раньше. Держу пари, что я за минуту найду нашу классную выпускную фотографию.

Сопровождаемая хохотом дочери, я спустилась в комнату, которую мы использовали в качестве офиса или кабинета Стюарта. Где-то там была коробка с сокровищами и воспоминаниями моих школьных дней, в том числе фотография, которую я хотела найти. Она была сделана в тот момент, когда мы надевали шапочки и мантии перед тем, как собрались в зале для получения наших вожделенных дипломов и наград. Но я по-прежнему отказывалась признать причину эмоций, бурливших во мне и готовых вылиться через край.

Передвинув несколько предметов в кабинете, я нашла коробку и принялась осматривать ее содержимое. Обрывки билетов на танцы и футбольные матчи, тонкая коричневая бумажная вещица, видимо, бывший букетик, прикалывавшийся к корсажу платья, розовая пластиковая книжка, заполненная именами, которые я уже не помнила, принадлежавшие людям, которых я тоже не могла вспомнить, моментальные фотографии, сделанные на вечеринках или во время лыжных поездок. Мои пальцы откладывали фотографии раньше, чем я понимала, почему это делаю. Я шарила в коробке и наконец достала то, что искала, и холодная тишина воцарилась вокруг меня, когда я уставилась на юную пару, сидящую в обнимку на снегу на фоне темных сосен. Ричард и я, оба в лыжных куртках. И воспоминания, с которыми я пыталась бороться, вырвались на поверхность…

В нашей школе был лыжный клуб, который мы называли «Олимпийская команда», и каждую субботу мы катались на лыжах где-нибудь неподалеку от города. Мы были новичками в лыжном катании и делали это просто для развлечения. Никто тогда не посещал занятий лыжной секции, по крайней мере, из нашей компании, и мы учились самостоятельно. В тот день, когда был сделан этот снимок, я каталась со склона, который был слишком крут, а лыжня была слишком узка для моих ограниченных возможностей. Носки моих лыж скрестились, и я полетела, очевидно, громко крича и являя собой мешанину из лыжных палок и выпученных глаз, с мокрым снегом, забившимся в волосы и под куртку. Ремешок на одном креплении порвался, и лыжа самостоятельно продолжила свой путь вниз по склону.

Я тогда увлекалась Ричардом Осборном, мальчиком, жившим на другом берегу реки. Он катался неподалеку от меня, и на самом деле причина, по которой я выбрала именно этот склон, заключалась в том, чтобы ехать следом за ним. Ричард услышал мой крик и наблюдал, как я падала и скользила вниз. Вынув ноги из креплений, он споро забрался обратно на гору, по дороге собирая мои вещи. Когда он добрался до меня, я лежала навзничь на спине, смущенная, вся в снегу, ослабевшая от смеха. Ричард нагнулся, чтобы помочь мне подняться, но, когда я схватилась за его руку, он потерял равновесие и свалился рядом со мной. Мы хохотали, и он снял варежку, чтобы вытереть снег с моего лица. Когда он склонился надо мной, наш смех замер: его глаза смягчились, и он впервые поцеловал меня нежнейшим и ласковейшим поцелуем. Я помню, как звезды вспыхнули в моей голове… Это была лучшая минута в моей жизни.

Мы вместе учились в школе, так что, конечно, планы о встрече нашей группы неизбежно оказались связаны с воспоминаниями о Ричарде. Но я была просто потрясена, когда до меня дошло, что он заполнил все мои мысли с того самого момента, как я узнала о встрече группы. Мои прежние сны о Ричарде были кружевной дымкой памяти, закутанной в туман ностальгии, и почти всегда были сосредоточены на той ночи, когда мы расстались. Но вот он предо мной как живой, и вместе с ним во мне шевелится… что-то. И все же странно было бы, если бы я ничего не чувствовала: когда-то это был самый важный человек в моей жизни.

– Мама, ты еще не нашла эту фотографию? – вторглась Келли в мои мечтания. – Она вошла в комнату, увидела меня в окружении воспоминаний и разразилась хохотом: – Мама погрузилась в ностальгию! – закричала она Брайану, и он тоже засмеялся.

Но я не могла смеяться, я чувствовала удушье и тесноту в груди. Мне нужно было вдохнуть воздуха, куда-то уйти, побыть одной, очистить свою голову от этих воспоминаний. Я пошла за Келли на кухню.

– Я, пожалуй, схожу погуляю с Мозесом. Кто-нибудь хочет со мной пойти?

– Сейчас?

– Ну да, сейчас. Мозес сегодня еще не выходил, поскольку никто не хотел с ним гулять, а ведь ему нужно побегать.

Как я и надеялась, я услышала хор отказов. «Слава Богу!» – вздохнула я и быстро сбежала из дома, пока никто не передумал.