Сидони-Габриель Колетт Клодина в школе

Зовут меня Клодина, я живу в Монтиньи. В 1884 году я здесь родилась, а умру, скорее всего, где-нибудь в другом месте. В моём учебнике географии, где даётся описание департаментов, читаю: «Монтиньи-ан-Френуа – красивый городок, 1950 жителей, расположен амфитеатром на реке Тез, среди достопримечательностей – хорошо сохранившаяся сарацинская башня…» Что за скучища, в самом деле! Перво-наперво, никакой реки Тез нет. Насколько мне известно, считается, что она течёт внизу по полям, за железнодорожным переездом, но в любое время года воды в ней – воробью по колено. «Монтиньи расположен амфитеатром»? А вот и нет. Скорее сами дома сбегают с вершины холма в долину. Они громоздятся уступами под громадным замком, перестроенным при Людовике XV и уже обветшавшим – даже больше, чем низкая, сплошь увитая плющом сарацинская башня, которая тоже осыпается прямо на глазах. И это вовсе не город, а деревня: улицы, к счастью, немощёные, и вода после ливня стекает узкими бурными потоками, так что часа через два дорога уже сухая. Это деревня, притом не слишком красивая, но я её обожаю.

Густые, буйно разросшиеся леса, привольно шумящие повсюду, покуда хватает глаз, – вот в чём прелесть и очарование здешних мест, где холмы разбегаются над узкими, похожими на овраги долинами… Кое-где виднеются проплешины зелёных лугов и редкие клочки возделанных полей, но всё вбирает в себя великолепный лес. Так что этот благословенный край живёт в страшной бедности: красные крыши немногочисленных ферм, раскиданных там и сям, только оттеняют бархатистую зелень лесов.

Милые, так хорошо знакомые мне леса! Я исходила их вдоль и поперёк. И лесные вырубки, поросшие молодыми деревцами, яростно раздирающими лицо путника. В светлых рощицах полным-полно земляники, ландышей и… змей. При виде этих ужасных, маленьких, гладких и холодных существ, скользящих у моих ног, меня частенько охватывал удушливый страх. Раз двадцать, не меньше, мне случалось замереть, едва переводя дух, обнаружив у самой своей руки, возле куста мальвы, изящно свернувшегося ужа, выставившего вверх головку и не спускающего с меня золотистых глазок. Ужи не ядовитые, но какая жуть! И всё равно я снова возвращалась в лес – одна или с подружками; чаще одна, потому что эти дурёхи действуют мне на нервы: то они опасаются порвать платья о колючки, то пугаются зверюшек, мохнатых гусениц или хорошеньких, круглых и розовых, словно жемчужины, травяных паучков; бестолковые девицы без конца орут и чуть что уже устали – в общем, спасу от них нет.

У меня есть любимые деревья, которым лет по шестнадцать-двадцать; сердце кровью обливается, когда такой лес вырубают. Подлеска нет, деревья стоят как колонны, но на узких тропинках, где в полдень темно почти как ночью, голоса и шаги звучат тревожно. Как же я люблю здесь бывать! Всмотришься в зелёное сияние, таинственно мерцающее вдали меж деревьев, и душу переполняют одиночество, покой и лёгкое волнение – так сумеречно, такая глухомань кругом… Среди высоченных стволов никакой мелкой живности нет и в помине, травы не растут, земля утоптанная – то сухая и гулкая, то мягкая вблизи родников; порой пробежит белохвостый кролик или мелькнёт пугливая белка, которую толком и не разглядишь, так быстро она мчится, а ещё тут водятся неповоротливые золотисто-красные фазаны, кабаны (я, правда, их ни разу не видела) и волки – одного я слышала в начале зимы, когда собирала буковые орешки, славные, маленькие, маслянистые, от них першит в горле и нападает кашель. Иногда в этом высоченном лесу тебя застигает ливень; стоишь съёжившись под самым развесистым дубом и молча слушаешь из своего укрытия, как дождь стучит по кронам деревьев, будто по крыше, а потом вылезаешь из чащобы, ошеломленно и растерянно щурясь от яркого солнечного света.

А ельники! Не густые и не слишком загадочные – я люблю их аромат, розовый и лиловый вереск под ногами, песни ветра в ветвях. Идёшь через частый строевой лес и вдруг – о чудо! – выходишь на берег спокойного, затерянного в лесу глубокого пруда, окружённого со всех сторон деревьями. А посередине пруда, на островке, растут ели. Нужна немалая смелость, чтобы проползти туда по вырванному с корнем дереву, перекинутому под водой. Под елями разжигаешь костёр, даже летом, именно потому что нельзя, и печёшь на нём что под руку попадётся: яблоко, грушу, картошку, которую стащила на поле, а если и этого нет – кусок ржаного хлеба. Он пахнет горьким дымом, смолой – жуть какая прелесть!

Десять лет бродила я по лесам, забывая обо всём на свете, завоёвывая и открывая для себя этот мир. В тот день, когда придётся с ним расстаться, я буду горевать всей душой.

Два месяца назад мне стукнуло пятнадцать, я отпустила юбки до щиколоток, нашу старую школу сломали и нам поменяли учительницу. Юбки пришлось отпустить из-за того, что на мои ноги уже пялили глаза, с голыми ногами я стала самая настоящая барышня; старая школа развалилась на глазах, а на место нашей учительницы, злополучной мадам X., сорокалетней уродины и невежды, но добрячки, вечно терявшейся перед инспекторами, позарился кантональный уполномоченный доктор Дютертр, он вознамерился посадить на него свою протеже. А у нас все пляшут под дудку Дютертра.

Бедная старая школа, ветхая, пропахшая сыростью, но такая забавная! И пусть теперь строят новые роскошные здания, я никогда тебя не забуду.[1]

На втором этаже были комнаты для учителей – мрачные и неудобные, на первом – наши два класса, старший и младший, занимали две комнаты, на удивление уродливые и грязные, с обшарпанными столами, каких я больше нигде не видела. Просидишь полгода за таким столом и запросто обзаведёшься горбом. После трёхчасовых утренних и дневных занятий в классах стояла такая вонища, что выворачивало наизнанку. Подружек моего круга у меня никогда не было – так уж заведено, что редкие состоятельные семьи в Монтиньи посылают своих детей в пансион в главный город департамента, посему в нашей школе учатся немытые, как на подбор, дочки бакалейщиков, крестьян, жандармов, а чаще всего рабочих.

Я же попала в эту странную компанию, потому что не желала покидать Монтиньи: будь со мной мама, она бы и на день меня тут не оставила, но папа в упор ничего не видит и мной не занимается – на уме у него одна работа, ему и в голову не приходит, что мне больше пристало воспитываться в пансионе при монастыре или при каком-нибудь лицее. Кто-кто, а я ему глаз открывать не буду.

Дружила я и дружу с Клер (фамилию не называю), своей сводной сестрой, тихой девочкой с прекрасными нежными глазами и романтической душой. В школе Клер только и делала, что каждую неделю влюблялась (о, платонически!) в нового мальчика. Она и сейчас готова втюриться в первого попавшегося придурка, склонного к поэтическим излияниям, – будь то младший преподаватель или инженер дорожной службы.

Потом – с дылдой Анаис (ей, без сомнения, удастся поступить в училище в Фонтеней-о-Роз благодаря феноменальной памяти, заменяющей ей мозги), равнодушной, порочной и такой спокойной, что её невозможно вогнать в краску – вот счастливая! Анаис – настоящая мастерица смешить, сколько раз она доводила меня до колик. Волосы у неё пегие, кожа жёлтая, в лице ни кровинки, глаза чёрные, узкие и длинные, как гороховые тычины. Одним словом, девица каких мало – врунья, прохиндейка, подхалимка, предательница, уж она-то сумеет устроиться в жизни. В тринадцать лет она переписывалась и встречалась с одним болваном-ровесником; об этом прознали, и вышла целая история, переполошившая всю школу – всех, кроме неё. Ещё я дружу с сестрами-двойняшками Жобер, прилежными ученицами, до того прилежными, что так бы и расцарапала их обеих – меня жутко раздражают их благоразумие, каллиграфический почерк, дурацкое сходство, вялые тусклые лица, слезливое кроткое выражение их овечьих глаз. Сестры Жобер – трудяги, отличницы, благопристойные лицемерки, несравненные зануды – фу!

Есть ещё весёлая, как зяблик, Мари Белом. Ей пятнадцать, но кротостью нрава и рассудительностью она точь-в-точь восьмилетняя тихоня. Её фантастическая наивность обезоруживает нашу вредоносность. Мы очень её любим. При ней я всегда выкладывала целый ворох самых неприличных историй, в первый момент она искренне приходила в ужас, а минуту спустя хохотала до упаду, всплескивая длинными узкими руками, «руками акушерки», как говорит дылда Анаис. У Мари матово-чёрные волосы, удлинённые, влажные и тоже чёрные глаза; со своим круглым мягким носиком Мари походит на хорошенького пугливого зайца. Наша пятёрка и составляет в этом году на зависть остальным некое избранное общество; мы уже обогнали «старших» и прямиком движемся к аттестату. Все прочие в наших глазах – мелюзга, жалкие людишки! В своём дневнике я представлю и других подружек – ведь я начинаю вести дневник или что-то в этом роде…

Мадам X., получив уведомление о переводе на другое место, плакала, бедняжка, весь день, и мы тоже – так что я была сильно настроена против новой учительницы. И вот одновременно с рабочими, разбирающими старую школу, в школьном дворе появляется и она, мадемуазель Сержан, в сопровождении матери, толстухи в чепчике, которая прислуживает дочери и души в ней не чает, – мать производит впечатление хитроватой, но не злой зажиточной крестьянки. Сама же мадемуазель Сержан мне вовсе не кажется доброй, и я не жду ничего хорошего от этой ладно скроенной рыжей тётки с округлыми талией и бёдрами. Она отнюдь не красавица – лицо у неё одутловатое, красное, нос курносый, а глубоко посаженные глазки – маленькие и недоверчивые. Она занимает в старой школе комнату, которую пока не трогают, вместе со своей миловидной помощницей Эме Лантене. Та нравится мне так же сильно, как не нравится её начальница. С захватившей чужое место мадемуазель Сержан я держусь замкнуто и вызывающе. Она уже пыталась меня приручить, но я заартачилась. После нескольких перепалок я убедилась, что учительница она властная, прямая до резкости, проницательная и волевая, но не в меру вспыльчивая. Владей она собой получше, ей не было бы равных. Стоит ей, однако, натолкнуться на сопротивление, глаза тут же загораются, на рыжих волосах появляется пот… Позавчера она выскочила вон из класса, только чтобы не запустить мне в лоб чернильницей.

В эту скверную осень из-за холода и сырости играть не тянет, и на переменках я беседую с мадемуазель Эме. Мы быстро подружились. Она похожа на нежную, мягкую, зябкую и невероятно ласковую кошечку. Как приятно смотреть на её розовую мордашку, обрамлённую белокурыми волосами, любоваться улыбчивыми золотистыми глазами с загнутыми кверху ресницами. Глаза у неё до того хороши, что парни оборачиваются. Иной раз, когда мы разговариваем на пороге малышового класса, мадемуазель Сержан молча проходит мимо нас к себе, сверля нас обеих ревнивым взглядом. Мы с моей новой подружкой чувствуем, что она злится из-за того, что мы так близко сошлись.

Малышке Эме уже девятнадцать, но она на полголовы ниже меня. Она ужасная говорунья, как всякая пансионерка, каковой она и была всего три месяца назад. Ещё она страшно любит ластиться, так и жмётся ко мне. Жмётся, как котёнок! И всё же она сдерживается – её душит непроизвольный страх перед мадемуазель Сержан – и прячет свои замёрзшие ручки под воротник из искусственного меха (бедняжка, как и тысячи ей подобных, едва сводит концы с концами). Чтобы привлечь Эме к себе, я строю из себя паиньку, простушку и засыпаю её вопросами, радуясь, что могу ею любоваться. Она рассказывает о себе; и до чего же она хороша, несмотря на неправильные черты лица, а может, как раз благодаря им. Скулы у Эме выступают чуть больше, чем надо, носик короткий, а слегка припухшие губы странно выгибаются влево, когда она смеётся, зато какие чудесные золотистые глаза, а какая нежная ровная кожа, кажется, совсем прозрачная, но не посинеет ни на каком холоде. Эме говорит без умолку – про отца-каменотёса, про скорую на руку мать, про сестру и трёх братьев, про годы, проведённые в департаментской Эколь Нормаль,[2] где вода замерзала в кувшинах и где Эме всегда валилась с ног от недосыпа, ведь вставать приходилось в пять (хорошо ещё, учительница английского была к ней добра), и про каникулы в кругу семьи, где её заставляли заниматься хозяйством, приговаривая, что лучше быть при деле, чем строить из себя белоручку, – Эме перескакивает с пятого на десятое, делясь своими детскими невзгодами, которые она с трудом терпела и о которых вспоминает теперь с ужасом.

Ах, малышка Лантене, ваше гибкое тело ищет и ждёт не дождётся неведомых радостей. Не будь вы младшим преподавателем в Монтиньи, может, вы стали бы… не скажу кем. Но как приятно слышать и видеть вас. Вы четырьмя годами старше меня, но рядом с вами я неизменно чувствую себя старшей сестрой.

Моя новая наперсница обмолвилась как-то, что неплохо знает английский, и мне приходит в голову великолепная идея. Я спрашиваю папу (он у меня вместо мамы), не станет ли он возражать против того, чтобы мадемуазель Лантене давала мне уроки английской грамматики. Папа находит эту мысль, как, впрочем, и большинство моих мыслей, превосходной и, чтобы, по его словам, «не откладывать дело в долгий ящик», ведёт меня к мадемуазель Сержан. Та принимает нас с вежливой невозмутимостью и, пока папа излагает свой план, одобрительно кивает; но я испытываю смутное беспокойство, так как не вижу её глаз (я очень скоро заметила, что по глазам мадемуазель Сержан всегда можно узнать её мысли, та не в состоянии этому помешать, и теперь я с тревогой отмечаю, что она упорно не поднимает взгляда). Посылают за мадемуазель Эме, которая тут же спускается, вся красная, и знай себе тупо повторяет: «Да, сударь», «Конечно, сударь»: я тем временем гляжу на неё, очень довольная своей уловкой, и радуюсь, что теперь мы сойдёмся куда ближе, нежели беседуя на пороге младшего класса. Плата за уроки – пятнадцать франков в месяц; два занятия в неделю; для бедной младшей учительницы, которая зарабатывает семьдесят пять франков в месяц и ещё платит за стол и жильё, – это неожиданная удача. И потом, я думаю, ей приятно видеться со мной чаще. На сей раз мы обмениваемся с Эме лишь двумя-тремя фразами.

Итак, первый день занятий! Подождав после уроков, пока она соберёт учебники английского, я веду её к себе домой. Для наших занятий я приготовила укромный уголок в папиной библиотеке: большой стол с тетрадями, перьями и настольной лампой. Эме в смущении заливается краской (с чего бы это?) и запинаясь спрашивает:

– Думаю, Клодина, алфавит вы уже знаете?

– Разумеется, мадемуазель, я и грамматику немного знаю, например, я вполне могла бы справиться с этим небольшим переводом… Вам здесь нравится?

– Да, очень.

Немного понизив голос, тем же тоном, каким мы обычно вели наши беседы, я интересуюсь:

– Мадемуазель Сержан говорила вам ещё что-нибудь о наших занятиях?

– Нет, почти ничего. Только сказала, что мне повезло и что вы не доставите мне много хлопот – ведь стоит вам чуть-чуть постараться, и учение дастся вам легко.

– И всё? Не густо. Она явно рассчитывала, что вы передадите её слова.

– Клодина, давайте всё-таки начнём заниматься. В английском языке только один артикль…

И пошло-поехало…

После десяти минут серьёзных занятий я снова задаю вопрос:

– А вы заметили, какой у неё был недовольный вид, когда я пришла с папой просить, чтобы вы давали мне уроки?

– Нет… то есть заметила… может быть. Но вечером мы с ней почти не разговаривали.

– Снимите жакет, здесь у папы всегда такая парилка. Ах, какая вы тоненькая, того и гляди переломитесь. У вас такие красивые глаза! Сейчас при свете лампы это хорошо видно.

Я действительно так думаю, и мне приятно говорить ей комплименты, приятнее, чем получать их самой. Я любопытствую:

– А спите вы по-прежнему в одной комнате с мадемуазель Сержан?

Столь близкое соседство кажется мне отвратительным, но что делать, если из других комнат мебель уже вынесли и рабочие начинают разбирать крышу. Бедняжка вздыхает.

– Ничего не попишешь, но скука смертная. В девять вечера я раз-раз и ложусь, потом приходит она и тоже в кровать. Приятного мало жить вместе, когда отношения такие натянутые.

– Мне ужасно за вас обидно! Как вам, должно быть, тягостно каждое утро перед ней одеваться. Мне было бы противно показываться в одной рубашке людям, которые мне неприятны.

Вытащив часы, мадемуазель Лантене вздрогнула.

– Клодина, мы же с вами бездельничаем! Давайте за работу!

– Кстати… Вы слышали, что скоро должны приехать новые младшие преподаватели?

– Слышала, двое. Они будут здесь завтра.

– Вот забавно! У вас появятся сразу два поклонника.

– Замолчите! И потом, все, кого я до сих пор видела, меня не прельщали. А у этих ещё и имена смешные: Антонен Рабастан и Арман Дюплесси.

– Бьюсь об заклад, что эти балбесы раз двадцать на дню будут шастать по нашему двору под тем предлогом, что у мальчиков вход завален обломками.

– Как стыдно, Клодина, мы сегодня весь урок пролодырничали.

– В первый раз всегда так. В следующую пятницу работа пойдёт куда лучше. Чтобы раскачаться, нужно время.

Мадемуазель Лантене, коря себя за лень, пропускает мимо ушей мои умозаключения и заставляет хорошенько потрудиться до конца занятия, после чего я провожаю её до угла улицы. Смеркается, холодает, и мне больно видеть, как её изящная фигурка ныряет в морозную тьму, возвращаясь к рыжей тётке с ревнивыми глазами.

На этой неделе мы сподобились настоящей радости: нам, большим, поручили разгрузить чердак – перетащить вниз наваленные на чердаке книги и старые вещи. Пришлось поторапливаться. Каменщики ждали, чтобы начать снос второго этажа. Мы как бешеные носились по чердакам и лестницам. Рискуя нарваться на наказание, мы с Анаис добрались до лестницы, ведущей к комнатам преподавателей, в надежде увидеть наконец двух приехавших младших учителей, которых ещё никто не видел.

Анаис толкнула меня прямо на отворённую дверь, я споткнулась и распахнула её своей башкой. Мы прыснули со смеху и замерли на пороге комнаты. То была комната новых учителей – хорошо ещё, там никого не было. Мы быстренько всё осмотрели. На столе и на камине – большие литографии в простеньких рамках: итальянка с огромной копной волос, зубы прямо ослепительные, а рот крошечный, раза в три меньше глаз: тут же рядом изображение томной белокурой женщины, прижимающей спаниеля к блузке с голубыми лентами. Над кроватью Антонена Рабастана (четырьмя кнопками он пришпилил к стене табличку со своим именем) были прикреплены два скрещенных флажка – русский и французский. Что ещё? Умывальник, два стула, бабочки, приколотые булавками к пробкам, неряшливая кипа романсов на камине – и всё. Мы молча озираемся и пулей вылетаем на чердак: вдруг этот Антонен (ну и имечко!) возьмёт сейчас и поднимется по лестнице, вот ужас-то будет! Мы так громко топаем по запретным ступенькам, что на первом этаже кто-то появляется в дверях класса, где учатся мальчишки, и спрашивает со смешным марсельским акцентом: «Что там, эй? Вот уже полчаса я слышу гроход копыд на лестнице». Мы мельком видим толстого черноволосого крепыша… Наверху, когда все опасности позади, моя сообщница говорит, едва переводя дух:

– Знал бы он, что мы бежали из его комнаты!

– Локти бы себе искусал, что не застукал.

– Не застукал? – с невозмутимой серьёзностью подхватывает Анаис. – Ничего, этот детина ещё до тебя доберётся.

– Да иди ты со своими грязными намёками.

И мы продолжаем разбирать чердак. Что за наслаждение – рыться в куче книг и газет мадемуазель Сержан, которые нам поручено перетаскать. Разумеется, мы их пролистываем, прежде чем унести вниз, и я нахожу там «Афродиту» Пьера Луи и уйму номеров «Журналь амюзан». Мы упиваемся рисунком Жербо «Шум за кулисами», где господа в чёрном занимаются тем, что щекочут затянутых в трико смазливых танцовщиц в коротких юбочках, а девицы отбиваются и визжат. Другие ученицы уже спустились, на чердаке стемнело, а мы никак не оторвёмся от потешных рисунков Альбера Гийома.

Вдруг мы вздрагиваем – дверь открывается и раздаётся сердитый голос: «Кто там растопался на лестнице?» Мы встаём, напустив на себя серьёзный вид, в руках – охапки книг, и степенно говорим: «Здравствуйте, сударь!», нас душит смех, мы едва сдерживаемся. Это толстяк-учитель с весёлой физиономией, мимо которого мы недавно проскочили. Сообразив, что мы – старшие ученицы с виду лет шестнадцати, не меньше, он поворачивается и уходит, пробормотав: «Тысяча извинений, барышни!» Но стоит ему повернуться спиной, как мы пускаемся в пляс, строя дьявольские рожи. Мы так замешкались на чердаке, что, когда спустились, нам изрядно влетело. Мадемуазель Сержан осведомилась: «Чем это вы там наверху занимались?» – «Складывали книги в кучу, чтобы сподручнее было выносить». И я вызывающе сую ей под нос кипу книг с рискованной «Афродитой» и номера «Журналь амюзан», сложенные картинками вверх. Она мгновенно всё понимает, её и без того красные щёки становятся пунцовыми, однако она быстро спохватывается и говорит: «Ах, вот оно что! Вы притащили и книги моего коллеги, который ведёт уроки у мальчишек. На чердаке всё лежало вперемешку. Я ему отдам». Нахлобучка отменяется, мы обе выходим сухими из воды. За дверью я толкаю Анаис в бок, а та вся скукожилась от смеха:

– Нашла на кого свалить!

– Разве этот младенец похож на человека, который коллекционирует «глупости»?[3] Хорошо ещё, если он знает, что детей не в капусте находят!

Коллега, на которого грешит мадемуазель Сержан, – унылый бесцветный вдовец, что называется, пустое место. Всё своё время он проводит либо в классе, либо запершись у себя в комнате.

В следующую пятницу у меня второй урок с мадемуазель Лантене. Я интересуюсь:

– Ну как, младшие учителя уже ухаживают за вами?

– Они и правда вчера приходили «засвидетельствовать нам своё почтение». Рубаха-парень, что ходит гоголем, – Антонен Рабастан.

– По прозвищу Жемчужина Канебьера,[4] а каков из себя второй?

– Худой, красивый, интересный мужчина, его зовут Арман Дюплесси.

– Грех не прозвать такого Ришелье. Эме смеётся:

– Ну вы и злюка, Клодина, ведь такое прозвище непременно к нему прилипнет. Он настоящий бирюк! Кроме «да» и «нет», ни слова из него не вытянешь!

Сегодня вечером моя учительница английского выглядит очаровательно. Я не могу не залюбоваться её лукавыми, ласковыми глазами с золотистыми, как у кошки, блёстками, но я понимаю, что в них не видать ни доброты, ни чистосердечия, ни верности. Но личико у неё свежее, глаза так и сияют. Здесь, в тёплой уединённой комнате, ей так хорошо, что я готова влюбиться до беспамятства всем своим неразумным сердцем. А что оно у меня неразумное, для меня давно не секрет, но это меня не останавливает.

– А эта рыжая тётка разговаривает с вами в последние дни?

– Как же, она ведёт себя очень любезно. По-моему, она вовсе не сердится из-за того, что мы подружились.

– Ну конечно! Поглядите, какие у неё глаза! Совсем не красивые, не то что у вас, и такие злые… Ах, как вы прелестны, милочка!

Покраснев до ушей, Эме неуверенно отвечает:

– Какая же вы сумасбродка, Клодина! Теперь я готова в это поверить, тем более что мне об этом все уши прожужжали.

– Знаю, знаю, пусть себе болтают, мне-то что? Мне приятно ваше общество, расскажите лучше о своих поклонниках.

– Нет у меня поклонников! А двух младших учителей мы, по-моему, будем видеть часто. Рабастан, судя по всему, человек компанейский и всегда таскает с собой своего приятеля Дюплесси. Да, кстати, я, скорее всего, вызову сюда свою младшую сестрёнку, она будет жить здесь на полном пансионе.

– Ваша сестра мне до лампочки. Сколько ей лет?

– Ваша ровесница, на несколько месяцев младше. На днях ей исполнится пятнадцать.

– Хорошенькая?

– Да нет, не очень, сами увидите. Немного робкая и дичится.

– Шут с ней, с вашей сестрой. Лучше расскажите о Рабастане, я видела его на чердаке, он поднялся туда нарочно. У этого толстяка Антонена ужасный марсельский выговор.

– Да, но мужчина он видный. Послушайте, Клодина, вы будете наконец работать? Как вам не стыдно! Прочтите-ка вот это и переведите.

Но сколько Эме ни возмущается, работа не движется. На прощание я её целую.

На следующий день на перемене Анаис дразнит меня: скачет, выплясывает как ненормальная, а лицо застыло, как маска, и тут во дворе у ворот появляются Рабастан и Дюплесси. Эти господа здороваются, и мы трое. Мари Белом, дылда Анаис и я, со сдержанной корректностью отвечаем на их приветствие. Они входят в большую комнату, где учительницы проверяют тетради, и мы видим, как они говорят и смеются. Тут я чувствую внезапную неодолимую потребность забрать оставленное на парте пальто и, толкнув дверь, влетаю в класс, словно не подозревая, что эти господа могут оказаться там. И мгновенно замираю на пороге, разыгрывая смущение. Мадемуазель с металлом в голосе бросает: «Угомонитесь наконец, Клодина», и я бесшумно удаляюсь, но успеваю заметить, что Эме Лантене хихикает с Дюплесси и строит ему глазки. Ну погоди, рыцарь печального образа, не сегодня-завтра пойдёт гулять песенка о тебе, каламбур или прозвище – будешь знать, как клеиться к мадемуазель Эме. Но что это? Меня зовут? Вот здорово! Я с послушным видом возвращаюсь.

– Клодина, – обращается ко мне мадемуазель Сержан, – разберите вот это. Господин Рабастан – музыкант, но до вас ему далеко.

Какая любезность! Сменила гнев на милость! Разбирать мне приходится унылую до слёз мелодию из «Домика в Альпах». Кроме того, у меня всегда срывается голос, когда я пою перед чужими. И сейчас я аккуратно воспроизвожу мелодию, но голос у меня смешно дрожит и лишь к концу, к счастью, крепнет.

– Ах, мадемуазель, примите мои поздравления, плистящее пение!

Я протестую и показываю ему в кармане гугиш, как бы выразился сам он. И возвращаюсь к потрушкам (у него такой заразительный акцент!), которые встречают меня с кислыми физиономиями.

– Надеюсь, дорогуша, – цедит сквозь зубы дылда Анаис, – что теперь ты выбьешься в любимицы. Ты наверняка произвела на этих господ сногсшибательное впечатление, так что впредь мы частенько будем видеть их у себя.

Двойняшки Жобер завистливо посмеиваются.

– Да отвяжитесь вы от меня. Было бы из-за чего огород городить, я лишь напела одну мелодию. Рабастан – южанин, южанин-каторжанин, а я эту породу на дух не выношу. Что же до Ришелье, если он зачастит сюда, то не из-за меня.

– А из-за кого?

– Из-за мадемуазель Эме, вот из-за кого! Он так и пожирает её глазами.

– Скажешь тоже, – шепчет Анаис, – да и потом, ты ведь не его будешь ревновать к ней, а её к нему.

Ну и язва эта Анаис, всё подмечает, а чего не подметит, то выдумает!

Учителя возвращаются во двор: Антонен Рабастан, общительный и доброжелательный, и его приятель – застенчивый, почти нелюдимый. Им пора в класс, сейчас прозвенит звонок, а их питомцы так галдят в соседнем дворе, словно их всех скопом бросили в котёл с кипящей водой. Нам тоже надо в класс, и по дороге я говорю Анаис:

– Что-то давно к нам не заглядывал кантональный уполномоченный. Будет удивительно, если мы не увидим его на этой неделе.

– Он вчера приехал и, конечно, сунется к нам.

Дютертр, кантональный уполномоченный, кроме того, ещё и пользует детей из приюта, которые в большинстве своём ходят в нашу школу. В этом двойном качестве Дютертр получает к нам доступ, и уж он этой возможностью не пренебрегает. Говорят, мадемуазель Сержан – его любовница, но чего не знаю, того не знаю. А что он ей задолжал – голову даю на отсечение; выборная кампания стоит немало, а Дютертр, будучи без гроша в кармане, упорно желает представлять избирателей Френуа в палате депутатов вместо старого молчаливого кретина, у которого денег куры не клюют, но каждый раз терпит неудачу. При этом я уверена, что пылкая рыжая мадемуазель Сержан от него без ума. Она так и заходится в ревнивой злобе, когда видит, что он щупает нас чересчур откровенно.

Итак, он частенько оказывает нам честь своим посещением, рассаживается прямо на столах, чуть что, застревает возле старших учениц, особенно около меня: проверяет мои задания, тычется усами мне в ухо, поглаживает шею – он со всеми нами на «ты» (ведь он знавал нас ещё крохами!), – скалится, а чёрные глаза так и горят! Мы находим его очень любезным, но я-то знаю, какой он проказник, и не испытываю перед ним ни тени робости, чем шокирую своих приятельниц.

Сегодня у нас урок шитья, мы нехотя вытаскиваем иголки и еле слышно переговариваемся. Гляди-ка, уже и снег хлопьями валит. Вот здорово! Будем, то и дело шлёпаясь, скользить по льду и бросаться снежками. Мадемуазель Сержан смотрит на нас невидящими глазами, витая мыслями в облаках.

Тук-тук. Кто-то стучит в окно. За кружащимися снежинками виднеется лицо Дютертра. Он стучит в стекло, с головы до ног укутанный в меха, этакий красавчик с масляно блестящими глазами и зубастой улыбкой. На первой скамье (где сидим я, Мари Белом и дылда Анаис) шевеленье. Я поправляю волосы на висках, Анаис покусывает губы, чтобы они покраснели, а Мари потуже затягивает пояс. Двойняшки Жобер складывают руки, как на святом причастии: «Я храм Духа Святого».

Мадемуазель Сержан стремительно вскакивает, опрокинув стул и подставку для ног, и бежит открывать. Поднимается потешная кутерьма. Пользуясь суматохой, Анаис щиплет меня и делает зверские рожи, грызя угольный карандаш и ластик. (Сколько ей ни запрещали есть столь необычную пищу, всё без толку: её карманы и рот весь день забиты огрызками карандашей, вонючими чёрными резинками, углём для рисования и розовыми промокашками. Мел и грифели скапливаются кучами у неё в животе, недаром у неё такой жуткий цвет лица – грязно-серый, как штукатурка. Я вот, к примеру, ем только папиросную бумагу, да и то определённой марки. А эта дылда разоряет коммуну, оплачивающую нам писчебумажные товары, и каждую неделю требует себе всё новые «школьные принадлежности»; в начале учебного года муниципальный совет даже выразил протест.)

Дютертр трясёт припорошенными снегом мехами – кажется, что это его собственная шкура; мадемуазель Сержан так сияет от радости, что забывает посмотреть, не слежу ли я за ней. Дютертр шутит с мадемуазель Сержан, и от его звучного голоса – Дютертр говорит быстро, с горским выговором – в комнате делается теплее. Я проверяю ногти и поправляю причёску: Дютертр всё чаще поглядывает в нашу сторону – ещё бы, ведь мы взрослые пятнадцатилетние девушки, и если на лицо я выгляжу моложе, то фигура у меня как у восемнадцатилетней. На мои волосы тоже стоит посмотреть – настоящая спадающая локонами грива, цвет которой в зависимости от освещения меняется от каштанового до тёмно-золотистого, что неплохо сочетается с кофейным цветом моих глаз. Локоны спускаются почти до талии, я никогда не собирала волосы в косы или пучок; от пучков у меня мигрень, а косы недостаточно пышно обрамляют лицо. Когда мы играем в салки, я связываю волосы в конский хвост, чтобы не стать лёгкой добычей для водящего. И потом, разве не красивее, когда волосы распущены?

Мадемуазель Сержан прерывает наконец свою восторженную беседу с кантональным уполномоченным и бросает: «Сударыни, вы дурно себя ведёте». Чтобы ещё больше утвердить её в этом мнении, Анаис прыскает со смеху, но при этом ни единая чёрточка её лица не дрогнула, и учительница одаривает сердитым, чреватым наказанием, взглядом меня.

Тут Дютертр возвышает голос, и по классу разносится:

– Ну как работа? Как здоровье?

– Здоровье у них отменное, – отвечает мадемуазель Сержан, – а вот работой они себя не перетруждают. Эти девицы – лентяйки каких поискать!

Красавец-доктор поворачивается к нам, и мы старательно склоняемся над тетрадями, сосредоточенные и словно не замечающие его присутствия.

– Надо же! – восклицает доктор, подходя к нашим скамьям. – Неужели ленятся? О чём только они думают? А что, Клодина уже не лучшая по сочинению?

Терпеть не могу эти сочинения! Темы ужасно дурацкие: «Напишите, что, по-вашему, думает и что делает слепая девочка» (тогда почему не сразу глухонемая?). Или вот: «Опишите свою внешность и моральные качества брату, с которым вы не виделись десять лет» (какой, к чёрту, брат, если я единственный ребёнок в семье?). Никому и невдомёк, как мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать какую-нибудь шуточку или вообще что-нибудь неприличное. Но что поделаешь, если все остальные – кроме Анаис – и вовсе не могут связать двух слов и я поневоле оказываюсь «отличницей по сочинению»?

Дютертр заводит разговор на свою любимую тему, я поднимаю голову, мадемуазель Сержан тем временем отвечает:

– Клодина? Да нет, лучшая. Но её вины в этом нет, просто она способная и ей не нужно особенно стараться.

Дютертр, свесив ногу, усаживается на стол и по привычке обращается ко мне на «ты»:

– Значит, ленишься?

– Ещё бы! Эта моя единственная радость в жизни.

– Что за легкомыслие! Я слышал, тебе больше нравится читать? И что же ты почитываешь? Всё, что под руку попадётся? Наверно, всю отцову библиотеку проглотила?

– Нет, сударь, там столько всякой нудятины!

– Уверен, ты немало почерпнула из книг. Дай-ка твою тетрадь.

Чтобы читать было удобнее, он кладёт мне на плечо руку и крутит пальцем мой локон. Дылда Анаис окончательно желтеет: как же, у неё ведь он тетрадь не спросил! После такого поражения она будет исподтишка колоть меня булавками, ябедничать мадемуазель Сержан и шпионить за моими беседами с мадемуазель Лантене. А милая Эме стоит в дверях младшего класса и так нежно улыбается мне золотистыми глазами – я почти забываю, что и сегодня и вчера могла беседовать с ней только при подружках. Дютертр кладёт тетрадь и с рассеянным видом поглаживает моё плечо. Он делает это машинально, ма-ши-наль-но…

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

– Ты забавная девчушка! Если бы не твои причуды, ты выглядела бы старше. Будешь сдавать выпускные экзамены в следующем октябре?

– Да, сударь, чтобы порадовать папу!

– Твоего отца? Ему-то что? А тебе самой, значит, всё равно?

– Да нет, любопытно взглянуть на экзаменаторов. И потом, в главном городе департамента в честь экзаменов дают концерты. Будет весело.

– А в педучилище поступать не будешь?

Я подскакиваю:

– Ещё чего!

– Ты прямо огонь, чуть что вспыхиваешь.

– Я не хочу в училище, как не хотела в интернат. Живи там взаперти!

– Так ты дорожишь своей свободой? Да, твой муж не очень-то разгуляется, я чувствую. Повернись ко мне. Как у тебя со здоровьем? Малокровием не страдаешь?

Обняв за плечи, наш славный доктор поворачивает меня к свету и вперяет в меня свои волчьи глазищи. Я стараюсь глядеть простодушно, как ни в чём не бывало. Он замечает синяки под глазами и спрашивает, не бывает ли у меня сильных сердцебиений и одышки.

– Нет, никогда.

Я опускаю ресницы и чувствую, что краснею, как дура. Дютертр смотрит на меня слишком пристально. Представляю себе, как исказилось лицо стоящей сзади мадемуазель Сержан.

– Ты хорошо спишь?

В бешенстве оттого, что ещё больше заливаюсь краской, я отвечаю:

– Да, сударь, хорошо.

Наконец, он оставляет меня в покое и встаёт, снимая руку с моей талии.

– А ты крепенькая.

И потрепав меня по щеке, Дютертр переходит к дылде Анаис, которая так и сохнет от досады возле меня.

– Покажи свою тетрадь.

Пока он быстренько пролистывает тетрадь, мадемуазель Сержан вполголоса набрасывается на младших девчонок; им по двенадцать-четырнадцать лет, они уже начали затягивать талии и собирать волосы в пучки. Воспользовавшись тем, что их предоставили самим себе, они подняли невероятный гам, начали лупить друг друга линейками, щипаться и хихикать. Теперь наверняка их всех в наказание оставят после уроков.

Анаис вне себя от радости при виде своей тетради в руках столь высокой особы, но Дютертр, разумеется, не считает Анаис достойной внимания и отходит, отпустив ей несколько дежурных комплиментов и ущипнув за ухо. На некоторое время Дютертр останавливается возле Мари Белом, ему по душе её свежесть, каштановые гладкие волосы; но Мари, одурев от робости, тупо уставилась себе под ноги, вместо «нет» отвечает «да» и называет Дютертра «мадемуазель».

Похвалив, как и следовало ожидать, двойняшек Жобер за прекрасный почерк, Дютертр покидает класс. Скатертью дорожка!

До конца уроков остаётся минуть десять, чем бы их занять? Я прошу разрешения выйти, намереваясь незаметно набрать снегу – тот всё падает. Я леплю снежок и кусаю его – он приятно холодит рот. Этот первый снег немного отдаёт пылью. Я кладу снежок в карман и возвращаюсь в класс. Со всех сторон мне делают знаки, я протягиваю снежок подружкам, и все, кроме примерных двойняшек, по очереди с восторгом облизывают снежок. Чёрт! Мадемуазель Сержан замечает, как эта дурёха Мари роняет последний кусок снега на пол.

– Клодина! Вы ещё снег притащили? Это в конце концов переходит всякие границы!

Она так сердито пучит глаза, что фраза «В этом году это первый снег» застревает у меня в горле: я боюсь, как бы мадемуазель Лантене не пострадала из-за моей дерзости, и молча раскрываю «Историю Франции».

Сегодня вечером урок английского, который послужит мне утешением за молчание.

В четыре приходит Эме, и мы, довольные, мчимся ко мне домой.

Как хорошо сидеть вместе с ней в тёплой библиотеке! Я пододвигаю свой стул поближе и кладу голову ей на плечо. Эме обнимает меня, я сжимаю её гибкую талию.

– Дорогая, как давно я вас не видела!

– Но ведь три дня назад…

– Ну и что… Не надо ничего говорить, только поцелуйте меня! Какая вы злючка, раз без меня время течёт для вас быстро… Значит, вам эти уроки английского в тягость?

– Клодина, вы же знаете, что нет. Кроме вас мне не с кем и словом перемолвиться. Только здесь мне бывает хорошо.

Эме целует меня, я что-то мурлычу и внезапно так сильно сжимаю её в своих объятиях, что она вскрикивает:

– Клодина, за работу!

Да ну её к чёрту, эту английскую грамматику! Мне больше нравится покоиться головой на груди Эме, когда она гладит мне волосы или шею и я слышу, как у меня под ухом колотится её сердце. Мне так хорошо! Но надо всё-таки взять ручку и хотя бы сделать вид, что работаешь. А для чего, собственно? Кто может сюда войти? Папа? Ох уж этот папа! Он запирается ото всех на свете в самой неудобной комнате второго этажа, где зимой холодно, а летом стоит невыносимая жара, и с головой уходит в свою работу, ничего не видя вокруг, не слыша шума дня и… Ах да, вы же не читали его пространный труд «Описание моллюсков Френуа», который так и останется неоконченным, и никогда не узнаете, что после сложных опытов, волнений и ожиданий, когда он на долгие часы склонялся над бесконечным числом слизняков, помещённых под стеклянные колпаки в металлические решётчатые ящички, пала пришёл к ошеломляющему выводу: limax flavus поглощает в день 0,24 г пищи, в то время как helix ventricosa за этот же период – лишь 0,19 г. Как же вы хотите, чтобы надежды, порождённые подобными фактами, не заслоняли у страстного моллюсковеда отцовского чувства – с шести утра и до девяти вечера? Мой отец – замечательный, милейший человек, когда он не кормит своих слизняков. Впрочем, когда у него выпадает свободное время, он глядит на меня с восхищением и удивляется, что я живу «естественной жизнью». И тогда его глубоко посаженные глаза, благородный нос с горбинкой, как у Бурбонов (где только он раздобыл себе этот королевский нос?), роскошная пёстрая трёхцветная рыже-серо-белая борода, на которой нередко поблёскивает слизь от моллюсков, излучают радость.

Я равнодушно спрашиваю у Эме, видела ли она двух приятелей, Рабастана и Ришелье. К моему удивлению, она тут же оживляется:

– Ах да, я же вам не сказала… Старую школу окончательно сносят, и мы ночуем теперь в детском саду: так вот, вчера вечером я работала у себя в комнате; около десяти, перед тем как лечь спать, я пошла закрыть ставни и вдруг вижу большую тень – кто-то в такой холод разгуливает у меня под окном. Угадайте, кто!

– Один из двоих, чёрт побери!

– Да, это был Арман. Кто бы мог подумать! С виду такой бирюк!

Я соглашаюсь, что, дескать, никто не мог, хотя на самом деле я ожидала чего-нибудь подобного от этого долговязого меланхолика с серьёзным угрюмым взглядом – мне кажется, Ришелье отнюдь не такое ничтожество, не то что балагур-марселец. Куриные мозги Эме всецело заняты теперь этим незначительным происшествием, и мне становится немного печально. Я спрашиваю:

– Как? Вам полюбился этот мрачный ворон?

– Да нет же, он меня просто забавляет.

Какая разница! Урок заканчивается без новых излияний чувств. Лишь прощаясь в тёмном коридоре, я изо всей силы целую белую нежную шею, короткие благоухающие волосы. Эме очень приятно целовать, она походит на тёплого красивого зверька и так ласково целует в ответ. Ах, будь моя воля, я бы вообще с ней не расставалась!

Завтра воскресенье, мы не учимся, скукота! Весело мне бывает только в школе.

В воскресенье днём я отправилась на ферму к Клер, моей милой нежной сводной сестре, которая уже год не ходит в школу. Мы спускаемся по матиньонской дороге, которая выходит к шоссе, ведущему на вокзал. Летом на этой дороге темно от густой листвы, но сейчас, в зимние месяцы, листьев на деревьях, разумеется, нет; всё же здесь можно укрыться и наблюдать за людьми, сидящими внизу на скамейках. Снег хрустит у нас под ногами. Затянутые льдом лужицы мелодично тренькают на солнце – этот приятный звук, звук трескающегося льда, не похож ни на какой другой. Клер шёпотом рассказывает мне, как она флиртовала с неотёсанными грубыми парнями на воскресном балу у Труяров. Я слушаю, затаив дыхание.

– Знаешь. Клодина, Монтассюи тоже там был, он танцевал со мной польку и так прижимал к себе! А Эжен, мой брат, танцевал с Адель Трикото, потом вдруг отошёл в сторону, подпрыгнул и врезался головой в висевшую лампу – стекло разбилось, лампа погасла. Пока все глазели да ахали, толстяк Феред вывернул и вторую лампу, такая темень сразу, горела только свечка на небольшом столе с закусками. Пока мамаша Труяр ходила за спичками, кругом только и слышались крики, смех, чмоканье. Мой брат рядом со мной обнимал Адель Трикото, та вздыхала, вздыхала и говорила «Пусти, Эжен!» таким придушенным голосом, словно у неё юбка на голову задралась. Толстяк Феред со своей «дамой» упали на пол и так хохотали, что не могли встать.

– А вы с Монтассюи?

Клер покраснела: в ней заговорила запоздалая стыдливость.

– Мы… В первый момент он так удивился, когда погас свет, что замер, держа меня за руку. Потом взял меня за талию и тихо сказал: «Не бойтесь». Я промолчала и тут чувствую: он наклоняется и осторожно ощупью целует меня в щёки. Было темно, и он по ошибке (ах, маленький Тартюф!) поцеловал меня в губы. Мне было так приятно, так хорошо, я ужасно разволновалась, прямо ноги подкосились. Он обнял меня ещё крепче, чтобы поддержать. Он такой милый, я его люблю.

– Ну, ветреница, а что было потом?

– Потом мамаша Труяр, брюзжа, снова зажгла лампы и пообещала, что, если подобное повторится, она пожалуется и бал прикроют.

– Всё-таки это было немного грубовато… Молчи! Кто там идёт?

Метрах в двух под нами была дорога, а на обочине возле оврага – скамья, мы же сидели совсем рядом, за колючей изгородью – идеальное место для незаметного подслушивания.

– Учителя!

И в самом деле, к нам шли, беседуя, Рабастан и его угрюмый приятель Арман Дюплесси. Неслыханная удача! Видно, этот самовлюблённый тип Антонен хочет посидеть на скамейке – солнце, хотя и бледное, но немножко греет. Затаившись на площадке у них над головами, мы радостно предвкушаем их беседу.

– Здесь подеплее, вам не кажется? – удовлетворённо вздыхает южанин.

Арман бормочет в ответ что-то невразумительное. Марселец снова раскрывает рот – уверена, он и слова не даст приятелю вставить!

– Знаете, мне тут нравится. Эти дамы, учительницы, очень с нами любезны, впрочем, мадемуазель Сержан – уродина. Зато мадемуазель Эме – такая славненькая! Когда она смотрит на меня, у меня словно крылья вырастают.

Новоявленный Ришелье выпрямляется и подхватывает:

– Да, такая очаровательная, такая милая, всегда улыбается и трещит без умолку, как малиновка.

Но он тут же берёт себя в руки и добавляет уже другим тоном:

– Да, девушка хорошенькая, вы наверняка вскружите ей голову, вы ведь у нас Дон Жуан!

Я чуть не расхохоталась. Ничего себе Дон Жуан! Толстощёкий, круглоголовый и в фетровой шляпе с пером… Замерев, навострив уши, мы смеёмся одними глазами.

– Но право же, – продолжает сердцеед-преподаватель, – тут есть и другие красивые девушки, вы их словно не замечаете. В прошлый раз в классе мадемуазель Клодина пела очень мило, я в этом немного разбираюсь. Её нельзя не заметить. До чего хороши её пышные вьющиеся волосы, её озорные карие глаза! Знаешь, дружище, сдаётся мне, эта девочка недурно разбирается в том, что ей ещё рано знать.

Я вздрагиваю от удивления, и мы чуть не выдаём себя, потому что Клер вдруг фыркает так громко, что внизу могут услышать. Рабастан, заёрзав на скамейке, с игривым смешком шепчет что-то на ухо задумавшемуся Дюплесси. Тот улыбается. Они встают и уходят. Мы же наверху, очень довольные, скачем, как козы, от радости, что удалось подслушать кое-что интересное, а заодно, чтобы согреться.

По возвращении я уже обдумываю, какими уловками разжечь этого сверхвозбудимого толстяка Антонена, чтобы было чем заняться на перемене, когда идёт дождь. А я-то полагала, что он задумал обольстить мадемуазель Лантене! Я очень рада, что ошиблась, ведь малышка Эме, судя по всему, такая влюбчивая, что дело может выгореть даже у Рабастана. Правда, я и не подозревала, что Ришелье так в неё втюрился.

В школу я прихожу к семи утра – сегодня моя очередь разжигать огонь, вот чёрт! Придётся колоть в сарае щепки для растопки, портить себе руки, таская поленья, раздувать пламя и терпеть дым, щиплющий глаза. Надо же, как вырос первый новый корпус, а на симметричном ему здании для мальчишек почти закончена крыша: бедная, наполовину разрушенная старая школа кажется жалкой лачугой рядом с этими двумя строениями, так быстро поднявшимися над землёй. Ко мне присоединяется Анаис, и мы вместе идём колоть дрова.

– Знаешь, Клодина, сегодня приедет вторая младшая учительница, и, кроме того, нам всем придётся перебираться на новое место. Заниматься будем в детском саду.

– Ничего себе! Ещё подцепим блох или вшей, там такая грязища!

– Зато, старушка, мы будем ближе к мальчишкам. (Ну и бесстыжая эта Анаис! Впрочем, она верно говорит.)

– Да, ты права. Что-то проклятый огонь совсем не желает разгораться. Я уже минут десять надрываюсь. Наверняка Рабастан зажигается гораздо быстрее.

Постепенно огонь вспыхивает. Появляются ученицы, но мадемуазель Сержан запаздывает. (С чего бы это? Раньше такого не бывало.) Наконец она с озабоченным видом спускается, отвечает нам «здрасьте», усаживается за стол и говорит: «Давайте по местам», не глядя на нас и явно думая о своём. Я переписываю задачи, а сама ломаю голову, что это её так терзает, однако тут с удивлением и тревогой замечаю, что время от времени она бросает на меня быстрые ехидные взгляды, в которых сквозит довольство. С чего бы это? На душе у меня неспокойно, ой неспокойно. Надо подумать. В голову, однако, ничего не приходит, вот разве когда мы шли на урок английского – мадемуазель Лантене и я, – она смотрела на нас с почти болезненной, едва прикрытой злобой. Так-так-так, значит, в покое нас с Эме не оставят? А ведь мы не делаем ничего плохого! Наше последнее занятие по английскому было такое славное! Мы даже не открывали ни словарь, ни сборник обиходных фраз, ни тетрадь…

Я размышляю и злюсь, переписывая на скорую руку задачи; Анаис украдкой посматривает на меня и догадывается: что-то случилось. Поднимая ручку, которую я как раз вовремя нечаянно уронила на пол, я ещё раз бросаю взгляд на ужасную рыжую мадемуазель Сержан с ревнивыми глазами. Да ведь она плакала, точно плакала. Но что означает это злорадное выражение лица? Ничего не понимаю, надо непременно спросить сегодня у Эме. Я больше не думаю о задаче:

…Рабочий ставит забор из кольев. Он вбивает колья на таком расстоянии друг от друга, чтобы ведро с дёгтем, которым он обмазывает их нижние концы до высоты тридцати сантиметров, опорожнялось за три часа. Каково число кольев и какова площадь участка, имеющего форму квадрата, если известно, что на каждый кол идёт по десять кубических сантиметров дёгтя, что радиус ведра цилиндрической формы в основании равен 0,15 м, а его высота – 0,75 м, что ведро наполняется на три четверти и что рабочий смачивает сорок кольев в час, отдыхая за это время примерно восемь минут? Ответьте также, сколько кольев надо взять, чтобы вбивать их в землю на расстоянии, на десять сантиметров большем? Определите, в какую сумму обходится подобная операция, если колья стоят три франка за сотню, а рабочий получает полфранка в час.

Почему бы не спросить, счастлив ли рабочий в личной жизни? Что за нездоровое воображение, в каком извращённом уме рождаются эти возмутительные задачи, которыми нас изводят? Терпеть их не могу! Равно как и рабочих, общими усилиями окончательно всё запутывающих: они делятся на две группы, одна из которых тратит на треть сил больше другой, в то время как другая трудится на два часа больше! Или взять количество иголок, которые швея расходует за двадцать пять лет, работая в течение одиннадцати лет иголками по цене 0,5 франка за упаковку, а в остальное время – по цене 0,75 франка за упаковку, причём иголки по 0,75 франка отличаются… И так далее и тому подобное. А поезда, у которых – чёрт их возьми! – то и дело меняется скорость, время отправления и состояние здоровья кочегаров! Несуразные посылки, неправдоподобные предположения, которые на всю жизнь отвратили меня от арифметики.

– Анаис, к доске!

Наша дылда поднимается и украдкой обращает на меня взгляд встревоженной кошки. Никому не охота «идти к доске» под грозным выжидательным оком мадемуазель Сержан.

– Решайте задачу.

Анаис «решает». Пользуясь случаем, я повнимательнее приглядываюсь к мадемуазель Сержан: глаза у неё сверкают, рыжие волосы пылают… Только бы успеть до занятий увидеться с Эме Лантене. Но вот задача решена. Анаис вздыхает и возвращается на своё место.

– Клодина, к доске! Напишите дроби: три тысячи пятьсот двадцать пять пять тысяч семьсот двенадцатых, восемьсот шесть девятьсот двадцать пятых, четырнадцать пятьдесят шестых, триста две тысяча пятьдесят вторых (люди добрые, оградите меня от дробей, делящихся на 7 и 11, а также на 5 и 9, на 4 и 6 и ещё на 1127) и найдите наибольший общий делитель.

Этого я и боялась. Я с тоской приступаю к Дробям и тут же делаю массу ошибок, потому что голова у меня забита другим. Допущенные ляпсусы с ходу отметаются резким движением руки или хмурым покачиванием головы. Наконец, расправившись с дробями, я иду на место, и мне вдогонку несётся: «Всё в облаках витаем?», потому что на замечание «Вы забыли сократить нули» я ответила:

– Нули всегда сокращают, и поделом. Следующей к доске направляется Мари Белом и по своему обыкновению с самым убедительным видом несёт откровенный вздор – говорливая, уверенная в себе, когда сбивается, она теряется и краснеет, когда вспоминает заданный урок.

Дверь класса открывается, входит мадемуазель Лантене. Я жадно слежу за ней: ах, бедные золотистые глаза опухли от слёз, милые глаза, они испуганно метнулись ко мне, но Эме тут же отвернулась. Я потрясена: люди добрые, что она могла ей сделать? Я багровею от гнева, Анаис, заметив это, украдкой ухмыляется. Эме просит у мадемуазель Сержан книгу, та даёт её с подчёркнутой готовностью и заливается румянцем. Что всё это значит? От мысли, что урок английского состоится только завтра, тревога моя ещё больше усиливается. Но я ничего не могу поделать. Мадемуазель Лантене уходит к себе в класс.

– Собирайте книги и тетради, – объявляет рыжая злодейка, – нам придётся найти временное убежище в детском саду.

Тут все принимаются суетиться, как на вокзале, толкаются, щиплют друг друга, двигают скамьями; книги валятся на пол, и мы складываем их в свои большие передники. Дылда Анаис с вещами в руках, дождавшись, когда я подниму свою ношу, ловко дёргает за край моего фартука, и его содержимое грохается наземь.

Анаис с отсутствующим видом глядит на троих каменщиков, перебрасывающих во дворе черепицу. Мне попадает за неуклюжесть, а через две минуты эта язва устраивает ту же шутку с Мари Белом, которая так громко вскрикивает, что в наказание ей задают переписать несколько страниц древней истории. Наконец наша орава с гамом и топотом пересекает двор и входит в детский сад. Я морщу нос: кругом ужасная грязь, лишь пол наспех подметён, и пахнет неухоженными младенцами. Только бы это «временно» не затянулось слишком надолго!

Положив книги, Анаис тут же удостоверяется, что окна выходят в директорский садик. Мне некогда глазеть на младших учителей – я слишком обеспокоена, предчувствуя неприятности.

Потом мы с грохотом, как стадо вырвавшихся на волю быков, несёмся в прежний класс и перетаскиваем столы, такие ветхие, такие тяжёлые, что мы стукаемся и сцепляемся ими, где только можем, в надежде, что хоть один развалится и разлетится на гнилые доски. Тщетная надежда! Столы целёхоньки, хотя и не по нашей вине.

В это утро мы занимаемся немного, и на том спасибо. В одиннадцать часов выйдя из класса, я слоняюсь в поисках мадемуазель Лантене, но той нигде нет. Она что, её запирает? Дома во время завтрака я брюзжу так злобно, что даже папа обращает внимание и спрашивает, нет ли у меня температуры… В школу я возвращаюсь очень рано, в четверть первого. Очень волнуюсь. Тут лишь несколько деревенских девчонок, завтракающих в школе крутыми яйцами, салом, бутербродами с патокой, фруктами. Я напрасно жду и мучаюсь!

Входит Антонен Рабастан (хоть какое-то развлечение!) и приветствует меня с изяществом балаганного медведя.

– Тысяча извинений, мадемуазель, дамы ещё не спустились?

– Нет, сударь, я сама их жду. Хоть бы они не опоздали, ведь «отсутствие – самое страшное из зол». Я уже семь раз комментировала этот афоризм Лафонтена в своих сочинениях, которые отмечались как лучшие.

Я говорю серьёзно и тихо, красавец-марселец слушает, и на его круглом лице проступает беспокойство (теперь он тоже сочтёт, что я немного не в себе). Разговор переходит на другую тему.

– Мадемуазель, мне сказали, что вы много читаете. У вашего отца большая библиотека?

– Да, сударь, у него ровно две тысячи триста семь томов.

– Вы должны знать много интересного. В прошлый раз, когда вы так мило пели, я сразу заметил, что вы рассуждаете как взрослая.

(Люди добрые, какой идиот! Когда он только уберётся отсюда? Ах да, он же немного в меня влюблён. Так и быть, буду с ним полюбезнее.)

– У вас, сударь, как мне говорили, красивый баритон. Когда каменщики не слишком шумят, нам порой слышно, как вы поёте у себя в комнате.

Зардевшись от удовольствия, он с обворожительной скромностью протестует. И жеманится:

– Ах, мадемуазель! Скоро вы сами сможете составить об этом мнение: мадемуазель Сержан попросила меня по четвергам и воскресеньям давать старшеклассницам уроки сольфеджио. Мы начнём на следующей неделе.

Вот везуха! Будь у меня сейчас время, я бы с радостью побежала объявить новость подружкам – они ничего не знают. Представляю себе, как в следующий четверг Анаис будет обливаться одеколоном, покусывать губы, затягивать кожаный пояс и томно напевать.

– Неужели? А я ничего не знала! Мадемуазель Сержан и словом об этом не обмолвилась.

– Ой, мне, наверно, следовало держать язык за зубами. Я вас попрошу делать вид, что вы так ничего и не знаете!

Подавшись всем телом вперёд, он умоляет меня, я отвожу локоны от лица, хотя они ничуть мне не мешают. Это сближающие нас подобие тайны приводит его в весёлое расположение духа, теперь он будет глубокомысленно подмигивать мне – впрочем, глубокомыслие это относительное. Он удаляется – форменный красавец, – бросив на прощанье совсем по-свойски: «До свидания, мадемуазель Клодина». – «До свидания, сударь».

Полпервого: ученики уже появляются, а Эме всё нет! Я отказываюсь играть, сославшись на головную боль, и от волнения не нахожу себе места.

Но что я вижу? Они спускаются, пересекая двор; ужасная начальница держит Эме под руку – неслыханно! – и очень ласково с ней разговаривает. Мадемуазель Лантене, ещё слегка растерянная, поднимает на свою более высокую спутницу прекрасные безмятежные глаза. При виде эдакой идиллии моё беспокойство обращается в печаль. Прежде чем они подходят к двери, я выскакиваю вон, бросаюсь в самую гущу игроков в салки и кричу: «Я тоже играю!», как бы закричала «Пожар!» И, пока не зазвенел звонок, я, с трудом переводя дух, то от кого-то убегаю, то кого-то догоняю, всеми силами стараясь не думать.

Тут я замечаю Рабастана: он глядит через стену, с явным удовольствием наблюдая за беготнёй девушек, которые, кто бессознательно, как Мари Белом, а кто и нарочно, как дылда Анаис, сверкают красивыми или не очень икрами. Дамский угодник одаривает меня обаятельной, сверхобаятельной улыбкой; ответить ему я не решаюсь из-за подружек, но, приосанившись, встряхиваю локонами. Нужно же позабавить кавалера (хотя, по-моему, он от рождения бестактен и суёт нос в чужие дела). Анаис тоже его засекла и теперь высоко задирает неказистые ноги, чтобы ему было виднее, и хохочет, и верещит. Она и с волом будет кокетничать.

Всё ещё тяжело дыша, мы возвращаемся в класс и открываем тетради. Но через четверть часа появляется мамаша Сержан и на местном наречии уведомляет дочь, что прибыли ещё две ученицы. Класс бурлит: две «новеньких», которых сама судьба велела изводить! Мадемуазель Сержан выходит и просит мадемуазель Лантене присмотреть за нами. А вот и Эме, я пытаюсь поймать её взгляд и улыбкой передать ей свою нежность и тревогу, но она глядит неуверенно, и моё глупое сердце разрывается. Я наклоняюсь над своим трико с блестящей ниткой. У меня ещё никогда не спускалось сразу столько петель. Их так много, что мне приходится обратиться за помощью к Эме. Пока она размышляет, как помочь беде, я шепчу:

– Привет, лапушка, что случилось? Никак не могу с вами поговорить, вся истерзалась.

Она беспокойно оглядывается по сторонам и очень тихо отвечает:

– Я сейчас ничего не могу сказать. Завтра на уроке.

– До завтра я не выдержу! А если я заявлю, что завтра библиотека нужна папе и попрошу провести занятие сегодня вечером?

– Нет… да… попросите. Но быстрее идите на место, на нас глядят старшие девочки.

Я громко говорю «спасибо» и усаживаюсь за парту. Эме права: дылда Анаис не спускает с нас глаз, ей неймётся выяснить, что такое происходит в эти дни.

Мадемуазель Сержан наконец возвращается в сопровождении двух ничем не примечательных девушек – в классе некоторое оживление. Она рассаживает новеньких. Время еле ползёт.

В четыре, сразу после звонка, я подхожу к мадемуазель Сержан и выпаливаю:

– Мадемуазель, не могли бы вы разрешить мадемуазель Лантене дать мне урок сегодня вечером? Завтра у папы деловая встреча в библиотеке, и мы туда не попадём.

Уф! Я выдала это на одном дыхании. Мадемуазель хмурит лоб, пристально на меня глядит, после чего решает:

– Ладно, подите предупредите мадемуазель Лантене. Я бегу за Эме, она надевает шляпку, пальто, и я веду её к себе домой, сгорая от нетерпения узнать, в чём дело.

– Как я рада, что всё-таки заполучила вас. Говорите скорее, что стряслось.

Поколебавшись, она уходит от ответа.

– Не здесь, подождите, трудно говорить об этом посреди улицы. Через минуту мы будем у вас.

Я сжимаю её руку, но Эме не улыбается мне прежней милой улыбкой. Прикрыв за собой дверь библиотеки, я беру Эме в объятия и целую; мне представляется, что её, бедняжку, целый месяц держали взаперти вдали от меня – такие у неё круги под глазами, такие бледные щёки! Значит, ей пришлось несладко? Однако её взгляд кажется мне скорее смущённым, а сама она не столько печальна, сколько возбуждена. И потом, она целует меня как бы между прочим, а мне не нравятся небрежные поцелуи.

– Итак, давайте рассказывайте всё сначала.

– Тут нечего долго рассказывать! В общем, ничего особенного. Просто мадемуазель Сержан хотела бы… она считает… думает, что эти уроки английского мешают мне проверять тетради и мне приходится ложиться спать слишком поздно.

– Послушайте, не тяните резину, говорите начистоту. Она больше не хочет, чтобы вы сюда приходили?

Я дрожу от волнения и даже зажимаю руки коленями, чтобы они не ходили ходуном. Эме теребит обложку, та отрывается, Эме поднимает глаза, в которых снова оживает страх.

– Да, не хочет, но она не сказала этого так прямо, как вы. Клодина, послушайте меня немного.

Но я больше не слушаю, сердце моё разрывается от горя. Сидя на низкой табуретке, я обнимаю Эме за тонкую талию и умоляю:

– Милая, не бросайте меня. Если бы вы знали, какое это для меня будет горе. Найдите какой-нибудь предлог, придумайте что-нибудь, но приходите ко мне снова, не оставляйте меня. Одно ваше присутствие наполняет меня радостью. А вам со мной разве не хорошо? Неужели я для вас всё равно что Анаис или Мари Белом? Милая, приходите ещё заниматься со мной английским! Я так вас люблю… я говорила этого, но теперь вы и сами видите! Пожалуйста, приходите ещё. Не побьет же вас эта рыжая злодейка!

Я трясусь, как в лихорадке, и ещё больше нервничаю оттого, что Эме не разделяет моего волнения. Она гладит мою голову, покоящуюся у неё на коленях, и изредка вставляет прерывающимся голосом: «Моя Клодиночка!» Тут глаза её увлажняются и она лепечет сквозь слёзы:

– Я всё вам расскажу. Какое несчастье, вы надрываете мне душу! Так вот, в прошлую субботу я заметила, что мадемуазель Сержан со мной любезней обычного, и подумала, что она привыкла ко мне и теперь оставит нас обеих в покое, – я обрадовалась и повеселела. А потом, к концу вечера, когда мы за одним столом проверяли тетради, я поднимаю голову и вижу в её глазах слёзы: она смотрела на меня так странно, что я растерялась. Она тут же встала и пошла спать. Весь следующий день она окружала меня всевозможными знаками внимания, а вечером, когда мы остались одни и я уже собиралась пожелать ей спокойной ночи, она вдруг спрашивает: «Значит, вы действительно так любите Клодину? И она, разумеется, отвечает вам взаимностью?» Не успела я рта раскрыть, как она, рыдая, опустилась на пол у моих ног. Потом взяла мои руки и наговорила мне столько всякого, что я просто оторопела…

– Чего «всякого»?

– Ну например: «Дорогая, разве вы не видите, что убиваете меня своим равнодушием? Ах, милочка, неужели вы не замечаете, как сильно я вас люблю? Эме, я так завидую этой безмозглой Клодине, ведь она с приветом, а вы так с ней нежны… Не отталкивайте меня, полюбите хоть чуть-чуть, и я буду для вас такой нежной подругой, что вы и представить себе не можете…» И она словно насквозь прожгла меня взглядом.

– Вы ничего ей не ответили?

– Ничего! Я не успела! Ещё она сказала: «Или вы думаете, что этими уроками английского языка вы приносите Клодине пользу, а мне радость? Я слишком хорошо знаю, что вам там не до английского, я готова рвать на себе волосы каждый раз, когда вы уходите! Не ходите туда больше, не ходите! Через неделю Клодина забудет об этих занятиях, а я буду любить вас такой любовью, на которую она не способна!» Уверяю вас, Клодина, я уже не соображала, что делала, она словно заворожила меня своим безумным взглядом. Вдруг вся комната закружилась, у меня помутилось в глазах, две-три секунды, не больше, я ничего не видела, слышала только, как она в панике причитает:. «Какой ужас… Бедняжка! Я испугала её, как она побледнела! Эме, дорогая!» Лаская, она помогла мне раздеться, я тут же забылась таким глубоким сном, будто весь день прошагала… Клодиночка, ну что я могла сделать!

Я потрясена: эта неистовая рыжая тётка не знает удержу. Но в глубине души я не очень удивляюсь, всё к тому и шло. Ошеломлённая, я стою перед Эме: это маленькое хрупкое создание околдовано злой фурией, и я не знаю, что сказать. Эме вытирает глаза. Сдаётся мне, что её печаль иссякает вместе со слезами. Я спрашиваю:

– Но вы сами, вы совсем её не любите, правда?

Она отводит глаза.

– Нет, конечно, но она, по-моему, и вправду меня очень любит, а я и не подозревала.

У меня сердце сжалось от этих слов, всё же я не дура и понимаю, что она хочет сказать. Я отпускаю её руки и встаю. Что-то сломалось. Раз она даже не хочет подтвердить, что по-прежнему держит мою сторону, и явно не договаривает, значит, скорее всего, между нами всё кончено. Пальцы у меня ледяные, а щёки горят. Повисает напряжённая тишина, но я её прерываю:

– Дорогая моя, ясноглазая Эме, умоляю, придите ещё раз, мы закончим месячные занятия. Может, она разрешит?

– Разрешит, я попрошу.

Она ответила не задумываясь, уверенная в том, что теперь добьётся от мадемуазель Сержан чего угодно. Как быстро она отдаляется от меня и как быстро та, другая, одержала верх! Презренная Лантене! Её, как драную кошку, прельщает благополучие. Она сразу смекнула, что дружба начальницы принесёт ей больше выгод, чем моя. Но я не стану ей этого говорить: пожалуй, она откажется прийти в последний раз, а я всё же сохраняю смутную надежду. Час пролетел. Уже в коридоре я на прощанье в каком-то отчаянии страстно её целую. Оставшись одна, я удивляюсь, что мне вовсе не так грустно, как я ожидала. Я думала, что забьюсь в нелепой истерике, однако в эту минуту мне скорее жутко холодно…

За столом я вывожу отца из задумчивости:

– Знаешь, папа, эти уроки английского…

– Да, ты правильно делаешь, что берёшь уроки.

– Послушай же, я решила их отменить.

– Они тебя утомляют?

– Раздражают.

– Тогда не занимайся.

И он возвращается к размышлениям о своих мокрицах. Прерывал ли он их вообще?

Ночью мне не давали покоя дурацкие сны – мадемуазель Сержан в виде фурии со змеями в рыжих волосах лезла целоваться к Эме Лантене, а та с криком убегала прочь. Я пыталась прийти к Эме на выручку, но Антонен Рабастан в нежно-розовой одежде не пускал меня, держал за руку и говорил: «Послушайте же, как я пою романс, я от него без ума». И пел баритоном:

на мелодию «Когда я гляжу на колонну, я горжусь тем, что я француз». Ерунда какая-то, я ни капельки не отдохнула!

В школу я прихожу с опозданием и гляжу на мадемуазель Сержан с подспудным удивлением: неужели эта вот рыжая тётка благодаря своей смелости и впрямь взяла надо мной верх? Она посматривает на меня лукаво, почти насмешливо, но я, усталая, удручённая, не склонна принимать вызов.

Когда я покидаю класс, Эме строит малышей (кажется, что события вчерашнего вечера привиделись мне во сне). Я говорю «здрасьте». Вид у неё тоже утомлённый. Мадемуазель Сержан поблизости нет, и я останавливаюсь.

– Как вы себя сегодня чувствуете?

– Спасибо, Клодина, хорошо. А вот у вас под глазами синяки.

– Может быть. Что нового? Прошлая сцена не повторилась? Она с вами всё также любезна?

Эме смущённо краснеет.

– Нового ничего, и она по-прежнему очень любезна со мной. Вы… вы её просто плохо знаете, она совсем не такая, как вы думаете.

С тяжёлым сердцем я слушаю, как она мямлит. Когда она вконец запутывается, я останавливаю её:

– Возможно, вы правы. Так вы придёте в среду в последний раз?

– Да, конечно, я уже спросилась, приду совершенно точно.

Как быстро всё меняется! После вчерашней сцены мы разговариваем уже по-другому – сегодня я бы не осмелилась открыть ей свою жгучую тоску, которой не утаила вчера вечером. Ну ладно! Повеселю её чуток.

– А ваши шашни? Как поживает красавчик Ришелье?

– Кто? Арман Дюплесси? Хорошо поживает. Иногда он битых два часа топчется в темноте под моим окном, но вчера я дала понять, что заметила его, так он шмыг – и поминай как звали. А когда позавчера господин Рабастан хотел привести его к нам, он отказался.

– А ведь Арман серьёзно увлечён вами, честное слово. В прошлое воскресенье я случайно подслушала, как младшие учителя беседовали у дороги. Впрочем, не буду об этом, скажу только, что Арман влюбился по уши, но только его надо приручить, он – птица дикая.

Оживившись, Эме хочет выспросить об этом поподробнее, но я ухожу.

Сосредоточим свои мысли на уроках сольфеджио обольстительного Антонена Рабастана. Они начинаются с четверга. Я надену синюю юбку, блузку со складочками, подчёркивающую талию, и передник – не большой чёрный, облегающий фигуру какой я ношу каждый день (он мне, впрочем, идёт), а маленький, красивый, голубой, вышитый – он у меня нарядный, для дома. И хватит! Не буду я из кожи лезть ради этого господина, а то как бы подружки не сообразили, что к чему.

Ах, Эме, Эме! Какая, право, жалость, что эта прелестная птичка, утешавшая меня среди гусынь, так быстро упорхнула. Теперь-то я понимаю, что последний урок уже ни к чему. Такому человеку, как она – слабому, себялюбивому, падкому на удовольствия, не упускающему своей выгоды, – перед мадемуазель Сержан не устоять. Приходится уповать на то, что я скоро оправлюсь от этого горького разочарования.

Сегодня на переменке я ношусь сломя голову, чтобы как-то встряхнуться и согреться. Мы крепко держим Мари Белом за её «руки акушерки» и бежим во весь дух, таща её за собой, пока она не просит пощады. Затем, угрожая запереть её в уборной, я заставляю Мари громко и внятно продекламировать рассказ Ферамена из «Федры». Она выкрикивает александрийские стихи мученическим голосом, после чего, воздев руки у небу, убегает. На сестёр Жобер это, кажется, производит впечатление. Хорошо, если им не по душе классика, я, как только подвернётся случай, подкину им что-нибудь современное!

Случай подворачивается очень скоро. Едва мы возвращаемся в класс, как нас впрягают в работу: в преддверии экзаменов мы тренируемся в письме круглым и смешанным почерками. Потому что все мы, как правило, пишем вкривь и вкось.

– Клодина, продиктуйте примеры, а я пойду рассажу младший класс.

Она отправляется во «вторую группу», которую тоже выселяют невесть куда. Это означает что добрых полчаса мы проведём без мадемуазель Сержан. Я начинаю:

– Дети мои, сегодня я продиктую вам нечто очень забавное.

Все хором выдыхают «А!».

– Да, весёленькие песенки из «Дворцов кочевников».

– Название очень милое, – на полном серьёзе замечает Мари Белом.

– Ты права. Готовы? Поехали!

Я останавливаюсь. Дылда Анаис не смеётся, потому что не понимает, что к чему (и я тоже). Мари Белом в простодушии своём восклицает:

– Послушай, мы ведь сегодня утром уже занимались геометрией! И потом, что-то уж больно сложно, я и половины не успела записать.

Двойняшки недоверчиво таращат все четыре глаза. Я бесстрастно продолжаю:

Они с трудом поспевают за мной, уже отчаявшись понять, о чём речь; я испытываю лёгкое удовлетворение, когда Мари Белом жалобно перебивает меня:

– Погоди, не спеши, лень кривой и чего? Я повторяю:

– Лень кривой и твои прыжки. Теперь перепишите это сначала круглым, а потом смешанным почерком.

Мне в радость эти дополнительные уроки по письму, когда мы готовимся к экзаменам, которые состоятся в конце июля. Я диктую причудливые фразы и от души веселюсь, когда эти дочки мелких обывателей послушно читают наизусть или записывают подражания романской школы или колыбельные, нашёптанные Франсисом Жаммом, – всё это я нарочно выискала для своих дорогих подружек в журналах и книжечках, которые в большом количестве получает папа. Все они, от «Ревю де дё монд» до «Меркюр де Франс», скапливаются у нас дома. Папа предоставляет мне право их разрезать, а право прочтения я присваиваю себе сама. Надо же кому-то их читать! Папа просматривает их по диагонали, рассеянно, ведь о мокрицах в «Меркюр де Франс» упоминают редко. Я же просвещаюсь, не всегда, правда, улавливая, в чём там дело, и предупреждаю папу, когда срок подписки заканчивается: «Папа, продли подписку, не то почтальон в нас разочаруется».

Дылда Анаис, которая ни бельмеса не смыслит в литературе – и это не её вина, – недоверчиво бормочет:

– Наверняка ты сама нарочно придумала всё, что диктуешь нам на уроках письма.

– Скажешь тоже! Это стихи, посвященные русскому царю, нашему союзнику, так-то вот!

Она не смеет поднять меня на смех, но огонёк недоверия в её глазах не гаснет.

Вернувшись, мадемуазель Сержан заглядывает в тетради и возмущается:

– Клодина, как вам не стыдно диктовать подобную чушь? Вы бы лучше заучивали наизусть теоремы по математике, всё польза!

Но ругается она по привычке, эти розыгрыши ей тоже по вкусу. Однако выслушиваю я её с самым серьёзным видом, и меня снова обуревает злоба, ведь передо мной злодейка, похитившая нежность предательницы Эме… Какой ужас! Уже полчетвёртого, и через полчаса Эме явится к нам в последний раз.

Мадемуазель Сержан встаёт и говорит:

– Закройте тетради. Старшие девочки, которые готовятся к экзамену, останьтесь, мне надо с вами поговорить.

Остальные уходят, медленно надевая на ходу пальто и платки; им обидно, что они не услышат что-то, без сомнения, чрезвычайно интересное, что сообщит нам рыжая директриса. Она начинает говорить, и я, как всегда, поневоле восхищаюсь её чётким голосом, решительными чеканными фразами.

– Думаю, вы не тешите себя иллюзиями и понимаете, что ничего не смыслите в музыке – все, кроме Клодины, которая играет на пианино и бегло читает ноты. Я было поручила ей давать вам уроки, но вы такие недисциплинированные, что не послушаетесь своей подруги. Начиная с завтрашнего дня по воскресеньям и четвергам вы будете приходить к девяти часам заниматься сольфеджио и чтением нот под руководством господина Рабастана, потому что ни я, ни мадемуазель Лантене не в состоянии вас этому научить. Господину Рабастану будет помогать Клодина. Постарайтесь вести себя прилично. И приходите завтра к девяти.

Я тихо добавляю «Р-разойдись!», и это достигает её грозных ушей; она хмурится, но потом не выдерживает и улыбается. Её маленькая речь была выдержана в таком категоричном тоне, что сама собой в конце напрашивалась воинская команда – мадемуазель Сержан тоже это заметила. Надо же, по всей видимости, я не могу её больше рассердить! Прямо руки опускаются… Неужели она так уверена в своей полной победе, что может выставлять себя добрячкой?

Она уходит, и поднимается настоящая буча. Мари Белом никак не успокоится:

– Вот это да, поручить молодому человеку давать нам уроки, это уж чересчур! Всё же будет забавно, правда, Клодина?

– Да. Надо же немного развлечься.

– А тебе не страшно, что ты будешь на пару с Рабастаном обучать нас пению?

– Представь себе, мне совершенно всё равно.

Я слушаю вполуха и, сгорая от нетерпения, жду: мадемуазель Лантене пока не пришла. Дылда Анаис в восторге, она зубоскалит, держится за бока, словно её душит смех, и наседает на Мари Белом, та охает и никак не может от неё отбиться.

– Теперь ты покоришь сердце красавца Рабастана, – говорит Анаис. – Он не устоит перед твоими тонкими длинными руками акушерки, стройной фигурой, выразительными глазами. Вот увидишь, дорогая, дело кончится женитьбой!

Анаис совсем распоясывается, она выплясывает перед зажатой в угол Мари, а та прячет свои злосчастные руки и визжит как резаная.

Эме всё нет! Я нервничаю и, не находя себе места, подхожу к двери у лестницы, ведущей к «временным» (всё ещё) комнатам учительниц. Как хорошо, что я догадалась посмотреть! Вверху мадемуазель Лантене уже готова сойти с лестничной площадки. Мадемуазель Сержан держит её за талию и тихо, ласково в чём-то её убеждает. Потом она одаривает Эме долгим поцелуем, та, расчувствовавшись, с готовностью подставляет лицо и медлит уходить, а уже на лестнице оборачивается. Я отскакиваю, чтобы меня не заметили, и на меня снова наваливается тоска. Какая Эме скверная, как быстро она ко мне охладела и отдала свои ласки, свои золотистые глаза той, что была нашей врагиней! Не знаю, что и думать… Она заходит за мной в класс, где я сижу, погрузившись в размышления.

– Вы идёте, Клодина?

– Да, мадемуазель, я готова.

На улице я не отваживаюсь задавать вопросы, да и что она могла ответить? Лучше подождать до дома, а пока я ограничиваюсь банальными фразами о холодах, скором снеге, о том, как весело будет по воскресеньям и четвергам на уроках пения. Но говорю я просто так, и она прекрасно понимает, что вся эта болтовня ничего не значит.

Дома, при свете лампы, я открываю тетради и смотрю на Эме: она ещё красивее, чем в прошлый раз: обведённые тёмными кругами глаза кажутся больше на побледневшем лице.

– Похоже, вы переутомились?

Мои вопросы смущают Эме, почему бы это? Щёки её розовеют, она прячет глаза. Бьюсь об заклад, она чувствует себя немного виноватой. Я продолжаю:

– Скажите, эта рыжая злодейка по-прежнему лезет к вам со своей дружбой? Пристаёт со своими неистовыми ласками, как тогда?

– Нет… она очень добра ко мне… Уверяю вас, она очень обо мне заботится.

– Она опять вас гипнотизировала?

– Что вы! Об этом нет и речи… По-моему, в прошлый раз я слегка преувеличила, просто переволновалась.

Она совсем растеряна. Ничего не поделаешь, мне надо знать точно. Я подхожу к ней и беру её маленькие руки.

– О дорогая, расскажите, что ещё случилось! Неужели вы не поделитесь со своей бедной Клодиной, ведь позавчера я так расстроилась.

Но она явно взяла себя в руки и твёрдо решила молчать; постепенно успокоившись, она делает вид, что ничего не произошло, и глядит на меня лживыми и ясными кошачьими глазами.

– Говорю вам, Клодина, она оставила меня в покое и вообще очень добра ко мне. Знаете, она вовсе не такая плохая, как мы думали…

Что означает этот равнодушный голос и незрячий взгляд широко раскрытых глаз? Таким тоном она говорит со своими ученицами, мне только этого не хватало! Я креплюсь, чтобы не заплакать и не выставить себя на посмешище. Выходит, между нами всё кончено? И если я допеку её своими вопросами, мы на прощанье только рассоримся… Делать нечего, я беру английскую грамматику, Эме поспешно открывает мою тетрадь.

В первый и единственный раз мы серьёзно занимаемся с ней английским. С тяжёлым, готовым разорваться сердцем я перевожу целые страницы текста:

«У вас были перья, а у него не было лошади. У нас будут яблоки вашего кузена, если у него много перочинных ножиков.

Есть ли у вас чернила в чернильнице? Нет, но у меня в спальне есть стол…» и т. д. и т. п.

В конце урока эта чудачка в упор спрашивает:

– Клодина, дорогая, вы на меня не сердитесь?

– Нет, не сержусь.

И это почти правда. Я не чувствую гнева, лишь горечь и усталость. Я провожаю Эме и целую на прощанье, но она, подставляя мне щёку, так резко отворачивается, что я тыкаюсь губами почти ей в ухо. Какое чёрствое у неё сердце! Я стою под фонарём и смотрю ей вслед, мне так хочется побежать за ней. Но что это даст?

Я спала довольно плохо. Синячищи под глазами – тому подтверждение. Хорошо ещё, что это мне к лицу – к этому выводу я прихожу, разглядывая себя в зеркале и расчёсывая локоны (совсем золотистые сегодня утром), перед тем как отправиться на урок пения.

Я прихожу на целых полчаса раньше и не могу удержаться от смеха, когда вижу, что две подружки из нашей компании уже тут как тут. Мы внимательно оглядываем друг друга, и Анаис, одобрительно присвистнув, кивает на моё синее платье и прелестный передник. Сама она по торжественному случаю напялила праздничный фартук, красный, вышитый белыми нитками (в нём она кажется ещё бледнее), и тщательно уложила волосы в высокую причёску с завитками, почти падающими на лоб. Новый пояс чуть не до смерти стягивает ей талию. Она по-дружески замечает, что я плохо выгляжу, но я отвечаю, что усталый вид мне к лицу. Прибегает Мари Белом, как всегда шальная и взъерошенная. Она тоже постаралась, но вырядилась как на похороны. Кружевной воротничок с рюшками из крепа придаёт ей вид ошалевшего Пьеро в чёрном – и при этом она такая милашка со своими бархатными глазами и простодушным растерянным лицом. Двойняшки Жобер по своему обыкновению приходят вместе, они не кокетливы, во всяком случае, до нас им далеко; как всегда, они будут строить из себя паинек, а потом злословить. Мы греемся, сгрудившись у печки, и заранее вышучиваем красавца Антонена. Внимание, вот и он… Шум голосов и смех слышатся всё ближе, и в дверях появляется мадемуазель Сержан, за ней – неотразимый Рабастан.

Он поистине великолепен! На нём меховая шапка, и из-под пальто выглядывает тёмно-синий костюм. Картинно поздоровавшись, Рабастан разоблачается. Пиджак украшает роскошная шарлаховая хризантема; зеленовато-серый с белыми переплетёнными кольцами галстук – просто загляденье, его явно тщательно и долго завязывали перед зеркалом. Мы тут же благопристойно строимся, незаметно разглаживая малейшие складочки на блузках. Мари Белом веселится от всей души, ей не удаётся сдержать смешок, и она тут же испуганно замирает. Мадемуазель Сержан грозно хмурит брови. Она сердится. Войдя в класс, она первым долгом посмотрела на меня: голову даю на отсечение, что её обожаемая Эме всё-всё ей рассказывает! Я упрямо твержу себе, что Эме не стоит того, чтобы из-за неё горевать, но убедить себя не могу.

– Девушки, – блеет Рабастан, – не передаст ли мне кто-нибудь учебник?

Дылда Анаис, чтобы обратить на себя внимание, быстро протягивает своего «Мармонтеля» и получает в награду преувеличенно-любезное «благодарю». Этот толстяк готов любезничать даже со своим зеркальным шкафом. Впрочем, зеркального шкафа у него нет.

– Мадемуазель Клодина, – обращается он ко мне с обворожительной (так он полагает) улыбкой, – я рад и весьма польщён быть вашим коллегой. Вы уже давали подругам уроки пения?

– Да, но они ни за что не хотят слушаться своей одноклассницы, – прерывает Рабастана мадемуазель Сержан, раздражённая его трепотнёй. – С вашей помощью, сударь, она достигнет лучших результатов. Иначе им не выдержать экзамена, ведь они ничего не смыслят в музыке.

Так ему и надо! Не будет переливать из пустого в порожнее. Мои подружки слушают с нескрываемым удивлением. Никогда ещё с ними не обходились так галантно – особенно их поражают комплименты, расточаемые льстецом Антоненом в мой адрес.

Мадемуазель Сержан берёт «Мармонтеля» и показывает Рабастану место, на котором застряли его новые ученицы; одни не могут продвинуться дальше из-за невнимательности, другие просто ничего не понимают (исключение – Анаис, чья память позволяет ей заучивать наизусть подряд и без искажений все упражнения по сольфеджио). Мадемуазель Сержан права, эти дурочки в самом деле «ничего не смыслят в музыке», почитая делом чести не слушать соученицу, то есть меня, – на предстоящем экзамене они наверняка провалятся. Подобная перспектива бесит учительницу: ей самой медведь на ухо наступил, и она не может обучать пению, равно как и Эме, не долечившая свой ларингит.

– Пусть сперва каждая споёт отдельно, – предлагаю я нашему новому наставнику, а тот так и сияет, наслаждаясь возможностью распустить павлиний хвост, – они все ошибаются, но по-разному, я ничего не смогла с этим поделать.

– Вот вы, мадемуазель…

– Мари Белом.

– Мадемуазель Мари Белом, не соблаговолите ли вы спеть это упражнение?

Это коротенькая простенькая полька, но бедняжка Мари – в высшей степени немузыкальная особа – ни разу не смогла спеть её без ошибок. Этот прямой наскок заставляет её вздрогнуть, краска бросается ей в лицо, глаза растерянно бегают.

– Сначала я просто отбиваю такт, и вы вступаете на первый счёт: ре си си, ля соль фа фа. Ведь правда ничего сложного?

– Да, сударь, – отвечает Мари, от смущения совсем потерявшая голову.

– Хорошо, я начинаю… Раз, два, раз…

– Ре си си, ля соль фа фа, – пищит Мари голосом осипшей курицы.

Всё-таки она умудрилась вступить со второго такта! Я останавливаю её:

– Нет, ты послушай: раз, два, ре си си… Поняла? Господин Рабастан сначала просто отбивает такт. Давай сначала.

– Раз, два, раз…

– Ре си си… – вновь с жаром вступает Мари, делая ту же ошибку.

Подумать только, вот уже три месяца она поёт польку не в такт! Рабастан вмешивается – терпеливо и деликатно:

– Позвольте, мадемуазель Белом, давайте вы будете отбивать такт вместе со мной.

Он берёт Мари за руку и водит ею сам:

– Так вы быстрее поймёте. Раз, два, раз… Ну! Пойте же!

На этот раз она вообще не вступила. Зардевшись от неожиданного жеста учителя, она вконец смешалась. Я веселюсь от души. Однако обладатель прекрасного баритона, крайне польщённый волнением бедной пташки, совестится настаивать. Дылда Анаис, надув щёки, еле сдерживает смех.

– Мадемуазель Анаис, пожалуйста, покажите мадемуазель Белом, как нужно исполнять упражнение.

Анаис не заставляет себя просить дважды! Она поёт эту вещицу «с выражением», на высоких нотах и не слишком соблюдая размер. Но надо же, она знает её наизусть, и её довольно смешная манера петь, словно она исполняет не упражнение, а романс, приходится по вкусу нашему южанину – тот рассыпается в похвалах. Анаис пытается покраснеть, но у неё это не получается; тогда она довольствуется тем, что опускает взор долу, прикусывает губу и наклоняет голову.

Я предлагаю Рабастану:

– Сударь, пусть они споют несколько упражнений на два голоса. Я не смогла их этому научить, как ни старалась.

В это утро я настроена серьёзно: во-первых, потому что охоты смеяться у меня нет, а во-вторых, начни я дурачиться на первом же уроке, мадемуазель Сержан отменит вся занятия вообще. И потом, я думаю об Эме. Значит, сегодня она не сойдёт вниз? Всего неделю назад она бы ни за что не осмелилась так долго нежиться в постели!

Раздумывая обо всё этом, я распределяю партии: первая достаётся Анаис, которой будет подпевать Мари Белом, а вторая – пансионеркам. Сама я помогу тем, кто послабее. Рабастан подпоёт другим.

Мы исполняем небольшой отрывок на два голоса, я стою рядом с красавцем Антоненом, который, наклоняясь в мою сторону, выводит энергичные и выразительные: «А-а! А-а!» Должно быть, со стороны мы выглядим потешно. Неисправимый марселец так стремится выказать свои таланты, что совершает одну ошибку за другой – этого, впрочем, никто не замечает. Изысканная хризантема, которую он прикрепил к пиджаку, отрывается и падает на пол – окончив пение, Рабастан поднимает её и бросает на стол, говоря: «Ну как, по-моему, неплохо?» – явно напрашивается на похвалу.

Мадемуазель Сержан, слегка поостыв, отвечает:

– Пусть они споют одни, без вас и Клодины, тогда увидите.

(Судя по его сконфуженному виду, он совершенно забыл, зачем явился. Нам того и нужно! Самое милое дело! В отсутствие директрисы мы верёвки будем из него вить.)

– Разумеется, мадемуазель, но они продвинутся вперёд, как только приложат чуточку старания. Тогда им любой экзамен будет нипочём. Тем более что сам экзамен не ахти какой сложный.

Надо же, Рабастан встаёт на дыбы! Здорово он поддел директрису – сама она не может спеть даже гамму. Она прекрасно понимает его намёк и мрачно отводит взгляд в сторону. Я даже немного зауважала Антонена. Он таки испортил директрисе настроение, и теперь она сухо заявляет:

– Может, вы ещё с ними позанимаетесь? Мне хотелось бы, чтобы они спели отдельно – так они приобретут уверенность и сноровку.

Наступает черёд двойняшек. Голоса у них так себе, никудышные, да и чувство ритма отсутствует, но наши зубрилы всегда выйдут сухими из воды, недаром они примерные ученицы! Не переношу этих послушных скромниц. Так и вижу, как эти лицемерные паиньки корпят над упражнениями, долбя одно и то же раз по шестьдесят, прежде чем отправиться на урок в четверг.

Под конец, чтобы, как говорится, «потешить душу», Рабастан объявляет, что хочет послушать меня, и просит спеть какие-то нудные вещицы; эти старомодные вокализы – роковые романсы и примитивные песенки – кажутся ему последним словом искусства. Чтобы не ударить лицом в грязь перед директрисой и Анаис, я стараюсь петь как можно лучше. Антонен приходит в неописуемый восторг и рассыпается в комплиментах, путаясь в замысловатых фразах – мне и в голову не приходит выручить его, наоборот, не спуская с Антонена внимательных глаз, я, донельзя довольная, слушаю его. Не знаю, как удалось бы ему закончить изобилующую вводными предложениями фразу, если бы не подоспевшая мадемуазель Сержан.

– Вы дали девушкам домашнее задание на неделю? Нет, не дал. Он никак не может взять в толк, что его пригласили сюда вовсе не для того, чтобы петь со мной дуэтом!

Но что случилось с Эме? Надо бы узнать. Я ловко переворачиваю чернильницу на столе, норовя посильнее заляпать пальцы. Растопырив их, я огорчённо вскрикиваю «Ах!» Директриса, заметив, что я, как всегда, в своём репертуаре, отправляет меня мыть руки на колонку. Выйдя из класса, я вытираю руки губкой, чтобы стереть самую гущу, и внимательно оглядываюсь. Пусто. Ни души. Подхожу к ограде директорского сада. И здесь никого. Но там, в саду, чьи-то голоса. Чьи? Я перегибаюсь через ограду, заглядываю в сад с двухметровой высоты и под голыми ореховыми деревьями в бледном свете сурового зимнего солнца вижу угрюмого Ришелье, беседующего с Эме Лантене. Три-четыре дня назад подобное зрелище могло сразить меня наповал, однако огорчения этой недели немного меня закалили.

Вот тебе и нелюдим! Сейчас-то он в карман за словом не лезет и глаз не отводит. Неужто решился?

– Мадемуазель, неужели вы не догадывались? Ну сознайтесь, догадывались!

Эме, порозовев, дрожит от радости, и глаза её больше обычного отливают золотом, однако она не забывает посматривать по сторонам и тревожно прислушиваться. Эме мило смеётся, тряся головой, – ну конечно, эта обманщица ни о чём не догадывалась!

– Разумеется, догадывались, ведь я все вечера торчал у вас под окнами. Я люблю вас всем сердцем. А не так, чтобы пофлиртовать с вами во время учёбы, а затем уехать как ни в чём не бывало на каникулы. Выслушайте меня со всей серьёзностью, я нисколько не шучу.

– Значит, это так серьёзно?

– Да, уверяю вас! Позвольте мне сегодня же вечером поговорить с вами в присутствии мадемуазель Сержан!

Ой-ой-ой! Я слышу, как дверь класса открывается; кто-то идёт посмотреть, куда я провалилась. Я мгновенно отскакиваю от стены почти к самой колонке и бросаюсь на колени. Когда директриса с Рабастаном подходят ко мне, я что есть мочи стираю песком чернила со своих рук, «потому что одной воды тут мало».

Уловка удаётся.

– Бросьте, – роняет директриса. – Дома ототрёте пемзой.

Красавчик Антонен радостно-печальным тоном говорит мне «до свидания». Я встаю и плавно киваю головой, так что мои локоны мягко соскальзывают вниз, обрамляя лицо. Едва он поворачивается спиной, меня разбирает смех: этот толстый дурачина вообразил, что я перед ним не устояла. Я возвращаюсь в класс за пальто и иду домой, размышляя о подслушанном разговоре.

Как жаль, что мне не удалось узнать, чем кончился их любовный диалог! Эме, не чинясь, соглашается встретиться с пылким и честным Ришелье, а тот готов просить её руки. Чем только она всех привлекает? Не так уж она и хороша. Свеженькая? Да, и глаза великолепные, но, в конце концов, красивые глаза отнюдь не редкость, а что до лица, то бывают и посмазливей. И всё-таки все мужчины не сводят с неё глаз. Стоит ей показаться на улице, каменщики бросают работу и давай перемигиваться да цокать языком (вчера я слышала, как один из них, кивая на Эме, объявил приятелям: «Эх, кабы попрыгать блошкой у неё в постели!»). На улицах парни из кожи вон лезут, чтобы привлечь её внимание, а завсегдатаи клуба «Жемчужина», коротающие время за рюмкой вермута, с воодушевлением делятся впечатлениями о молоденькой школьной учительнице, при виде которой аж слюнки текут. Каменщики, обыватели, директриса, учитель, – сговорились они, что ли? Теперь, когда я узнала, какая она предательница, меня уже не так к ней тянет, но я чувствую себя опустошённой, нет во мне ни былой нежности, ни горькой тоски, как в первый вечер.

Нашу прежнюю школу скоро окончательно снесут – бедная старая школа! Сейчас ломают первый этаж, и мы с удивлением обнаруживаем, что стены отнюдь не сплошные, как мы полагали, а двойные, полые, как шкафы, и внутри них тянется что-то вроде чёрного хода, но сейчас там только пыль и ужасный запах – застарелый, отталкивающий. Мне нравится пугать Мари Белом рассказами о том, что это загадочные тайники, сооружённые в незапамятные времена, чтобы замуровывать неверных жён. Я, мол, сама видела белые кости среди строительного мусора. В ужасе выкатив глаза, она спрашивает: «Правда?» и подходит поближе, чтобы «увидеть кости». И тут же отскакивает назад.

– Ничего там нет, ты опять врёшь!

– Чтоб у меня язык отсох, если эти тайники не устроены с преступной целью! И вообще, знаешь, не тебе обвинять меня во лжи: ты сама в своём «Мармон-теле» прячешь хризантему из петлицы Рабастана.

Я выкрикнула своё обвинение погромче, так как заметила входящую во двор директрису, следом за которой шествовал Дютертр. Справедливости ради скажу, видим мы его часто. Доктор являет пример истинной самоотверженности каждый раз, когда, покидая больных, приходит убедиться, что в школе у нас всё в порядке, пусть даже сама школа обратилась в развалины: первый класс занимается в детском саду, второй – в мэрии. Почтенный господин Дютертр, без сомнения, опасается, как бы наше обучение не пострадало от бесконечных перемещений.

Оба слышали мои слова – чёрт побери, этого я и добивалась! – и Дютертр пользуется случаем, чтобы подойти. Мари, готовая сквозь землю провалиться, закрыла лицо руками и тихо поскуливает. Снисходительно усмехаясь, доктор треплет эту дурёху по плечу, та испуганно вздрагивает. «Неужели эта несносная Клодина говорит правду? Ты хранишь цветы из бутоньерки красавца-учителя? Видите, мадемуазель Сержан, сердечки у ваших девочек уже пробудились! Пожалуй, Мари, я предупрежу твою маму, что дочка у неё стала совсем взрослой».

Бедняжка Мари! Едва сдерживая слёзы, она затравленно, точь-в-точь испуганная лань, переводит глаза с директрисы на Дютертра… Мадемуазель Сержан вовсе не в восторге оттого, что кантональный уполномоченный нашёл предлог с нами поболтать, она смотрит на него ревнивым восхищённым взглядом, но увести не решается. (Я знаю его достаточно хорошо и уверена, что он всё равно не послушается.) Меня радует смущение Мари, нетерпение и недовольство мадемуазель Сержан (неужто ей не хватает малышки Эме?). Славный доктор явно наслаждается нашим обществом. Наверно, мои глаза выдают обуревающую меня злобную радость, потому что Дютертр смеётся, скаля свои острые зубы:

– Что ты так сияешь, Клодина? Похоже, злорадствуешь?

Я киваю, тряхнув локонами, но молчу – от такой непочтительности директриса сурово хмурит брови… Плевать! Не может же всё доставаться этой рыжей змее – и кантональный уполномоченный, и малышка Эме, – ну нет, дудки! Дютертр подходит и бесцеремонно обнимает меня за плечи. Дылда Анаис от любопытства щурит глаза.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, большое спасибо, доктор.

– Будь посерьёзней (можно подумать, что сам он сейчас серьёзен). Почему у тебя синяки под глазами?

– Такой меня сотворил Господь Бог.

– Читать нужно поменьше. Уверен, ты читаешь в кровати.

– Совсем немножко. А что, не надо?

– Да нет, читай. Кстати, а что именно ты читаешь? В возбуждении он резко стискивает мне плечи. Но я веду себя умнее, чем в прошлый раз, и не краснею – пока. Директриса, чтобы отвести душу, пошла разгонять малышей, которые балуются у колонки, обливая друг друга. Похоже, она так и кипит! Я готова плясать от радости!

– Вчера я кончила «Афродиту», а сегодня вечером возьмусь за «Женщину и клоуна».

– Да? Надо же! Пьер Луи? Неудивительно, что ты… Хотел бы я знать, всё ли ты там понимаешь!

(Я вроде бы не трусиха, но поостереглась бы вести с ним этот разговор наедине в лесу или сидя на диване – так сверкают у него глаза! И потом, если он ждёт каких-то пикантных признаний…)

– Нет, к сожалению, не всё, но достаточно. На прошлой неделе читала «Сюзанну» Леона Доде, теперь кончаю «Год Клариссы» некоего Поля Адана, очень нравится.

– А как тебе потом спится? Вся измаялась, наверно, при таком-то режиме? Побереги себя, не то подорвёшь здоровье, будешь потом жалеть.

Что это его разобрало? Он глядит на меня в упор с таким явным желанием приласкать, поцеловать, что краска, как на грех, заливает мне щёки и я теряю уверенность. Доктор, по-видимому, тоже боится не выдержать. Он глубоко вздыхает и, погладив мои волосы до самых кончиков локонов, как погладил бы спину кошки, отходит. Директриса тут как тут – руки у неё дрожат от ревности, – и через минуту, оживлённо разговаривая, они удаляются. При этом вид у мадемуазель Сержан просительный и тревожный. Дютертр, смеясь, пожимает плечами.

Навстречу им идёт Эме, и Дютертр, не в силах устоять перед её нежными глазками, останавливается и запросто шутит с ней; Эме стоит пунцовая, но довольная, несмотря на лёгкое смущение. На сей раз мадемуазель Сержан ревности не выказывает, наоборот… Сердце моё по-прежнему колотится при виде Эме. Ах, как скверно всё получилось!

Я так глубоко задумалась, что не замечаю дылду Анаис, которая пляшет вокруг меня свой дикий танец.

– Отвяжись от меня со своими ужимками! Мне сегодня не до веселья!

– Знаю-знаю, это всё из-за кантонального уполномоченного. Сама не знаешь, кто тебе нужен – Рабастан, Дютертр или ещё кто. Ты сама-то выбрала? А как же мадемуазель Лантене?

Она выплясывает вокруг меня – на лице застыла злобная гримаса, глаза дикие, дьявольские. Чтобы отогнать эту фурию, я бросаюсь на Анаис и луплю её кулаками; взвизгнув от страха, она устремляется прочь, я за ней, зажимаю паршивку в угол возле колонки и выливаю ей на голову немного воды из кружки. Анаис тут же приходит в ярость:

– Ты что – того? Соображать надо! У меня же насморк, я кашляю!

– Кашляешь? Доктор Дютертр даст тебе бесплатную консультацию и кое-что в придачу.

Нашу ссору прерывает приход одуревшего от любви Дюплесси. За два дня он очень изменился – судя по горящим глазам, Эме отдала ему разом руку и сердце. Но вот он видит, как его драгоценная невеста болтает и смеётся в компании с Дютертром и директрисой – кантональный уполномоченный обхаживает её, мадемуазель Сержан ободряет, – и его взгляд омрачается. На самом деле Арман ничуть не ревнует, а вот я!.. Полагаю, он собирался убраться восвояси, но его окликает сама рыжая директриса. Он спешит на зов и почтительно приветствует Дютертра, который довольно фамильярно жмёт ему руку, видимо принося поздравления. Бледное лицо Армана розовеет и озаряется радостью, с нежностью и гордостью глядит он на свою суженую. Бедняга Ришелье, мне его жаль! Не знаю, но мне почему-то кажется, что Эме, которая со своим напускным легкомыслием так быстро согласилась выйти за него замуж, не принесёт ему счастья. Дылда Анаис ловит каждое их движение, так что даже перестаёт со мной ругаться.

– Скажи, – чуть слышно шепчет она, – что они там собрались? Что случилось?

Я взрываюсь:

– Случилось то, что господин Арман, наш долговязый Ришелье, попросил руки мадемуазель Лантене, и та согласилась, так что они теперь жених и невеста, и Дютертр как раз сейчас их поздравляет.

– Ну и дела! Так он попросил руки для женитьбы?! Я не могу удержаться от смеха. Вопрос вырвался у неё как бы сам собой, Анаис такое простодушие не свойственно! Но я не даю ей стоять столбом в изумлении.

– Беги скорей за чем-нибудь в класс и подслушай, что они там говорят. А то я вызову у них подозрение.

Анаис бросается со всех ног; проходя мимо них, она ловко теряет башмак (зимой мы все носим деревянные башмаки) и навостряет уши, не слишком торопясь его надевать. Потом она исчезает и возвращается, неся для отвода глаз свои перчатки, которые уже рядом со мной натягивает на руки.

– Ну, что слышала?

– Слышала, как господин Дютертр говорил Арману Дюплесси: «Не стану желать вам счастья, сударь, это совершенно лишнее, когда женишься на такой девушке». Тут мадемуазель Лантене потупила глазки, вот так. Никогда бы не подумала, что такое возможно!

Я тоже удивляюсь, но по другой причине. Как же так? Эме выходит замуж, а директрисе хоть бы хны! Наверняка тут кроется что-то такое, чего я не понимаю! Зачем же мадемуазель Сержан так старалась завоевать Эме, зачем были эти сцены, слёзы, если теперь она с лёгким сердцем отдаёт её какому-то Арману Дюплесси, которого едва знает? Да ну их к чёрту! Буду я ещё терзаться и искать разгадку! Получается, однако, что она ревнует только к женщинам.

Чтобы встряхнуться, я затеваю игру в «журавля» со своими подружками и девчонками из второй группы, достаточно взрослыми, чтобы мы принимали их в игру. Я черчу две линии на расстоянии трёх метров друг от друга и становлюсь «журавлём» посередине; игра начинается, раздаётся визг, несколько человек не без моей помощи падает.

Звенит звонок, мы возвращаемся в класс на скучнейший урок шитья, я с отвращением берусь за иголку. Минут через десять мадемуазель Сержан уходит под предлогом раздачи школьных принадлежностей младшему классу, который, снова переехав, временно (разумеется!) располагается в пустом зале детского сада, совсем рядом с нами. Готова поклясться, что дело не столько в школьных принадлежностях, сколько в Эме.

После двадцати стежков на меня вдруг нападает приступ тупоумия: я никак не могу сообразить, надо ли после ивового листа сменить цвет ниток, чтобы вышивать дубовый. И я выхожу с вышивкой в руках спросить совета у всезнающей директрисы. Я пересекаю коридор и заглядываю в малышовый класс: полсотни девчонок пищат, таскают друг друга за волосы, хохочут, пляшут, рисуют на доске человечков – ни мадемуазель Сержан, ни Эме нет и в помине. Это уже любопытно! Выхожу, толкаю дверь на лестницу – там тоже никого. А если подняться? Но что я отвечу, если меня обнаружат? А вот что: скажу, пришла за мадемуазель Сержан, я, мол, слышала, как её звала старуха-мать.

Оставив деревянные башмаки внизу, тихо-тихо поднимаюсь в домашних тапочках по лестнице. На верхней площадке – никого. Но дверь комнаты закрыта неплотно, и я не могу удержаться, чтобы не заглянуть в щёлку. Директриса сидит в большом кресле,

к счастью, спиной ко мне, и как малого ребёнка держит у себя на коленях свою помощницу; Эме тихо вздыхает и страстно целует мадемуазель Сержан, прижимающую её к своей груди. Ну и ладно! Не скажешь, по крайней мере, что директриса излишне сурова с подчинёнными! Лиц их не видно из-за высокой массивной спинки кресла, но мне и так всё ясно. Сердце у меня готово выпрыгнуть из груди, я бесшумно бросаюсь к лестнице.

Миг, и я уже сижу рядом с дылдой Анаис, которая с наслаждением читает приложение к «Эко де Пари», пожирая глазами картинки. Чтобы скрыть волнение, я с притворным интересом прошу показать газету. Ага, тут прелестная сказка Катул-Мендеса, которая, наверное, понравилась бы мне, будь я в состоянии сосредоточиться. Но у меня перед глазами стоит сцена, свидетельницей которой я только что оказалась. Она превзошла все мои ожидания; разумеется, я и не подозревала, что они предаются столь откровенным ласкам.

Анаис показывает мне рисунок Жиля Баера, где изображён невысокий безусый молодой человек, похожий на переодетую женщину. Ещё под впечатлением «Дневника Лионнетты» и нудятины Армана Сильвестра, она смущённо говорит: «Он напоминает моего кузена, Рауль учится в коллеже, и я вижусь с ним в летние каникулы». Это признание объясняет мне относительное благоразумие, которое Анаис проявляет с недавних пор: сейчас она очень мало пишет парням. Сёстры Жобер изображают возмущение столь легкомысленной газетой. Мари Белом рвётся взглянуть и опрокидывает чернильницу. Полистав газету, она уходит, воздевая к небу свои длинные руки и вереща: «Какой ужас! Ни за что не стану читать до самой перемены!» Едва она усаживается и принимается губкой оттирать пролитые чернила, как появляется директриса – вид у неё самый серьёзный, но глаза восторженно искрятся. Даже не верится, что это она только что с такой страстью целовалась у себя в комнате.

– Мари, напишите объяснительную записку, каким образом вы умудрились перевернуть чернильницу, и принесите мне сегодня же к пяти часам. Девушки, завтра придёт новая учительница, мадемуазель Гризе, но вы с ней иметь дело не будете, она будет вести занятия в младшем классе.

Я чуть было не спросила: «А что, разве мадемуазель Эме уходит?» Но мадемуазель Сержан опережает мой вопрос:

– Мадемуазель Лантене остаётся совсем мало часов во втором классе, поэтому впредь она под моим наблюдением будет вести у вас занятия по истории, шитью и рисованию.

Я с улыбкой киваю, словно поздравляю соперницу со столь удачным решением. Она хмурится и внезапно свирепеет:

– Клодина, что вы там вышили? Всего-то? Да, не перетрудились!

С самым тупым видом, на какой я только способна, возражаю:

– Но, мадемуазель, я ходила в младший класс, хотела спросить, надо ли взять зелёный номер два для дубового листа, но там никого не было. Я и на лестнице вас искала, тоже не нашла.

Я говорю медленно, громко; лица, склонённые над вязаньем и шитьём, поднимаются, все жадно ловят каждое моё слово. Старшие ученицы удивлены: куда это подевалась директриса, оставив класс на произвол судьбы. Мадемуазель Сержан страшно багровеет и живо отвечает:

– Я ходила посмотреть, куда можно поселить новую учительницу. Школьное здание почти закончено, там уже развели костры для просушки. Наверное, скоро будем переезжать.

Я останавливаю её протестующим извиняющимся жестом, как бы говоря: «Я же не спрашиваю, где вы были. Разумеется, вы пошли туда, куда повелел вам долг». Но я испытываю злобное удовлетворение, ведь я запросто могла её опровергнуть: «Нет, рьяная наставница, вам начхать на новую помощницу, вас заботит только мадемуазель Лантене, вы затащили её к себе в комнату и целовали взасос».

Пока я предаюсь мятежным мыслям, рыжая директриса берёт себя в руки: теперь она говорит спокойно, чётко выговаривая слова.

– Откройте тетради. Заголовок: «Сочинение по французскому языку». Объясните и прокомментируйте такую мысль: «Время не щадит того, что было сделано без его учёта». У вас полтора часа.

Я просто в отчаянии. Какую ещё нелепицу надо отсюда вывести? Мне совершенно всё равно, щадит время или не щадит того, что было сделано без его учёта. И ведь все темы как на подбор вроде этой, а то и почище. Да, бывает и хуже: близится Новый год, и нам не избежать сочинения о новогодних подарках, о священных традициях, весёлых детях, умилённых родителях, конфетах, шипучке («жи-ши» пиши через «и») с непременным трогательным упоминанием малышей из бедняцких семей, которые не получают подарков и потому нуждаются в утешении в этот праздничный вечер, чтобы им тоже досталась толика счастья. Кошмар!

Пока я злобствую, другие уже строчат в черновиках. Дылда Анаис ждёт, когда я примусь за работу, чтобы списать у меня начало. Двойняшки Жобер раздумывают, раскидывают умом, а Мари Белом уже исписала целую страницу всякой чушью, путаными фразами и рассуждениями вокруг да около. Проваляв дурака минут пятнадцать, я берусь за дело и пишу сразу в чистовике, чем вызываю у остальных раздражение.

В четыре часа по окончании занятий я без особой досады узнаю, что сегодня наша с Анаис очередь подметать класс. Обычно я воспринимаю это как обузу, но сейчас мне всё равно, даже хорошо, что так. Я отправляюсь за лейкой и встречаю наконец Эме – щёки у неё красные, глаза горят.

– Здравствуйте, мадемуазель. Когда свадьба?

– Что-о? Но… нет, эти девчонки всегда всё знают! Но это ещё не решено… день, по крайней мере, ещё не назначен. Вероятно, мы сыграем свадьбу в летние каникулы. Скажите, как по-вашему, господин Дюплесси – некрасивый?

– Некрасивый, Ришелье? С чего бы это? Он намного лучше своего приятеля, намного! А вы его любите?

– Разумеется, ведь я выбрала его в мужья!

– Тоже мне причина! Вы мне так не отвечайте, я не Мари Белом. Вы его не любите, вы считаете, что он милый, и просто хотите стать замужней дамой, дабы узнать, что это такое, а также из тщеславия, чтобы уколоть подружек из педучилища, которые так и останутся старыми девами, вот и всё! Вы только не ставьте его в дурацкое положение – это единственное, что я могу ему пожелать, он наверняка заслуживает большей любви!

Бац! На этом я поворачиваюсь и бегу за лейкой. Она так и остаётся стоять с разинутым ртом. Вскоре она всё же отправляется посмотреть, как прибираются у себя в классе малыши, а может, пересказать мои слова своей бесценной мадемуазель Сержан. Ну и пусть себе идёт! Я не желаю больше думать об этих двух чокнутых: одна из них, впрочем, вполне нормальная. В возбуждении я поливаю, поливаю ноги Анаис, географические карты… потом изо всех сил подметаю. Физическая усталость – лучший отдых для головы.

Урок пения. Появляется Антонен Рабастан в галстуке лазурного цвета. «Вот это да! Прекрасное светило!» – как говорили провансальцы в Руместане. Глянь-ка, следом за ним идёт Эме Лантене в сопровождении какого-то крошечного существа с удивительно мягкой походкой: на вид девочке лет тринадцать, физиономия у неё чуть плоская, глаза зелёные, свежий цвет лица, шелковистые тёмные волосы. Она робко останавливается на пороге. Эме со смехом поворачивается к ней: «Иди, иди, не бойся, слышишь, Люс?»

Так это её сестра! Я совсем забыла об этой малявке! Как же, как же, Эме говорила о возможном приезде сестры, когда мы были подружками… Эта сестра, которую Эме притащила к нам в класс, кажется мне такой забавной, что я щипаю Анаис – та хихикает, щекочу Мари Белом – та мяукает, и делаю одно па на два такта за спиной мадемуазель Сержан. Рабастан находит эти выходки весьма милыми; сестрёнка Эме смотрит на меня раскосыми глазами.

Эме смеётся (она теперь беспрерывно смеётся – ещё бы, такое счастье привалило!) и говорит:

– Прошу вас, Клодина, не надо, а то она ошалеет с самого начала; она от природы довольно робкая.

– Мадемуазель, я буду беречь её как зеницу ока. Сколько ей лет?

– В прошлом месяце исполнилось пятнадцать.

– Пятнадцать? Вот уж поистине не верь глазам своим. Я бы дала ей не больше тринадцати, да и то по доброте душевной.

Сестрёнка Эме, зардевшись, уставилась себе под ноги – ноги у неё, впрочем, красивые. Она стоит рядом с Эме и для вящей уверенности держится за её руку. Ну сейчас я ей придам храбрости!

– Иди, малышка, иди сюда, не бойся. Этот господин, что нацепляет в нашу честь умопомрачительные галстуки, – наш славный учитель пения. К сожалению, лицезреть ты его будешь лишь по четвергам и воскресеньям. Эти девушки – наши одноклассницы, ты с ними быстро познакомишься. А я – отличница, редкая птица, меня никогда не ругают (правда, мадемуазель?), и я всегда такая смирная, как сегодня. Я стану тебе второй матерью!

Мадемуазель Сержан веселится, хотя и не показывает вида. Рабастан в восторге, а во взгляде новенькой – сомнение, в своём ли я уме. Я оставляю Люс в покое, я достаточно с ней наигралась. Она так и стоит рядом с сестрой, которая называет её «зверюшкой». Интерес к этой девчонке у меня пропал. Я без всякого стеснения спрашиваю:

– Где же вы поселите девчонку, ведь комнаты ещё не готовы?

– У себя, – отвечает Эме.

Я прикусываю губу и, глядя директрисе в лицо, отчётливо произношу:

– Какая досада!

Рабастан хмыкает в кулак (неужели он что-то пронюхал?) и высказывается в том смысле, что неплохо бы начать петь. Да, неплохо, и мы начинаем. Новенькая не хочет ничего знать и упрямо молчит.

– Вы, наверно, не очень разбираетесь в музыке, мадемуазель Лантене-младшая? – спрашивает наш обаятельный Антонен с улыбкой коммивояжёра, рекламирующего вино.

– Капельку разбираюсь, сударь, – отвечает Люс слабым певучим голосом, который, должно быть, звучит нежно, когда не дрожит от страха.

– Тогда давайте!

Но она ничего не выдаёт. Да оставьте её в покое, волокита марсельский!

В ту же минуту Рабастан шепчет мне на ухо:

– Вообще, я думаю, если девушки устали, уроки пения ничего не дадут.

Я озираюсь по сторонам, удивлённая тем, что он отважился обратиться ко мне шёпотом. Однако Рабастан знает, что делает: мои подружки заняты новенькой, ласково разговаривают с ней, ободряют. Та тихо отвечает, успокоившись и видя, что приняли её хорошо. Что до кошечки Лантене и её деспотичной возлюбленной, притулившихся в проёме окна, выходящего в сад, то они о нас и думать забыли. Директриса обпила Эме за талию, они то ли тихо переговариваются, то ли вообще молчат – но это один чёрт. Антонен, проследив за моим взглядом, не удерживается от смеха:

– Уж больно им хорошо вместе!

– Пожалуй, да. До чего трогательная дружба, правда, сударь?

Добродушный толстяк, не умеющий скрывать свои чувства, шёпотом восклицает:

– Трогательная? Но они ставят окружающих в неловкое положение. В воскресенье вечером я пошёл отнести тетради по музыке – эти дамы были здесь, в классе, без света. Вхожу, в конце концов, это общественное место – класс, и в сумерках вижу, как мадемуазель Сержан с мадемуазель Эме, прижавшись друг к другу, целуются за милую тушу. Думаете, я их смутил? Ничего подобного. Мадемуазель Сержан томно обернулась и спрашивает: «Кто там?» Вообще-то я не робкого тесятка, но тут растерялся.

(Валяй говори, я всё это давно знаю, ты как вчера родился! Ах, чуть не забыла спросить самое главное.)

– А как там ваш коллега, сударь, – по-моему, он выглядит очень счастливым с тех пор, как обручился с мадемуазель Лантене?

– Да, вот уж бедняга, сдается мне, ратоваться ему не резон.

– Почему же?

– Ну… директриса делает с мадемуазель Эме всё что хочет – для будущего мужа тут приятного мало. Мне бы не понравилось, если моей женой подобным образом распоряжался бы кто-то другой.

Я с ним согласна. Но мои одноклассницы кончили уже расспрашивать новенькую, нам благоразумнее замолчать. Спеть… Нет, не судьба: в класс решается войти Арман. Прервав нежное воркование женщин, он в восхищении замирает перед Эме, та кокетничает, поводит загнутыми кверху ресницами, меж тем как мадемуазель Сержан наблюдает за ними умилённым взором тёщи, пристроившей свою дочку. Ученицы снова принимаются чесать языки, и так до самого звонка. Рабастан прав, какие сдранные, пардон, странные эти уроки пения.

Сегодня утром у входа в школу я сталкиваюсь с бледной сестрёнкой Эме: блёклые волосы, серые глаза, шершавая кожа – девочка комкает шерстяной платок на узких плечах, и вид у неё самый жалкий, как у драной кошки, замёрзшей и перепуганной. С недовольной миной на лице Анаис кивает на девочку. Я сочувственно качаю головой и тихо говорю:

– Сразу видно, несладко ей здесь придётся. Тем двоим слишком хорошо вместе, а она будет страдать.

Постепенно собираются ученицы. Прежде чем войти, я замечаю, что два школьных здания достраиваются с поразительной быстротой. Не иначе как Дютертр обещал подрядчику большую премию, если всё будет готово к определённому сроку. Наверняка этот тип затеял какие-то махинации.

Урок рисования ведёт Эме Лантене. «Линейное воспроизведение предмета». На этот раз мы должны нарисовать гранёный графин, стоящий на учительском столе. На занятиях по рисованию всегда весело – тут есть тысяча возможностей встать: то «не видно», то «тушь пролилась». Тут же раздаются жалобы. Я первой бросаюсь в атаку:

– Мадемуазель Эме, не могу я рисовать этот графин. Мне труба загораживает!

Эме, которая тем временем ласково поглаживает рыжий затылок засевшей за письмо директрисы, оборачивается:

– Наклонитесь немного вперёд.

– Мадемуазель, – подхватывает Анаис, – из-за головы Клодины мне не видно модели.

– Что за несносные девчонки! Поверните стол, и обеим будет видно.

Теперь черёд Мари Белом. Она жалуется:

– Мадемуазель, у меня нет угольного карандаша, к тому же вы выдали мне рваный лист, я никак не могу нарисовать графин.

– Может, вы угомонитесь наконец? – раздражённо скрипит зубами директриса. – Вот лист, вот уголь, и если я услышу ещё одно слово, будете у меня рисовать весь столовый сервиз.

Мы испуганно замираем. Такая тишина, муха пролетит – слышно… но длится это пять минут. На шестой вновь раздаётся лёгкое гудение, падает башмак. Мари Белом кашляет, я встаю, чтобы пойти измерить руками высоту и ширину графина. Дылда Анаис следует моему примеру и, прищурив глаз, корчит страшные рожи, от которых Мари заливается смехом. Я наконец заканчиваю эскиз углём и иду за тушью, которая хранится в шкафу за учительским столом. Позабыв про нас, учительницы вполголоса переговариваются и смеются. Эме порой отшатывается со смущённым видом, который ей очень идёт. Право, они так мало нас стесняются, что и нам нечего стесняться. Ну погодите, лапочки!

Я бросаю «Тс!», которое заставляет всех приподнять головы, и показываю классу на нежную парочку Сержан—Лантене, осеняя их сзади благословляющим жестом. Мари Белом разражается хохотом, двойняшки Жобер осуждающе опускают носы, а я, не замеченная парочкой, лезу в шкаф за тушью.

По дороге я бросаю взгляд на рисунок Анаис: её графин похож на неё саму – очень высокий, с тонким и длинным горлышком. Хотела сказать ей об этом, но Анаис не слышит: уткнувшись головой в колени, она готовит «измазгу», которую, как видно, собирается послать новенькой в коробке для перьев – ах ты, долговязая гусеница! («Измазга» – это смоченный тушью толчёный уголь, консистенцией напоминающий сухой известковый раствор; эта адская смесь ужасно пачкает пальцы, платье, тетради ничего не подозревающего человека.) Открывая коробку, бедняжка Люс наверняка измазюкает руки, испортит рисунок – и её будут ругать. В отместку я живо хватаю рисунок Анаис, пририсовываю к графину пояс с пряжкой и пишу внизу: «Портрет дылды Анаис». Едва я заканчиваю надпись, как она поднимает голову и с милой улыбкой передаёт Люс «измазгу» в коробке. Бедняжка краснеет и благодарит. Анаис снова склоняется над своим рисунком и вдруг возмущённо вскрикивает, возвращая к действительности воркующих учительниц.

– Анаис, у вас что, припадок?

– Мадемуазель, посмотрите, что Клодина сделала с моим рисунком.

Надувшись от гнева, она торжественно кладёт рисунок на учительский стол; мадемуазель Сержан строго косится на рисунок и внезапно прыскает со смеху. Можно представить себе отчаяние и злобу Анаис – хоть плачь с досады, кабы слёзы не давались ей с таким трудом. Снова настроившись на серьёзный лад, директриса объявляет:

– Подобные художества не выручат вас на экзамене, Клодина. Но критика довольна справедлива: графин в самом деле слишком узок и вытянут.

Разочарованная и уязвлённая дылда возвращается на место. Я говорю:

– Будешь знать, как посылать измазгу новенькой, которая тебе ничего не сделала.

– Надо же! Значит, ты решила наверстать с младшей сестрицей всё то, чего недополучила от старшей. Стала бы ты иначе так рьяно её защищать!

Бац!

Это я влепила ей хорошую пощёчину. Врезала со всего маху со словами: «Не суй свой нос в чужие дела!» Поднимается страшная кутерьма, класс гудит как улей; ради такого серьёзного случая директриса покидает своё место. Давно я никого не лупила, видно, все вообразили, что я остепенилась (прежде у меня была досадная привычка расправляться с обидчицами, не жалея затрещин и кулаков, вместо того чтобы ябедничать, как все). Но со времени моей последней баталии прошло больше года.

Анаис плачет, уткнувшись лицом в стол.

– Мадемуазель Клодина, – сурово говорит директриса, – я призываю вас к порядку. Если вы снова начнёте бить своих подружек, мне придётся выставить вас из школы.

Зря она это сказала: я тут же закусываю удила и одариваю её наглой улыбкой. Директриса тут же вскипает:

– Клодина, не смейте так глядеть на меня! Я и не думаю подчиниться.

– Выйдите вон из класса, Клодина!

– С удовольствием, мадемуазель.

Я выхожу, но уже за дверью замечаю, что забыла шапку. И тут же возвращаюсь обратно. Класс удручённо молчит. Вижу, как Эме, подбежав к мадемуазель Сержан, что-то быстро шепчет той на ухо. Не успеваю я добраться до дверей, как директриса окликает меня:

– Клодина, подите сюда, садитесь на место. Я не стану вас выгонять из школы, вы и без того скоро нас покинете. Тем более что вы неплохая ученица, хотя частенько ведёте себя безобразно. Доучивайтесь, так и быть. Положите шапку.

Чего ей это стоит! Грудь у бедняжки в волнении вздымается, тетрадь дрожит в руках. Я благоразумно говорю «Спасибо, мадемуазель» и сажусь на место рядом с молчащей Анаис, которая слегка напугана затеянной ею же бучей. Ума не приложу, что побудило мстительную рыжую директрису вернуть меня в класс. То ли она испугалась, представив себе, какой эффект это произведёт в главном городе кантона, то ли решила, что я растрезвоню, расскажу всё, что знаю (это как минимум) о творящихся в школе неблаговидных делах, о том, что кантональный уполномоченный беззастенчиво лапает старших девиц, о его продолжительных визитах к учительницам, о том, что учительницы нередко бросают класс на произвол судьбы, а сами милуются, запершись у себя в комнате. Можно порассказать и о сомнительном круге чтения мадемуазель Сержан («Журналь амюзан», непристойные романы Золя и кое-что похуже), о нашем галантном учителе, сладкоголосом красавце, который напропалую флиртует со старшеклассницами, – словом, о куче всего подозрительного, о чём родители даже не догадываются, ведь старшеклассницы, которых всё это страшно забавляет, никогда им не расскажут, а малыши просто не понимают, что к чему. Или она побоялась какого-никакого, но скандала, что очень повредил бы её собственной репутации и репутации замечательной школы, на которую ухлопали столько денег? Думаю, так оно и есть. Теперь, когда наше взаимное раздражение утихло, я полагаю, что лучше всё-таки остаться в этом заведении – здесь мы так весело проводим время. Успокоившись, я гляжу на разукрашенную щёку Анаис и с улыбкой шепчу:

– Ну что, старушка, щека горит?

Анаис так испугалась, когда меня выгнали из класса, – ведь я могла свалить всё на неё, – что даже не держит на меня зла.

– Конечно, горит! Рука у тебя тяжёлая! Ты что, не в своём уме? Чего рассвирепела?

– Ладно тебе. Будем считать, что у меня правая рука зачесалась.

С грехом пополам Анаис удалось стереть «пояс», я дорисовываю свой графин, и Эме лихорадочно правит наши работы.

Сегодня двор почти пуст. С лестницы детского сада доносятся громкие голоса, слышатся крики: «Осторожней!», «Ну и тяжеленные, чёрт возьми!» Я бросаюсь туда.

– Что вы делаете?

– Сама видишь, помогаем учительницам перебраться в новое здание, – объясняет Анаис.

– Быстро, дайте мне что-нибудь, я понесу!

– Иди, там наверху много всего.

Я лечу наверх, в комнату директрисы, у дверей которой недавно шпионила… ну да ладно! Крестьянка-мать в съехавшем набок чепчике доверяет нам с Мари Белом нести большую корзину, куда сложены туалетные принадлежности её дочери. Та явно за собой следит! Всё тщательно подобрано, маленькие и большие хрустальные флаконы разной формы, маникюрные наборы, брызгалки для духов, щётки, большущий таз, щипцы для завивки – всё это вовсе не походит на туалетный набор сельской учительницы. Для вящей убедительности достаточно взглянуть на туалетные принадлежности Эме или бесцветной молчальницы Гризе, которые мы переносим потом, – тазик, небольшой кувшин для воды, круглое зеркальце, зубная щётка и мыло. А ведь малышка Эме весьма кокетлива, а уж последние несколько недель только и делает, что прихорашивается да обливается духами. Как же так? Но тут я замечаю пыль на дне её кувшина. Что ж, теперь всё понятно.

В новом здании три класса, спальня на втором этаже и комнатки для учителей – на мой вкус всё слишком новое и противно воняет штукатуркой. Среднее строение, в котором на первом этаже разместится мэрия, на втором – частные апартаменты и которое соединит два уже готовых крыла, пока не закончено.

Когда я спускаюсь, меня осеняет блестящая идея забраться на строительные леса, пока каменщики не вернулись с обеда. Я тут же взлетаю вверх по лестнице и иду по деревянным перекрытиям – здесь так здорово! Ой, рабочие возвращаются! Я прячусь за кирпичной стеной, стараясь улучить момент, чтобы сойти вниз. Они уже на лестнице! А, они меня не выдадут, даже если заметят. Ведь это Красная Тряпка и Чёрная Тряпка, я их хорошо знаю в лицо.

Рабочие зажгли трубки и разговорились.

– В эту я бы наверняка не втюрился.

– В какую?

– Да в новую учительницу, которая вчера приехала.

– Да, видок у неё не больно счастливый, совсем не такой, как у двух других.

– Про тех двух не говори, вот они у меня где! По мне, так это тьфу, прямо как мужик с бабой. Я их каждый Божий день отсюда вижу – и всё одно и то же: знай лижутся всё время, потом закрывают окно и привет. Да ну их к лешему! Малышка, правда, симпатичная, ничего не скажешь. А уж учитель-то этот – ну, который на ней женится! Совсем одурел, видно, раз до такого дошёл!

Я веселюсь от души, но тут раздаётся звонок, и я едва успеваю спуститься (лестниц-то несколько); в класс являюсь вся перемазанная раствором и штукатуркой. Хорошо ещё, дело ограничивается сухой репликой: «Откуда вы явились? Если вы и впредь будете такой неряхой, вам больше не разрешат перетаскивать вещи». Я радуюсь, что каменщики так здраво отозвались об Эме и мадемуазель Сержан.

Читаем вслух. Избранные места. Чёрт! Чтобы как-то развлечься, я раскрываю под партой номер «Эко де Пари», который принесла, дабы не заскучать на уроке, и смакую обалденную «Дурную страсть» Люсьена Мюлфелда, когда директриса вдруг говорит: «Клодина, теперь вы!» Я не знаю, где они остановились, но быстро встаю, решив скорее выкинуть какой-нибудь фортель, чем дать застукать себя с газетой. Я уже думаю перевернуть чернильницу, разорвать в учебнике страницу, выкрикнуть «Да здравствует анархия!», но тут раздаётся стук в дверь… Мадемуазель Лантене встаёт, открывает и отходит в сторону – появляется Дютертр.

Он, наверно, похоронил всех своих больных, иначе откуда у врача столько свободного времени? Мадемуазель Сержан спешит к нему, он пожимает ей руку, поглядывая на малышку Эме, которая, зардевшись, смущённо смеётся. Что бы это значило? Не такая уж она робкая! Эти люди совсем меня доконали, приходится постоянно ломать голову: что-то ещё они могут придумать или сделать…

Дютертр заметил меня сразу, ведь я стою столбом; но он лишь улыбается мне издали, а сам остаётся рядом с учительницами, они вполголоса переговариваются. Я, как положено, сажусь и смотрю в оба. Вдруг мадемуазель Сержан, не спуская влюблённых глаз со своего ненаглядного кантонального уполномоченного, возвышает голос:

– Сами можете убедиться, сударь. Я продолжу урок, а мадемуазель Лантене вас отведёт. Ту щель, о которой я вам говорила, нельзя не заметить. Она идёт по стене слева от кровати, сверху вниз. Щель меня беспокоит – дом-то новый, я спать не могу спокойно.

Эме ничего не говорит, только делает едва заметный протестующий жест, но, передумав, уводит Дютертра, который перед уходом словно в благодарность крепко пожимает руку директрисе.

Хорошо, что я вернулась тогда в класс! Вроде пора привыкнуть к их умопомрачительным манерам и странным нравам, но сейчас я просто потрясена и теряюсь в догадках. На что она рассчитывает, отправляя этого бабника вместе с девушкой в свою комнату якобы осматривать щель, которой, я уверена, не существует в природе.

– Ну как тебе история с трещиной? – тихо шепчу я в ухо Анаис, которая затягивает потуже пояс и лихорадочно жуёт ластик. Все эти подозрительные события доставляют ей массу удовольствия. Соблазнённая её примером, я вынимаю из кармана папиросную бумагу (а ем я только «Нил») и с остервенением принимаюсь жевать.

– Старушка, знаешь, я нашла такую сказочную вещь для жевания, – говорит Анаис.

– Какую? Старые газеты?

– Нет. Грифель от карандаша, с одной стороны красный, с другой – синий, ну ты видела! Синий конец чуть получше. Я уже пять штук из шкафа стянула. Так вкусно!

– Дай попробовать. Да ну, не очень. По мне, «Нил» приятнее.

– Ну и дура! Ты ничего не понимаешь!

Пока мы тихо болтаем, мадемуазель Сержан вызывает читать Люс, но сама не слушает, погружённая в свои мысли. Вдруг меня осеняет! Как бы устроить, чтобы эту девчонку посадили рядом со мной? Вдруг удастся выведать, что она знает о сестре… может, она и разговорилась бы… тем более что, когда я прохожу по классу, она провожает меня любопытным взглядом весёлых ярко-зелёных глаз, осенённых длинными чёрными ресницами.

Что-то они задерживаются! Разве эта маленькая бесстыдница не собирается вести у нас географию?

– Надо же, Анаис, два часа.

– Чем ты недовольна? Не придётся отвечать урок, и то хлеб! Ты, старушка, карту Франции подготовила?

– Не совсем… каналы остались. Да, инспектору сегодня приходить ни к чему, а то он обнаружит большой непорядок. Погляди-ка, директриса и думать о нас забыла, так и приклеилась к окну.

Дылда Анаис корчится от смеха.

– Чем, интересно, они там занимаются? Представляю себе, как господин Дютертр обмеряет щель.

– Думаешь, щель правда такая большая? – простодушно спрашивает Мари Белом, которая тем временем зарисовывает горные цепи, карябая карту тупым карандашом.

От такой непосредственности я так и прыскаю со смеху. Не слишком ли громко я фыркнула? Нет, успокаивает меня дылда Анаис.

– Не волнуйся, она так поглощена своими мыслями, что мы можем совершенно спокойно устроить здесь пляски.

– Пляски? Спорим, я так и сделаю, – говорю я и осторожно встаю.

– Ставлю два шара, что тебе влетит.

Я тихо снимаю башмаки и становлюсь посреди класса между двумя рядами столов. Все поднимают головы. Немудрено – заранее объявленная хохма возбуждает живейший интерес. Поехали! Я откидываю назад волосы – они мне мешают, – приподнимаю краешек юбки и начинаю польку «стаккато», пусть безмолвную, но вызывающую всеобщее восхищение. Мари Белом приходит в такое воодушевление, что не может сдержать радостного визга, чтоб ей пусто было!

Мадемуазель Сержан вздрагивает и оборачивается, но я успеваю стремглав броситься на скамью и слышу, как раздосадованная директриса сурово и презрительно объявляет этой дурёхе:

– Мари Белом, вы напишете мне глагол «смеяться» среднекруглым почерком. Совершенно недопустимо, чтобы пятнадцатилетние девушки начинали безобразничать, едва отвернётся учитель.

Бедняжка Мари вот-вот заплачет. Ничего, в другой раз будет умнее! Я тут же требую у Анаис два шара, и она весьма неохотно мне их отдаёт.

Интересно, чем занимается наша парочка, отправившаяся изучать трещину? Мадемуазель Сержан по-прежнему глядит в окно; уже полтретьего, дальше так продолжаться не может. По крайней мере, нужно дать понять директрисе, что неприлично долгое отсутствие её любимицы не прошло незамеченным. Я покашливаю, но безрезультатно; я снова покашливаю и, точь-в-точь примерная ученица вроде сестёр Жобер, благопристойно спрашиваю:

– Мадемуазель, мадемуазель Лантене хотела проверить наши карты. Разве у нас не будет сегодня географии?

Рыжая бестия резко оборачивается и бросает взгляд на стенные часы. И тут же хмурится раздражённо и нетерпеливо:

– Мадемуазель Эме сейчас придёт, вы же слышали, что я велела ей пойти в новое здание. Пока повторите урок, вам это будет только на пользу.

Прекрасно, мы вполне обойдёмся без географии. Ура! Мы предоставлены самим себе! По классу пробегает шумок оживления. Мы с воодушевлением ломаем комедию – якобы зубрим урок. Из двух девочек, сидящих за одной партой, одна должна пересказывать параграф или отвечать на вопросы, а другая – проверять её по учебнику. Но из двенадцати учениц лишь двойняшки Жобер проделывают это всерьёз. Остальные обмениваются самыми фантастическими вопросами, сохраняя при этом надлежащие выражение лица и делая вид, что заняты географией. Дылда Анаис раскрывает атлас и спрашивает меня:

– Что такое «шлюз»?

Отвечаю тем же тоном:

– Чёрт! Отвяжись от меня со своими каналами Лучше полюбуйся на лицо мадемуазель, это куда интереснее.

– Как вы думаете, чем сейчас занимается мадемуазель Эме Лантене?

– Развлекается с кантональным уполномоченным, великим знатоком трещин.

– Что называется «трещиной»?

– Трещиной называется щель, которой положено быть на стене, но она нередко встречается и в других местах – даже в наиболее укромных.

– Кого называют «невестой»?

– Маленькую лицемерную потаскушку, которая дурачит влюблённого в неё учителя.

– Что бы вы сделали на месте вышеупомянутого учителя?

– Дала бы пинка кантональному уполномоченному и влепила бы пару пощёчин малышке, которая привела его осматривать трещину.

– А что было бы потом?

– А потом у нас появился бы новый младший учитель и новая помощница директрисы.

Дылда Анаис то и дело закрывается атласом и хохочет. Но с меня довольно. Я хочу выйти и постараться увидеть, как Они идут обратно в класс. Воспользуемся самым тривиальным приёмом.

– Мммзель? Та молчит.

– Мммзель, пжалста, мжно выйти?

– Можно, только не задерживайтесь.

Она отзывается чисто машинально: мысленно она далеко – у себя в комнате подле пресловутой трещины в стене. Я выскакиваю из класса, бегу в сторону «временных» туалетов (туалеты тоже временные) и замираю у самой дверцы с ромбовидным отверстием, готовая моментально нырнуть в вонючую будку, если кто-нибудь появится. Так я жду довольно долго и уже собираюсь в класс, но тут замечаю Дютертра, который (в полном одиночестве!) выходит из нового корпуса, с довольным видом натягивая перчатки. Не заглянув к нам, он направляется прямиком в город. Эме не показывается, но мне всё равно, я видела достаточно. Поворачиваюсь, чтобы возвратиться в класс, но тут испуганно шарахаюсь: в двадцати шагах от меня, из-за шестифутовой новой стены, отделяющей «заведение» для мальчиков (похожее на наше и такое же временное), показывается голова Армана. Бедняга Дюплесси, бледный и расстроенный, глядит в сторону новой школы; я вижу его несколько секунд, потом он со всех ног пускается бегом по дороге в лес. Мне уже не до смеха. Что же теперь будет? Скорее назад, хватит прохлаждаться.

Класс по-прежнему бурлит. Мари Белом начертила на доске квадрат, пересечённый двумя диагоналями и двумя прямыми и с увлечением играет в эту чудесную игру с новенькой – Лантене-младшей. Люс непременно вообразила, что попала в потрясающую школу. Директриса всё ещё глядит в окно.

Анаис, раскрашивающая карандашами Конте[6] портреты самых мерзких персонажей истории Франции, встречает меня словами: «Ну, что там?»

– Дело серьёзное, старушка! Арман Дюплесси подсматривал за ними через стенку уборной. Дютертр вернулся в город, а Ришелье умчался как угорелый.

– Кончай врать.

– Говорю тебе, видела своими глазами, честное слово! У меня до сих пор сердце колотится!

Какое-то время мы молча представляем себе возможную трагедию. Анаис спрашивает:

– Ты другим расскажешь?

– Нет, иначе эти дуры разболтают по всей округе. Скажу только Мари Белом.

Я расписываю всё Мари. Та, вылупив глаза, предрекает:

– Добром это не кончится!

Дверь отворяется, мы дружно оборачиваемся. На пороге – оживлённая, чуть запыхавшаяся Эме. Мадемуазель Сержан устремляется к ней и лишь в последний момент сдерживается, чтобы не заключить её в объятия. Директриса словно приходит в себя, тут же отводит потаскушку к окну и засыпает вопросами (а как же наш урок географии?).

Блудная дщерь довольно равнодушно роняет несколько коротких фраз, которые, по-видимому, не удовлетворяют любопытства её почтенной начальницы. На тревожный вопрос мадемуазель Сержан она, покачав головой, с лукавым вздохом отвечает «нет»; рыжая директриса испускает вздох облегчения. Наша троица напряжённо следит за происходящим. Я немного тревожусь за маленькую развратницу и посоветовала бы ей остерегаться Армана, но тогда её грозная покровительница вообразит, что это я сама и донесла Ришелье о проделках юной невесты – с помощью анонимных писем, к примеру, – потому я отказываюсь от этой мысли.

Меня раздражает их перешёптывание. Пора с этим кончать. Вполголоса восклицаю «Эй!», чтобы привлечь внимание одноклассниц, и мы начинаем гудеть. Сначала это походит на непрерывное пчелиное жужжание; потом звук нарастает, становится громче и в конце концов, набрав силу, достигает ушей наших чокнутых наставниц; они обмениваются тревожными взглядами, и мадемуазель Сержан переходит в наступление:

– Тише! Если я ещё услышу жужжание, оставлю весь класс до шести часов. Неужели вы думаете, что мы можем вести занятия как следует, если новая школа ещё не достроена? Вы большие и должны понимать, что нужно работать самим, если кому-нибудь из учителей приходится отлучиться по делам. Дайте сюда атлас. Пусть кто-нибудь попробует ответить урок с ошибками – дам дополнительное задание на всю неделю!

Всё же неистовая дурнушка-ревнивица держится молодцом – стоило ей повысить голос, и мы замолкаем. Урок мы отбарабаниваем лихо, ни у кого нет желания «отвлекаться», ведь над классом витает угроза остаться после занятий и делать дополнительное задание. Я тем временем размышляю: а вдруг мне не удастся оказаться свидетелем нового свидания Армана и Эме – вовек себе не прощу! Пусть лучше меня выгонят, только бы подглядеть (чего бы мне это не стоило!), чем дело обернётся.

В пять минут пятого в классе раздаётся привычное «Закройте тетради и постройтесь», и я вынуждена скрепя сердце убраться вон. Значит, нежданная трагедия случится не сегодня! Завтра отправлюсь в школу чуть свет, чтобы ничего не пропустить.

На следующий день, явившись значительно раньше положенного времени, я, чтобы убить время, завязываю разговор с робкой печальной мадемуазель Гризе, бледной и боязливой как обычно:

– Вам здесь нравится, мадемуазель?

Прежде чем ответить, она озирается по сторонам.

– Не особенно – я никого не знаю, и мне немного скучно.

– Но коллеги ведут себя с вами любезно?

– Я… я не знаю, нет, правда, не знаю, можно ли счесть их любезными. Они меня не замечают.

– Как так?

– Да… за столом они почти не обращаются ко мне, а как проверят тетради, сразу уходят, и я остаюсь с матерью мадемуазель Сержан, которая, убрав со стола, запирается на кухне.

– А куда они уходят?

– Как куда, в свои комнаты.

Она, наверно, хотела сказать «в свою комнату». Да, ей не позавидуешь! Нелегко ей даются её семьдесят пять франков в месяц!

– Мадемуазель, хотите, я принесу вам что-нибудь почихать, тогда вы не будете так скучать по вечерам.

(Как она обрадовалась! Даже порозовела!)

– Да, пожалуйста. Я буду очень признательна. Как вам кажется, директриса не рассердится?

– Мадемуазель Сержан? Если вы полагаете, что она узнает, значит, питаете иллюзии, будто представляете для неё какой-то интерес.

Она улыбается почти доверительно и просит принести «Роман бедного молодого человека», ей так хочется его прочитать! Завтра же она получит своего романтичного Фелье; это одинокое создание вызывает у меня жалость. Я возведу её в ранг союзницы, но как положиться на такую вялую запуганную женщину?

Ко мне тихонько подходит Люс Лантене, сестра главной любимицы начальства, довольная и смущённая представившейся возможностью побеседовать со мной.

– Привет, мартышка! Отвечай: «Здравствуйте, ваша светлость!» Ну-ка давай! Хорошо выспалась?

Я резким движением глажу ей волосы; Люс, судя по всему, это приятно, она улыбается мне зелёными глазами, совсем как у моей прелестной кошки Фаншетты.

– Да, ваша светлость, выспалась.

– А где ты спишь?

– Наверху.

– С сестрой, конечно?

– Нет, она спит в комнате мадемуазель Сержан.

– Там есть вторая кровать? Ты её видела?

– Нет… да… вернее, это тахта. Кажется, Эме говорила, что она раскладывается.

– Она сама говорила? Да ты идиотка! Безмозглая тварь! Слова даже такого нет! Зловонная куча! Отребье!

Люс в страхе убегает, потому что я не только ругаюсь, но и луплю её ремнём (да нет, не слишком сильно!). Когда она уже на лестнице, я бросаю ей вдогонку самое ужасное оскорбление:

– Чёртово отродье! Под стать сестрице! Раскладная тахта! Да я готова стену по кирпичику разобрать! Надо же, она ни о чём не догадывается! Впрочем, Люс сама кажется довольно порочной – глаза у неё как у русалки. Я не успеваю перевести дух, когда подходит дылда Анаис и интересуется, что со мной стряслось.

– Ничего, просто поколотила малышку Люс, надо же ей немного размяться.

– Тут что-нибудь случилось?

– Нет, никто ещё не спускался. Поиграем в шары?

– Во что? Но у меня нет девяти шаров.[7]

– Я прихватила те, что выиграла у тебя. Давай устроим погоню.

Погоня получается очень резвая, шары с шумом сталкиваются. Я долго целюсь, прежде чем пустить довольно рискованный шар. Но Анаис вдруг говорит: «Глянь-ка!»

Во дворе появляется Рабастан. На удивление рано. Впрочем, прекраснейший Антонен уже прифрантился и весь сияет – пожалуй, даже чересчур. При виде меня его лицо озаряется, и он прямиком направляется к нам.

– О мадемуазель Клодина, воодушевление, с каким вы играете, придаёт вашему облику новые краски.

До чего смешон этот увалень! Однако, чтобы позлить дылду Анаис, я гляжу на него ласково, приосаниваюсь и хлопаю ресницами.

– Сударь, что привело вас к нам в такую рань? Учительницы ещё у себя.

– Не знаю, право, как и сказать… Жених мадемуазель Эме вчера вечером не обедал с нами. Говорят, его видели в ужасном состоянии. Как бы то ни было, он ещё не вернулся. Боюсь, не стряслось ли с ним чего, надо предупредить мадемуазель Лантене о болезни жениха.

«Болезни жениха…» Как ловко этот марселец выражается. Ему бы «оповещать о смертях и несчастных случаях». Итак, развязка приближается. Ещё вчера я и сама порывалась предостеречь грешницу Эме, но сейчас вовсе не желаю, чтобы он её предупреждал. Пусть ей будет хуже! Сегодня я чувствую себя злой и жажду зрелищ, и потому делаю всё, чтобы удержать Антонена около себя. Нет ничего проще: достаточно с наивным видом захлопать ресницами и склонить голову, чтобы волосы свободно спадали вдоль лица. Рабастан мгновенно заглатывает наживку.

– Сударь, а правда, что вы сочиняете очаровательные стихи? Мне говорили об этом в городе.

Разумеется, это чистейшая ложь, но я готова выдумать что угодно, лишь бы помешать ему подняться к учительницам. Он краснеет и, растерявшись от радостного изумления, лепечет:

– Кто мог вам сказать? Нет, я не заслуживаю… Странно, не помню, чтобы я кому-нибудь об этом говорил.

– Видите, скромность не препятствует славе (я изъясняюсь в его стиле). Не сочтите за бестактность, если я попрошу вас…

– Умоляю, мадемуазель, видите, как я смущён… Я мог бы прочесть вам лишь неумелые любовные… но вполне невинные стихи, – мямлит он. – Естественно, я никогда бы не осмелился…

– Ой, сударь, кажется, звонок, вам не пора в класс?

Пусть он наконец убирается отсюда! Сейчас спустится Эме, он её предупредит, та примет меры, и мы ничего не увидим.

– Да… Но ещё рано, это сорванцы-мальчишки дёрнули за цепочку, ни на секунду нельзя их оставить. А моего напарника всё нет. Так трудно одному за всем уследить.

Какая непосредственность! Как это он умудряется «следить за всем», флиртуя со старшеклассницами!

– Придётся пойти их наказать, мадемуазель. Но мадемуазель Лантене…

– Вы предупредите её в одиннадцать, если ваш коллега к тому времени не обнаружится, что, впрочем, было бы удивительно. Может, он появится с минуты на минуту.

Иди-иди, наказывай, зануда-толстопуз! Ты уже достаточно трепал языком, достаточно улыбался, мотай отсюда! Ну наконец-то!

Слегка задетая тем, что Антонен не удостоил её своего внимания, дылда Анаис заявляет, что он в меня влюблён. Я пожимаю плечами.

– Давай доиграем, всё лучше, чем чепуху городить.

Мы заканчиваем партию, меж тем приходят остальные. В последний момент спускаются учительницы. Они не отходят друг от друга ни на шаг.

Эта гадкая вертихвостка Эме ребячится на потеху рыжей директрисе.

Все расходятся по классам, директриса вверяет нас попечению своей любимицы, и та начинает проверять домашнее задание.

– Анаис, к доске. Прочтите условие задачи. Задача довольно сложная, но у дылды Анаис – математический дар, она с замечательной лёгкостью расправляется с самолётами, стрелками часов и пропорциями. Ах, моя очередь!

– Клодина, к доске. Извлеките корень квадратный из двух миллионов семидесяти трёх тысяч шестисот двадцати.

Я испытываю непреодолимый ужас перед этими хреновинами, которые надо извлечь. И потом, мадемуазель Сержан нет, и я внезапно решаю сыграть злую шутку со своей бывшей подругой. Сама напросилась, предательница! Водрузим знамя мятежа! У доски я тихо говорю «нет» и трясу головой.

– Как нет?

– Мне сегодня не хочется извлекать корни. И вообще, я знать не знаю, что это такое.

– Клодина, вы в своём уме?

– Не знаю, мадемуазель. Но я наверняка заболею, если извлеку этот или какой-нибудь другой корень.

– Хотите, чтобы я вас наказала, Клодина?

– Всё что угодно, только не корни. Я не отказываюсь, просто я не в состоянии их извлекать. Поверьте, мне очень жаль.

Класс топает ногами от радости. Эме выходит из себя.

– Будете вы слушаться или нет? Вот доложу мадемуазель Сержан, тогда посмотрим!

– Повторяю, я в отчаянии.

И мысленно кричу: «Ах ты, маленькая дрянь! Я ничуть не обязана считаться с тобой, и вообще, берегись, ты у меня ещё попляшешь!»

Она спускается с учительской кафедры и направляется ко мне, по-видимому, надеясь напугать. Мне с большим трудом удаётся сдержать смех и сохранять почтительно-сокрушённое выражение лица. Она такая маленькая! На голову ниже меня. Класс в диком восторге. Анаис жуёт кусок карандаша – дерево вместе с грифелем.

– Вы будете слушаться, мадемуазель Клодина? Да или нет?

С подчёркнутым смирением я начинаю всё снова; она стоит совсем рядом, и я немного сбавляю тон.

– Повторяю, мадемуазель, делайте со мной что хотите, велите сократить дроби, построить подобные треугольники, засвидетельствовать наличие трещин, всё, всё что угодно, но не это, не квадратные корни!

Кроме Анаис, никто ничего не понял, потому что своё дерзкое замечание я выдала скороговоркой, не выделяя его голосом; девчонки веселятся, наблюдая за моим маленьким бунтом, но мадемуазель Лантене просто потрясена. Побагровев и окончательно потеряв голову, она кричит:

– Ну это уже слишком! Я позову мадемуазель Сержан, это уже слишком!

Она бросается к двери. Я бегу следом и догоняю её в коридоре, меж тем как ученицы хохочут во всё горло, вопят от радости, взбираются на скамьи. Я хватаю Эме за руку, она, молча сжав зубы и не глядя на меня, изо всех своих слабеньких сил пытается высвободиться.

– Послушайте! Нам с вами уже не до любезностей. Клянусь, если вы наябедничаете на меня директрисе, я тут же расскажу вашему жениху про историю с трещиной. Так что, пойдёте к директрисе?

Она остановилась как вкопанная, потупив глаза и поджав губы.

– Так что же? Идёмте в класс. Если вы сию минуту туда не вернётесь, я отправляюсь рассказывать всё Ришелье. Выбирайте поскорее!

Наконец она открывает рот и бормочет, пряча свои глаза:

– Я ничего не скажу. Отпустите меня, я ничего не скажу.

– В самом деле? Вы ведь понимаете, расскажи вы всё директрисе, она и пяти минут не сумеет этого скрыть. Я быстро об этом узнаю. Так вы обещаете? Значит… договорились?

– Я ничего не скажу, отпустите меня. Я сейчас же иду в класс.

Я отпускаю её, и мы молча возвращаемся в классную комнату. Гомон разом стихает. Моя несчастная жертва коротко и сухо велит нам начисто записать в тетрадях задачи. Анаис тихонько спрашивает:

– Она поднималась к директрисе?

– Нет, я кротко извинилась. Видишь ли, я не хотела заходить слишком далеко в своих шутках.

Мадемуазель Сержан нет как нет. Её маленькая помощница до конца урока хранит замкнутое суровое выражение лица. Половина одиннадцатого. Скоро домой. Я вытаскиваю из печи несколько горячих угольев, засовываю в башмаки – прекрасное средство их согреть. Разумеется, это категорически запрещено, но мадемуазель Лантене сейчас не до угольев и не до башмаков. Она кипит от ярости, и её золотистые глаза сияют, словно два холодных топаза. Мне всё равно. Даже приятно.

Что там такое? Мы прислушиваемся: крики, мужской голос бранится, другой призывает к порядку… Каменщики подрались? Вряд ли, тут явно другое. Малышка Эме, побледнев, вскакивает, она тоже предчувствует неладное. Внезапно в класс врывается бледная как полотно директриса.

– Девушки, немедленно уходите, ещё рано, но всё равно… уходите. Да не стройтесь, слышите, идите так!

– Что случилось? – вскрикивает Эме.

– Ничего, ничего… Выпроводите их из класса, а сами сидите тут. Лучше запритесь на ключ. Как, вы ещё здесь, ну и копуши!

Теперь ей не до осторожности. Да я скорее дам содрать с себя кожу, чем уйду из школы в такую минуту! Однако я выхожу в толпе ошеломлённых одноклассниц. Снаружи ясно доносятся громкие крики… Люди добрые! Это же Арман! Бледный как утопленник, глаза ввалились, на одежде – зелёные пятна от мха, в волосах застряли травинки – он явно ночевал в лесу. Обезумев от ярости и горя, Арман хочет ворваться в класс, вопя и размахивая кулаками. Испуганно выпучив глаза, Рабастан что есть силы старается его удержать. Ну и дела! Ну и дела!

Мари Белом в страхе спасается бегством, вторая группа – следом за ней. Люс тоже исчезает, но я успеваю заметить её ехидную усмешечку. Сестры Жобер, не оборачиваясь, бегут прочь. Анаис что-то не видно, но я уверена, что, забившись в какой-нибудь угол, она не упускает ничего из этого удивительного зрелища.

Первое слово, которое я явственно различаю – «стервы». Доволочив своего запыхавшегося коллегу до класса, где молча прижимаются друг к другу наши учительницы, Арман кричит:

– Шлюхи! Пусть я потеряю место, но прежде чем уйти, я скажу, кто вы такие. Маленькая мразь! За деньги даёшь себя лапать этому борову, кантональному уполномоченному. Ты ещё хуже уличной девки, но эта рыжая гадина, которая превращает тебя в своё подобие, ещё хуже. Две мрази, две мрази, вы две мрази, а эта школа…

Дальше я не расслышала. Рабастану, у которого, должно быть, двойные мускулы, как у Тартарена, удаётся оттащить несчастного давящегося ругательствами Армана. Мадемуазель Гризе, совсем растерявшись, оттесняет назад выходящих из класса малышей. Я с растревоженным сердцем убегаю. И всё-таки хорошо, что Дюплесси сорвался сразу, ведь теперь Эме меня не обвинит, что это я ему рассказала.

Вернувшись в школу, мы застаём там одну лишь мадемуазель Гризе, которая неустанно твердит всем и каждому:

– Мадемуазель Сержан больна, а мадемуазель Лантене уезжает к своим родным. Раньше чем через неделю не приходите.

Ладно, пошли по домам! Право, в нашей школе не соскучишься!

Во время нежданных недельных каникул, которые последовали за этой заварушкой, я подхватила корь и три недели провалялась в постели. Потом ещё две недели выздоравливала, и ещё столько же меня продержали на карантине, чтобы я «не подвергла опасности других». Как бы я всё это выдержала без книг и без Фаншетты! Дурно так говорить про папу, но он ухаживал за мной как за редкой улиткой: убеждённый, что больному ребёнку нельзя ни в чём отказывать, он приносил мне глазированные каштаны, дабы сбить температуру! Фаншетта вылизывалась у меня в кровати от ушей до хвоста, ловила через одеяло мои ноги и свёртывалась клубочком у меня под мышкой, как только спал жар. В школу я иду немного разбитая и бледная, мне не терпится снова встретиться с «нашим необычным учительским коллективом». Во время болезни новости до меня почти не доходили. Никто меня не навещал, ни Анаис, ни Мари Белом, – боялись заразиться.

В половине восьмого я вхожу в школьный двор. Конец февраля, тепло как весной. Подружки встречают меня радостно. Сёстры Жобер, прежде чем подойти, заботливо осведомляются, совсем ли я выздоровела. Я немного шалею от шума. Наконец мне дают свободно вздохнуть, и я быстро выспрашиваю последние новости у дылды Анаис.

– Самая главная новость – уехал Арман Дюплесси.

– Беднягу Ришелье уволили или перевели?

– Всего лишь перевели. Дютертр постарался подыскать ему другое место.

– Дютертр?

– Ну да! Ведь стоило Ришелье проболтаться, и кантональный уполномоченный мог распрощаться с надеждой на депутатское место. Дютертр вполне серьёзно объявил в городе, что у несчастного молодого человека был весьма опасный приступ горячки. Хорошо хоть вовремя послали за ним, школьным врачом.

– Значит, вовремя послали? Вот уж поистине – что калечит, то и лечит. А Эме тоже перевели?

– Нет! С неё как с гуся вода! Через неделю она уже была как ни в чём не бывало, хихикала с мадемуазель Сержан как прежде.

Это уж чересчур! Удивительно бессердечное и безмозглое создание, живущее сегодняшним днём, не ведая угрызений совести. Глядишь, в скором времени возьмётся соблазнять нового младшего учителя да шалить с кантональным уполномоченным – до нового взрыва – и беззаботно жить-поживать с неистовой ревнивицей, наделённой извращёнными наклонностями. Я вполуха слушаю Анаис, которая говорит, что Рабастан по-прежнему здесь и частенько обо мне справляется. А я и думать забыла о толстяке Антонене!

Звенит звонок, мы направляемся в новое здание; строительство среднего корпуса, соединяющего два крыла, подходит к концу.

Директриса устраивается за новёхонькой учительской кафедрой. Прощайте, старые парты, шаткие, неудобные, исцарапанные, – мы рассаживаемся за новыми, красивыми… Скамьи с удобными спинками, наклонные столешницы. Теперь мы сидим по двое: вместо дылды Анаис моей соседкой оказалась… малышка Люс Лантене. Хорошо хоть столы стоят совсем близко и Анаис оказывается рядом, за таким же столом, так что переговариваться будет удобно, как раньше. Рядом с Анаис посадили Мари Белом – директриса нарочно разместила двух «шустриков» (Анаис и меня) рядом с двумя «дохликами» (Люс и Мари), чтобы мы их немного расшевелили. Уж мы их расшевелим! Я, по крайней мере, – уж точно: ведь из меня так и рвётся озорство, не находившее выхода во время болезни. Я осматриваюсь на новом месте, раскладываю книги и тетради; Люс опускается на скамью и украдкой робко на меня косится. Но я пока не снисхожу до разговора с ней и обмениваюсь впечатлениями о новой школе с Анаис, которая что-то жадно грызёт – зелёные почки, кажется.

– Что ты там жуёшь, прошлогодние дикие яблоки?

– Липовые почки, старушка. Сейчас, когда на носу март, они самые вкусные.

– Дай попробовать. Да, здорово! Клейкие, как смола фруктовых деревьев. Пожалуй, я тоже нарву их с липы во дворе. А ещё что-нибудь интересное лопаешь?

– Гм, ничего особенного. Даже карандаши Конте сделались совсем несъедобными, в этом году они плохие, крошатся – дрянь, одним словом! А вот промокашки отличные. Ещё можно всласть пожевать образцы тканей, что присылают из магазина уценённых товаров, только глотать нельзя.

– Фу! Не представляю… А ты, малявка, смотри веди себя скромно и послушно, а не то ходить тебе в синяках.

– Да, мадемуазель, – с некоторой тревогой в голосе отвечает малышка, потупившись.

– Можешь говорить мне «ты». Ну-ка погляди на меня, чтобы я видела твои глаза! И потом, как тебе известно, я сумасбродка, тебе наверняка говорили. Едва мне начинают перечить, как я впадаю в бешенство, кусаюсь и царапаюсь, особенно теперь, после болезни. Ну-ка, дай руку: вот так!

Я впиваюсь ногтями ей в руку, но она не кричит, лишь сжимает губы.

– Хорошо, что ты не завопила. На перемене я кое о чём тебя расспрошу.

Двери соседнего класса распахнуты, и я вижу, как входит Эме – свежая, кудрявая, розовая, бархатные глазки золотятся больше обычного, на лице лукавая и нежная мина. Вот потаскушка! Она лучезарно улыбается директрисе, и та, забывшись на мгновение, любуется подругой, но тут же спохватывается и обращается к нам:

– Откройте тетради. Задание по истории: «Война семидесятых годов». Клодина, – добавляет она чуть мягче, – вы сможете написать сочинение, ведь два последних месяца вы проболели?

– Я попытаюсь, мадемуазель, если что, буду писать не так развёрнуто.

Быстренько настрочив коротенькое – короче некуда – сочинение, уже к концу, когда остаётся строчек пятнадцать, я сбавляю темп и без помех внимательно оглядываю класс. Директриса ничуть не изменилась; по-прежнему в её глазах читается сосредоточенная страсть и ревнивая отвага. Её Эме медленно диктует условия задачи, прохаживаясь взад-вперёд в соседнем классе. Зимой она не смела расхаживать так уверенно и кокетливо – словно избалованная кошечка. Теперь она напоминает холёного зверька с тираническими замашками: я перехватываю просительные взгляды мадемуазель Сержан, она молит Эме под каким-нибудь предлогом подойти, но взбалмошная девица только капризно качает головой – её смеющиеся глаза говорят «нет». Рыжая директриса, явно утратившая всякую независимость, не выдерживает, сама идёт к ней и громко осведомляется:

– Мадемуазель Лантене, классный журнал у вас?

Итак, ушла, теперь шёпотом о чём-то переговариваются. Я пользуюсь случаем, что мы остались без надзора, и сурово допрашиваю малышку Люс.

– Отложи-ка тетрадь и отвечай. Наверху есть спальня?

– Конечно, мы там и спим, пансионерки и я.

– Ну и дура!

– Почему?

– Неважно. По четвергам и воскресеньям у вас по-прежнему уроки пения?

– Ну, один раз попытались провести урок без вас, то есть без тебя, но ничего не получилось. Господин Рабастан не в состоянии нас ничему научить.

– Хорошо. А этот рукастый проказник приходил сюда, пока я болела?

– Кто?

– Дютертр.

– Не помню… А-а, да, однажды приходил, но в класс не зашёл, лишь несколько минут поболтал во дворе с моей сестрой и мадемуазель Сержан.

– А рыжая тебя привечает? Русалочьи глаза темнеют:

– Нет, она говорит, что я бестолковая, ленивая… что весь ум и вся красота нашей семьи достались старшей сестре. Впрочем, где бы мы ни появлялись вместе с Эме, все хором твердят одно и то же. Все обращают внимание только на неё, а меня в упор не видят.

Люс едва не плачет от обиды на свою более «казистую», как говорят у нас, сестру, которая отодвигает её на второй план, затирает. Однако я не думаю, что она много лучше Эме; разве что более робкая и дикая, потому что привыкла к одиночеству и молчанию.

– Бедняжка, у тебя, наверно, остались друзья там, где ты училась прежде?

– Нет, друзей у меня не было. Все девчонки были ужасные грубиянки и только потешались надо мной.

– Грубиянки? Значит, тебе не нравится, когда я тебя колочу или пихаю?

Не поднимая глаз, Люс усмехается.

– Нет, я же вижу, что вы… что ты делаешь это не со зла, не по грубости – и не взаправду, а в шутку. Вот и дурой ты меня зовёшь для смеху. Мне нравится, когда немножко страшно, но не по-настоящему, а понарошку.

Эге! Да эти две Лантене одним миром мазаны – трусливые, испорченные от природы, безнравственные эгоистки. Забавно! Что ж, зато Люс ненавидит сестру, и если как следует ею заняться, не жалея ни конфет, ни оплеух, можно будет узнать немало интересного об Эме.

– Ты кончила сочинение?

– Да, кончила… но я совсем ничего не знаю, наверняка оценка будет так себе…

– Дай сюда тетрадь.

Прочитав её весьма посредственное сочинение, я диктую то, что она упустила, потом слегка причёсываю стиль. Вне себя от радости и удивления Люс украдкой посматривает на меня, не веря своему счастью.

– Видишь, так лучше. А теперь скажи, спальня мальчишек напротив вашей?

Лицо Люс озаряется лукавством.

– Да, и вечером они ложатся спать в одно время с нами нарочно – и знаешь, ставней на окнах нет. Мальчишки пытаются подглядеть, когда мы в рубашках, мы тоже приподнимаем краешек занавески, чтобы их увидеть. Как ни следит за нами мадемуазель Гризе, пока горит свет, мы всегда отыскиваем способ поднять занавеску повыше, потому мальчишки и дежурят вечерами у окон.

– Наверно, рады-радёхоньки, когда вы раздеваетесь?

– Ещё бы!

Она оживляется, натянутости как не бывало. Директриса с мадемуазель Лантене по-прежнему шепчутся во втором классе. Эме показывает директрисе какое-то письмо, и та вполголоса хихикает.

– А ты не знаешь, куда подался пестовать своё горе бывший хахаль твоей сестрицы?

– Не знаю. Эме ничего не рассказывает мне про свои дела.

– Я так и думала. А у неё наверху своя комната?

– Да, такая удобная и миленькая – куда лучше и теплее, чем у мадемуазель Гризе. Мадемуазель Сержан распорядилась повесить там занавески в розовый цветочек, постелить линолеум, положить козлиную шкуру, кровать покрасили белой лаковой краской. Эме даже попыталась меня убедить, будто все эти шикарные вещи она купила сама, на собственные сбережения. А я и говорю: «Спрошу у мамы, правда ли это?» А она: «Скажешь об этом маме – отправлю тебя обратно: скажу, что ты совсем не занимаешься». Сама понимаешь, я сразу заткнулась.

– Тише! Мадемуазель возвращается. Мадемуазель Сержан и впрямь подходит к нам, нежное весёлое выражение на её лице сменяет суровая маска педагога.

– Закончили, барышни? Теперь я продиктую вам задачу по геометрии.

Раздаётся жалобный ропот, все умоляют хотя бы о пятиминутном перерыве. Но мадемуазель Сержан не снисходит до нашей просьбы, которую выслушивает по три раза на дню, и спокойно принимается диктовать. Пропади пропадом эти проклятые треугольники!

Я не забываю почаще приносить конфеты, чтобы окончательно подкупить юную Люс. Она берёт их горстями, принимая почти как должное, и прячет в старое яйцо для перламутровых чёток. За мятные леденцы, которым цена десять су, она продаст не только сестру, но и кого-нибудь из братьев в придачу. Сквозь полураскрытые губы она втягивает в себя воздух, чтобы посмаковать мятный холодок, и млея говорит: «Прямо язык онемел!» Анаис нахально клянчит у меня леденцы, набивает ими щёки и, состроив гримасу отвращения, тут же требует новые:

– Скорей, скорей, дай ещё, нужно перебить этот ужасный вкус – мне попались испорченные!

Когда мы играем в «журавля», Рабастан как бы случайно входит во двор с тетрадями в руках, но тетради – не более чем повод. При виде меня он изображает на лице любезное удивление, потом, пользуясь случаем, подсовывает мне любовный романс и воркующим голосом читает слова. Дуралей ты эдакий, теперь ты мне ни к чему! Впрочем, и раньше от тебя было мало прока. Хотя, почему бы ещё не позабавиться? Главное, чтобы девчонки бесились от зависти. А пока шёл бы ты…

– Сударь, вы можете застать наших наставниц в классной комнате, вроде они уже спустились, правда, Анаис?

Вообразив, будто я отсылаю его из-за лукавых взглядов подружек, он бросает на меня красноречивый взгляд и удаляется. В ответ на понимающее хмыканье дылды Анаис и Мари Белом я только пожимаю плечами, и мы продолжаем захватывающую игру в «ножечки». Люс, для которой эта игра внове, совершает одну оплошность за другой. Что возьмёшь с такой малявки! Но вот звонят на урок.

Урок шитья, контрольная работа, в течение часа мы должны выполнить образцы работ, которые будут на экзамене. Нам раздают небольшие куски ткани, и мадемуазель Сержан чётким почерком с выразительным нажимом выводит на доске:

«Петлица – кромочный шов длиной десять сантиметров; метка в виде заглавной G; десятисантиметровый подрубленный край; стежки по лицевой стороне».

Я ворчу, глядя на задание: петлица, кромочный шов – ещё куда ни шло, но подрубленный край со стежками на лицевой стороне, метка в виде заглавной G – тут я «пасую», как с сожалением замечает Эме. К счастью, я прибегаю к хитроумному, но простому способу: даю Люс леденцы, и малышка Люс, которая шьёт божественно, вышивает мне чудесное «G». «Нужно помогать друг другу». (Мы не далее чем вчера обсуждали сию милосердную сентенцию.)

У Мари Белом буква «G» похожа на присевшую на корточки обезьяну, и чудачка Мари сама же прыскает, глядя на своё произведение. Пансионерки шьют, склонив головы и прижав локти, они еле слышно переговариваются и время от времени заговорщицки перемигиваются, кивая на школьное здание мальчишек. Сдаётся мне, что по вечерам из окон своей белой тихой спальни они видят немало интересного.

Мадемуазель Лантене и директриса меняются ролями: Эме наблюдает, как мы шьём, а директриса заставляет читать учениц второго класса. Любимица начальства красивым округлым почерком выводит название классного журнала, но тут её окликает мадемуазель Сержан:

– Мадемуазель Лантене!

– Что тебе? – неосторожно выкрикивает Эме.

Все так и немеют от изумления. Мы переглядываемся: дылда Анаис хватается за бока, чтобы было ещё смешнее; сёстры Жобер склоняются ниже над шитьём; пансионерки втихомолку подталкивают друг друга локтями. Мари Белом сдавленно хихикает, её смех звучит как чих. Я же, не спуская глаз с удручённого лица Эме, громко восклицаю:

– Вот те на!

Люс едва улыбается: подобное тыканье ей явно не в новинку. Однако она исподтишка наблюдает за сестрой.

Эме в гневе оборачивается ко мне:

– Каждый может оговориться, мадемуазель Клодина! И я приношу мадемуазель Сержан извинения за свою оплошность.

Но та, оправившись от неожиданности, прекрасно понимает, что мы не столь глупы, чтобы поверить такому объяснению, и лишь огорчённо пожимает плечами перед столь непростительной промашкой. Скучный урок шитья заканчивается довольно весело. Того мне и нужно.

В четыре я выхожу из школы, но, вместо того чтобы идти домой, возвращаюсь в класс – якобы за тетрадью, которую оставила там нарочно. Мне известно, что во время уборки пансионерки по очереди таскают к себе в спальню воду. А я ещё у них не была и хочу поглядеть. Люс сказала, что сегодня её очередь быть водовозом. Крадучись я поднимаюсь наверх с полным кувшином в руках на случай непредвиденной встречи. Дортуар сплошь выкрашен белой краской, восемь коек тоже белые. Люс показывает, где она Спит, но меня это ничуть не интересует. Первым долгом я подхожу к окну: отсюда в самом деле видна спальня мальчишек.

Несколько парней лет четырнадцати-пятнадцати уже слоняются там, поглядывая в нашу сторону. Заметив нас, они смеются и размахивают руками, указывая на свои кровати. Ну и паршивцы! Искусители! Люс в смущении – может, притворном – захлопывает окно, однако я думаю, что вечером, когда девчонки укладываются спать, она отнюдь не так стыдлива. Девятую кровать в конце спальни прикрывает что-то вроде полога.

– Это кровать для воспитательницы, – поясняет Люс. – В будни младшие учителя должны по очереди спать в нашей спальне.

– То твоя сестра, то мадемуазель Гризе?

– Ну… так предполагалось… но до сих пор всегда ночевала мадемуазель Гризе… не знаю почему…

– Не знаешь? Лицемерка!

И я пихаю её в плечо; она притворно охает. Бедная мадемуазель Гризе!

Люс тем временем рассказывает дальше:

– Ты себе не представляешь, Клодина, как весело у нас перед отбоем. Мы смеёмся, бегаем в одних рубашках, дерёмся подушками. Некоторые прячутся за портьерами, когда раздеваются, – говорят, что стесняются. Самая старшая, Роз Ракено, так плохо моется, что бельё у неё через три дня серое. А вчера они спрятали мою ночную рубашку, и я полуголая торчала в умывальной комнате – хорошо, пришла мадемуазель Гризе! Потом, мы дразним тут одну, она такая жирная, ей даже приходится чуть ли не с ног до головы припудриваться присыпкой, чтобы не треснуть. Да, чуть не забыла, Пуассон на ночь надевает чепец, посмотришь – вылитая старуха. Она и раздевается в умывальной комнате только после всех. Так смешно!

В полупустой умывальной комнате стоит большой оцинкованный стол, на котором выстроились по ранжиру восемь тазов, восемь кусков мыла, восемь пар салфеток, восемь губок. Все вещи абсолютно одинаковые, а бельё помечено невыводимыми чернилами. Сразу видно, что за чистотой тут следят.

Я спрашиваю:

– А ванны вы принимаете?

– Да. Тоже, кстати, весёлое занятие! В новой прачечной греют воду в огромном, во всю комнату, чане. Мы все раздеваемся, влезаем в него и намыливаемся.

– Совсем нагишом?

– Ну да, а как иначе намылишься? Роз Ракено поначалу никак не хотела – уж больно она худышка. Видела бы ты её! – добавляет, опустив глаза, Люс. – Кожа да кости, и грудь плоская, как у мальчишки. Жус, наоборот, похожа на кормилицу: грудищи – во! А Пуассон, ну та, которая спит в чепце, – вся волосатая, как медведь, и ляжки у неё синие.

– Как синие?

– Да, синие, словно от холода.

– Очень соблазнительно!

– Не скажи, будь я мальчишкой, вряд ли бы меня вдохновило совместное купание с такой красоткой!

– Зато она, верно, была бы не прочь!

В разгар нашего зубоскальства я вдруг так и подскочила: из коридора доносятся звук шагов и голос мадемуазель Сержан. Чтобы меня не застукали, я прячусь за полог, отгораживающий постель мадемуазель Гризе. Переждав опасность, я кубарем скатываюсь вниз по лестнице, тихонько шепнув на прощание: «Пока!»

Как хорошо нынче утром в нашем благословенном краю! Как нежится Монтиньи в тёплых нежных объятиях ранней весны! В прошлое воскресенье и в четверг я уже гуляла по сказочному, благоухающему фиалками лесу с милой Клер, своей сводной сестрой, и та делилась со мной своими любовными похождениями. С тех пор как установилась хорошая погода, она по вечерам ходит на опушку ельника на свидания со своим ухажёром. Как знать, чем это кончится! Впрочем, глупости её не прельщают: лишь бы ей говорили высокопарные нежности, которых она не очень и понимает, лишь бы целовали да кидались перед ней на колени – словом, чтобы всё было точь-в-точь как в книжках, больше ничего Клер не надо.

В классе я обнаруживаю малышку Люс – она плачет навзрыд, уткнувшись лицом в стол. Я силком поднимаю ей голову и вижу, что её глаза совсем распухли.

– Хороша, нечего сказать! Ну, что стряслось? Что ты сырость разводишь?

– Она… она меня побила!

– Твоя сестра?

– Да-а-а!

– За что?

Люс, смахнув слезу, объясняет:

– Я не решила задачу – не поняла условия. Она взбеленилась, обозвала меня кретинкой, сказала, что наша семья зря оплачивает мне пансион, что я ей опротивела и всё такое. А я в ответ: «Ты мне тоже осточертела». После этого она меня избила, отхлестала по щекам. Форменная гадина! Ненавижу её!

И она снова разрыдалась.

– Дурочка! Рохля! С какой стати ты позволяешь себя бить? Нужно было напомнить ей о бывшем женихе.

В глазах Люс внезапно вспыхивает испуг, я оборачиваюсь: на пороге стоит директриса. Приплыли! Что-то сейчас будет?

– Примите мои поздравления, мадемуазель Клодина, хорошенькие советы вы даёте этому ребёнку!

– Зато вы подаёте хороший пример!

Люс в ужасе от моей дерзости. А я чихать хотела! Глаза директрисы горят, в них злоба и смятение. Но мадемуазель Сержан слишком хитра, чтобы сейчас дать волю чувствам! Она лишь качает головой и говорит:

– По счастью, не за горами июль, мадемуазель Клодина. Вы и сами понимаете, что я просто не смогу вас здесь оставить.

– По-видимому. Мы не слишком ладим. Наши отношения не сложились с самого начала.

– Выйдите в коридор, Люс, – велит она, прежде чем ответить на мой выпад.

Люс не заставляет себя просить дважды – вытирая на бегу слёзы, она выскакивает из класса. Мадемуазель Сержан продолжает:

– Вы сами виноваты, уверяю вас. С самого моего приезда вы отнеслись ко мне недоброжелательно, отвергли все попытки сближения, какие я предпринимала, хотя мне это несвойственно. Однако вы показались мне умной и довольно красивой, вы меня заинтересовали, ведь я одна как перст.

Разрази меня гром, если это приходило мне в голову… Нельзя объявить более недвусмысленно, что при желании я могла стать её «малышкой Эме». Впрочем, меня это не прельщает даже задним числом. Так значит, повернись дело иначе, и ревностью терзалась бы Эме… Смех да и только!

– Пусть так, мадемуазель. Но как на грех, все ваши усилия пропали даром из-за мадемуазель Лантене. Вы с таким пылом завоёвывали её… дружбу и искореняли её чувство ко мне!

Мадемуазель Сержан отводит глаза в сторону.

– Вопреки тому, что вы говорите, я ничего не стремилась искоренять. Мадемуазель Эме могла продолжать заниматься с вами английским, я бы и слова не сказала…

– Ах, оставьте! Я ещё не совсем дура, и мы здесь вдвоём! Я долго злилась, даже горевала, потому что я не менее ревнива, чем вы. Зачем вы отняли её у меня? Мне было так плохо. Да, радуйтесь, мне было плохо! Но я поняла, что больше не нужна ей, да и кто вообще ей нужен? И ещё я поняла, что она дешёвка, и тут сразу как отрезало. Я знаю, что совершу немало ошибок, но этой не сделаю: я не буду пытаться отбивать у вас Эме. Так-то. Теперь я хочу только одного: чтобы она не стала у нас в школе маленькой королевой и чтобы не терзала свою сестру, хотя они друг друга стоят, уверяю вас… Дома я никогда не рассказываю, что тут творится, и после каникул я сюда не вернусь – придётся сдавать экзамены, потому что папа вбил себе в голову, будто ему этого хочется, и ещё потому, что Анаис слишком обрадуется, если я уйду без аттестата. До тех пор можете оставить меня в покое, я больше не стану вас изводить.

Я могла бы ещё долго говорить, но, похоже, она пропускает всё мимо ушей. Я не буду бороться с ней за Эме – только это она и уловила. Погрузившись в собственные мысли, она размышляет над моими словами и внезапно, словно очнувшись и снова став директрисой, заканчивает наш разговор, проходивший как бы на равной ноге:

– Ступайте скорее во двор, Клодина, уже восемь часов, пора строиться.

– О чём вы так долго беседовали с мадемуазель? – любопытствует дылда Анаис. – Ты что, пошла с ней на мировую?

– Да, дорогая, мы теперь не разлей вода.

В классе малышка Люс прижимается ко мне, не сводит с меня влюблённых глаз, берёт за руку, но её ласки действуют на нервы; мне нравится лишь колотить её, мучить и защищать от других.

С приглушенным криком «Инспектор! Инспектор!» в класс вихрем врывается Эме. Поднимается шум. Чтобы устроить ералаш, нам годится любой предлог. Делая вид, будто хотим аккуратно разложить книги, мы открываем парты и, схоронившись за крышками, принимаемся шептаться. Дылда Анаис подкидывает вверх тетради растерявшейся Мари Белом и на всякий случай засовывает в карман «Жиль Блаз иллюстре», который она хранила между страниц «Истории Франции». Я прячу блистательные рассказы Редьярда Киплинга о животных (вот уж кто понимает зверьё!), хотя в них нет ничего предосудительного. Под гул разговоров мы встаём, собираем бумаги, вынимаем из парт припрятанные конфеты – отец Бланшо, инспектор, хоть пострадает косоглазием, везде суёт свой нос.

У себя в классе Эме подгоняет девчонок, прибирает на своём столе и с криком носится по комнате. Из соседней классной комнаты выходит перепутанная, жаждущая помощи и поддержки бедняжка Гризе.

– Мадемуазель Сержан, как вы считаете, инспектор будет смотреть тетради малышей? Тетради у них очень грязные, и пишут они пока только палочки.

Ехидна Эме смеётся ей в лицо. Директриса, пожав плечами, отвечает:

– Вы покажете всё, что он попросит, но неужели вы думаете, что он будет копаться в тетрадях ваших учениц?

И унылая дурища возвращается в класс, где её зверёныши устроили настоящий гвалт – авторитета у неё ни на грош!

Мы готовы или почти готовы. Директриса говорит:

– Быстро возьмите хрестоматии. Анаис, немедленно выплюньте грифель! Честное слово, я выставлю вас за дверь, не постеснявшись присутствия господина Бланшо, если вы будете жевать эту гадость! Клодина, вы не могли бы на минуту перестать щипать Люс Лантене? Мари Белом, сейчас же снимите косынки с головы и шеи и сделайте приличное лицо! Да вы хуже третьеклашек, так бы и убила вас, жаль только руки марать!

Ей надо выпустить пар. Приход инспектора для неё всегда нервотрепка, так как Бланшо в хороших отношениях с депутатом, который до смерти ненавидит Дютертра, претендующего на его пост и покровительствующего мадемуазель Сержан (тут сам чёрт ногу сломит!). Наконец всё более или менее в порядке. Не успев вытереть чёрных от карандаша губ, с места поднимается пугающе долговязая дылда Анаис и принимается читать «Платье» слезливого Манюэля:

Пора! По стёклам класса пробегает огромная тень, все вздрагивают и встают – из почтения – в тот самый момент, когда дверь открывается и входит папаша Бланшо. У него внушительная физиономия, обрамлённая седоватыми бакенбардами, и ужасный акцент уроженца Франш-Конте. Он с важным видом вещает прописные истины, разжёвывая их с не меньшим воодушевлением, чем Анаис – ластики. Одевается он старомодно и строго. Старый зануда! Будет теперь зудеть целый час! Засыплет дурацкими вопросами, а потом примется уговаривать нас пойти по преподавательской стезе (пошёл бы он сам куда подальше!).

– Садитесь, дети мои!

«Его дети» с кротким скромным видом садятся. С каким удовольствием я убралась бы отсюда! Директриса спешит к нему с почтительно-неприязненной миной на лице, меж тем как её помощница, целомудренная Лантене, закрывается в своём классе.

Господин Бланшо ставит в углу свою трость с серебряным набалдашником и начинает с того, что доводит до белого каления директрису (так ей и надо!), отведя её к окну и пустословя об экзаменационных программах, рвении, прилежании и тому подобном. Мадемуазель Сержан слушает, поддакивает, но сама смотрит в сторону, и её глаза постепенно стекленеют. Похоже, она не прочь треснуть его чем-нибудь по башке. Доконав директрису, Бланшо берётся за нас.

– Что шитала эта девушка, когда я вошёл?

Девушка, то бишь Анаис, вытаскивает изо рта розовую промокашку и оставляет в покое Мари Белом, которой нашёптывала на ушко что-то явно непристойное; Мари, пунцовая от смущения, в стыдливом ужасе закатывала глаза, но тем не менее внимательно слушала подружку. Бесстыдница Анаис! О чём это она там треплется?

– Итак, дитя моё, что вы там шитали?

– «Платье», господин инспектор.

– Прошитайте ещё раз, пожалуйста.

Прикидываясь испуганной, Анаис начинает сначала. Бланшо тем временем оглядывает нас мутными зелёными глазами. Он порицает любое кокетство и хмурит брови, когда видит чёрную бархотку на белой шее или кудряшки на лбу и висках. Ко мне он каждый раз придирается из-за распущенных вьющихся волос и белых плиссированных воротничков, которые я ношу с тёмными платьями. Я люблю одеваться просто, но красиво, а он находит это в высшей степени непозволительным. Анаис кончает декламировать, и Бланшо заставляет её провести логический анализ (какое там!) пяти-шести строк. Потом спрашивает:

– Дитя моё, почему вы завязали этот шёрный бархат вокруг (именно так!) шеи?

Началось! Ну что я говорила! Растерявшись, Анаис, как последняя дура, отвечает:

– Для тепла.

Вот недотёпа пугливая!

– Для тепла, говорите? Но ведь шейный платок греет куда лучше.

Шейный платок! Почему тогда не шерстяной вязаный шлем? Вот уж занудливый старый хрыч! Я не могу сдержать улыбку и тем самым привлекаю его внимание.

– А вы, дитя моё, пошему вы такая растрёпанная? Пошему не пришесались? Вам следует собирать волосы в пушок.

– От такой причёски у меня болит голова.

– Но по крайней мере вы могли бы их заплести.

– Могла бы, но папа против.

Вот привязался! Неодобрительно щёлкнув языком, он садится и принимается изводить Мари вопросами о Гражданской войне в США, одну из двойняшек – о береговой линии Испании, другую – о прямоугольных треугольниках. Потом вызывает меня к доске и велит начертить круг. Я повинуюсь. Круг так круг.

– Внутри нарисуйте розетку с пятью листьями. Предположим, свет падает на неё слева, обозначьте штрихами тени на листьях.

Для меня это пара пустяков. Вот если бы он заставил меня что-нибудь вычислять, тогда мне была бы хана. А розетка, тени – тут я собаку съела. Я справляюсь с заданием довольно неплохо – к большой досаде сестёр Жобер, втайне надеявшихся увидеть, как меня отчитывают.

– Недурно. Да… недурно. Вы сдаёте в этом году выпускные экзамены?

– Да, господин инспектор. В июле.

– А не хотели бы вы потом поступить в педучилище?

– Нет, господин инспектор, потом я возвращусь в лоно семьи.

– Да? Впрочем, полагаю, у вас нет призвания к преподавательской деятельности. Жаль.

В его устах это звучит как обвинение в детоубийстве. Бедняга, оставим ему его иллюзии! Видел бы он скандал с Арманом Дюплесси или как милуются наши наставницы, бросив класс на произвол судьбы!

– Будьте добры, мадемуазель, покажите мне второй класс.

Мадемуазель Сержан отводит его во второй класс, где и остаётся, чтобы защитить свою бесценную Эме от инспекторских придирок. Пользуясь отсутствием директрисы, я на радость девчонкам рисую на доске карикатуру на папашу Бланшо: не довольствуясь дурацкими бакенбардами, пририсовываю ему ослиные уши, потом быстро стираю и возвращаюсь на место, где малышка Люс нежно берёт мою руку и пытается меня поцеловать. Я слегка отстраняюсь, и она скулит, что я злюка.

– Злюка? Не будешь лезть ко мне со своими телячьими нежностями! Держи свои чувства при себе. Лучше скажи, у вас в спальне по-прежнему бессменно ночует одна Гризе?

– Нет, Эме дважды ночевала по два раза кряду.

– Всего, значит, четыре. Ты бестолочь, и не просто бестолочь, ты глупа как сивый мерин! А кстати, пансионерки ведут себя спокойнее, когда под пологом лежит твоя целомудренная сестрёнка?

– Едва ли. Знаешь, как-то ночью одной ученице стало плохо, мы встали, открыли окно. Я окликнула сестру, хотела взять у неё спички, которые как на грех куда-то запропастилась, так она даже не шевельнулась, даже не вздохнула, словно в кровати никого не было. Неужели она так крепко спит?

– Крепко спит! Вот идиотка! Люди добрые, ну почему на свете живут такие безмозглые существа? Прямо сердце кровью обливается!

– Что я опять не так сказала?

– Ничего, ничего! На, получай тумак. Когда ты только поумнеешь и повзрослеешь и научишься не доверять отговоркам своей добродетельной сестрицы!

Люс в притворном отчаянии съёживается, но мои затрещины и зуботычины до смерти ей нравятся. Ах да, чуть не забыла:

– Анаис, что такое ты рассказывала Мари Белом? Она даже фары раскрыла!

– Какие фары?

– Не важно. Давай, говори скорей.

– Подвинься поближе.

Её порочная физиономия так и сияет. Должно быть, что-то совсем мерзкое.

– Ну вот. Представляешь себе, последнее Рождество мэр справлял с любовницей, красоткой Жюлот. Мало того, секретарь привёз ему одну женщину из Парижа. На десерт они раздели обеих девиц догола, разделись сами и нагишом отплясывали кадриль.

– Не слабо! А ты откуда знаешь?

– Папа рассказывал маме. Я уже легла спать, но я всегда оставляю дверь открытой – говорю, что страшно. И всё слышу.

– Да, скучать тебе не приходится. И часто твой папа рассказывает такое?

– Такое – не часто. Хотя иной раз я прямо корчусь от смеха.

Она тут же принимается пересказывать прочие грязные сплетни; отец её, муниципальный чиновник, досконально знаком с местной скандальной хроникой. Я слушаю, и время летит быстро.

Возвращается директриса; мы едва успеваем наугад раскрыть учебники. Но она прямиком направляется ко мне, не обращая внимания на то, чем мы заняты.

– Клодина, не могли бы вы вместе с вашими подружками спеть для господина Бланшо? Они недавно разучили на два голоса прелестную песенку: «В милых тех владениях».

– Я-то не прочь. Боюсь только, инспектору настолько не по душе мои распущенные волосы, что он и слушать меня не станет.

– Не болтайте глупости, не время сейчас. Пусть они споют. Похоже, господин Бланшо не слишком доволен вторым классом. Надеюсь, музыка его развлечёт.

Меня ничуть не удивляет, что он не слишком доволен вторым классом: мадемуазель Лантене занимается им, лишь когда больше нечего делать. Она пичкает своих девчонок письменными упражнениями, а сама тем временем спокойно беседует со своей ненаглядной директрисой, пока малыши марают бумагу. Ничего, я костьми лягу, но они у меня запоют.

Мадемуазель Сержан приводит этого гнусного Бланшо. Я выстраиваю полукругом наш класс и первую группу второго; самую высокую партию я доверяю Анаис, вторые голоса – Мари Белом (несчастные вторые!), а я буду петь сразу две партии, то есть быстро переходить от одной к другой, как почувствую, что кто-то не тянет. Начали! Один пропуск и – раз, два, три!

Клюнул! Давний замшелый выпускник Высшей педагогической школы в такт музыке Рамо (вернее, не в такт) качает головой; кажется, понравилось. В который раз Орфей своими песнями усмиряет диких зверей…

– Хорошо спели. А чья музыка? Вроде бы Руно? (Он почему-то произносит и последнюю, нечитаемую букву: «Гунод».)

– Да, сударь. (Не будем ему перечить.)

– Я так и думал. Какой славный хор (старый мухомор!).

Инспектор так неожиданно приписал мелодию Рамо автору «Фауста», что мадемуазель Сержан прикусывает губу, чтобы не засмеяться. Умиротворённый Бланшо роняет несколько любезных слов и удаляется, продиктовав напоследок – о парфянская стрела! – тему для сочинения:

– Объясните и прокомментируйте мысль Франклина: «Праздность подобна ржавчине. От праздности изнашиваются сильнее, чем от работы».

Поехали! Сверкающему ключу округлой формы, который рука двадцать раз на дню шлифует и проворачивает в замке, противопоставим ключ старый, никому не нужный, изъеденный красноватой ржавчиной. Потом сравним истинного трудягу, который бодро работает от зари до зари, чьи твёрдые мускулы… и так далее и тому подобное… с бездельником, томно разлёгшимся на мягкой тахте, перед которым на роскошном столе и ля-ля-тополя… сменяются экзотические блюда… и ля-ля-тополя… и который тщетно пытается возбудить свой аппетит, ля-ля-тополя… Халтура много времени не занимает!

Получается, нет ничего хорошего в том, чтобы, развалясь, сидеть-посиживать в кресле. Получается, что рабочие, вкалывающие всю жизнь, не умирают молодыми и истощёнными. Но об этом ни слова. В «экзаменационной программе» всё не так, как в жизни.

Люс никак не сообразит, что бы такое написать, и тихонько просит подкинуть мыслишку-другую. Я великодушно даю ей свой опус – всё равно много она у меня не позаимствует.

Четыре часа. Все уходят. Пансионерки поднимаются перекусить, мать мадемуазель Сержан приготовила им полдник. Проверив по отражению в стекле, как сидит на мне шляпка, я отправляюсь домой вместе с Анаис и Мари Белом.

По дороге мы перемываем косточки Бланшо. Этот старикашка меня раздражает: дай ему волю, он бы вырядил нас в мешковину и заставил ходить с зализанными волосами.

– По-моему, он остался не совсем доволен вторым классом, – замечает Мари Белом, – хорошо, что ты задобрила его музыкой!

– Да, – говорит Анаис, – мадемуазель Лантене занимается со своим классом несколько… спустя рукава.

– Ну ты скажешь! Разве может она поспеть и там и сям! Кстати, директриса прямо на привязь её посадила, даже одевает её и умывает.

– Шутишь! – в один голос восклицают Анаис и Мари.

– Ни капельки! Загляните сами в спальню и комнаты учительниц – нет ничего проще, достаточно вместе с пансионерками вызваться таскать наверх воду – и пощупайте тазик Эме. Сухо! Там одна пыль.

– Ну знаете, это уже слишком! – заявляет Мари Белом.

Дылда Анаис ничего не говорит и, погрузившись в размышления, уходит. Не сомневаюсь, что она во всех подробностях перескажет эту историю парню, с которым крутит амуры на этой неделе. О её проказах я знаю очень мало: стоит начать расспросы, как она с лукавым видом смолкает. В школе мне скучно – симптом неприятный и совсем недавний. И я никого не люблю (может, в этом всё дело). На меня напала такая непроходимая лень, что я неукоснительно выполняю все задания; я равнодушно наблюдаю, как наши учительницы ластятся, лижутся, ссорятся, чтобы потом с ещё большим пылом предаться любви. Теперь они не сдерживают себя ни в жестах, ни в словах, так что даже Рабастан при всей своей самоуверенности теряется, глядя на их любовные игрища, и только что-то бормочет себе под нос. В таких случаях глаза Эме вспыхивают злобной радостью, как у шкодливой кошки, а мадемуазель Сержан наслаждается весельем подруги. Честное слово, диву даёшься! Малышка совсем заважничала: ведь стоит ей не так посмотреть, нахмурить бархатные брови, как директриса тут же меняется в лице.

Люс внимательно следит за столь нежной дружбой – всё высматривает, вынюхивает, берёт на заметку. Она открывает для себя так много нового, что теперь пользуется любым удобным случаем, дабы остаться со мной наедине – и ну ластиться! При этом она щурит зелёные глаза и приоткрывает губки. Однако эта малявка меня не прельщает. Почему бы ей не обратиться к дылде Анаис, которая тоже интересуется любовными играми наших двух голубок, окончательно забросивших преподавательскую деятельность? Анаис не устаёт всему этому поражаться, обнаруживая такое простодушие, что впору руками развести.

Сегодня утром в сарае, где мы ставим лейки, Люс полезла целоваться, и мне пришлось её порядком поколотить. Она не кричала и так плакала, что я в конце концов принялась её утешать. Поглаживая её по голове, я сказала:

– Дурочка, вот поступишь в педагогическое училище, там будет на кого излить переполняющую тебя нежность.

– Да, но тебя-то там не будет!

– Конечно, не будет. Но ты не проучишься там и двух дней, как третьекурсницы из-за тебя перегрызутся, зверюшка противная!

Благодарно на меня поглядывая, она с радостью даёт себя отчитать.

Может, мне так скучно из-за того, что мы переехали из старого здания? А в новом нет ни укромных пыльных закоулков, ни запутанных коридоров – идёшь, бывало, и не знаешь, куда тебя занесло: то ли ты на учительской половине, то ли «у себя», а то вдруг влетишь нечаянно в комнату младшего учителя, и приходится извиняться и уносить ноги.

Может, я старею? Может, это всей тяжестью навалились на меня мои шестнадцать лет? Право, что за глупости!

А может, это весна? Такая непозволительно красивая да погожая! По четвергам и воскресеньям я отправляюсь к своей сводной сестрёнке Клер: она вконец запуталась в своих отношениях с секретарём муниципалитета и попала в дурацкое положение. Тот никак не желает на ней жениться. Поговаривают, что бремя семейных обязанностей ему не по силам – якобы ещё в коллеже он подвергся операции из-за необычной болезни, поражающей орган, о котором не принято упоминать вслух, и потому, по-прежнему испытывая влечение к женщинам, он не может «удовлетворить свои желания». Я это не совсем понимаю, вернее, совсем не понимаю, но с жаром пересказываю Клер всё, что мне удалось разузнать. Она поднимает к небу простодушные глаза, трясёт головой и восторженно твердит своё: «Ну и что! Ну и что! Зато он такой красивый, у него такие изящные усики, и потом, я достаточно счастлива от одних его слов. Он целует меня в шею, говорит о поэзии, о заходе солнца. Чего мне ещё желать?» Действительно, если ей этого довольно…

Когда мне надоедает её болтовня, я говорю, что пора прощаться – папа ждёт. На самом деле я и не думаю возвращаться домой. Я остаюсь в лесу, ищу местечко получше и ложусь на траву. Полчища букашек снуют по земле у меня под носом (порой они ведут себя безобразно, но они такие крошечные!); как славно пахнут свежие, нагретые солнцем лесные травы… Ах, ненаглядные мои леса!

В школу я опаздываю (я с трудом заснула, мысли закружились у меня в голове, как только я погасила лампу) и застаю директрису за столом – она сидит важная, хмурая. У девчонок тоже вид постный, натянутый, чопорный. Что бы это значило? Дылда Анаис, опустив голову на стол, так силится разрыдаться, что от напряжения у неё синеют уши. Никак позабавимся! Я проскальзываю на своё место рядом с Люс, и та шепчет: «Дорогая, в парте у одного мальчишки обнаружили письма Анаис – их только что принесли директрисе, чтобы она прочитала».

Она их действительно читает, но про себя. Вот незадача! Я бы пожертвовала тремя годами жизни Рабастана (Антонена), лишь бы просмотреть эту переписку. Как бы надоумить рыжую директрису прочесть вслух два-три особо интересных отрывка? Увы! Увы! Мадемуазель Сержан окончила чтение. Не говоря ни слова распластавшейся на парте Анаис, она торжественно поднимается, размеренным шагом идёт к печке (печка рядом со мной), суёт туда сложенные вчетверо листки, чиркает спичкой, поджигает и закрывает заслонку. Выпрямившись, она обращается к виновнице скандала:

– Примите мои поздравления, Анаис, вы разбираетесь в этом лучше многих взрослых. До экзамена я оставляю вас в школе, потому что вы уже внесены в список, но я сообщу вашим родителям, что снимаю с себя всякую ответственность за вас. Девушки, перепишите задачи и не обращайте больше внимания на эту особу, она того не заслуживает.

Не в силах спокойно слушать, как потрескивают в печке литературные опусы Анаис, я, пока директриса распинается, беру плоскую линейку, которой пользуюсь на уроках рисования, просовываю её под столом и, рискуя быть застигнутой на месте преступления, сдвигаю небольшую ручку, регулирующую тягу. Никто ничего не замечает. Может, пламя потухнет и сгорит не всё. Проверю после занятий. Я прислушиваюсь: через несколько секунд шум в печи смолкает. Скоро, наконец, одиннадцать? Задачи я переписываю машинально, не думая о «двух штуках полотна, которые после стирки сели на 1/19 длины и на 1/22 ширины», – пусть себе садятся, если хотят.

Мадемуазель Сержан отправляется в класс Эме, явно собираясь рассказать подруге эту забавную историю и вместе посмеяться. Едва она исчезает за дверью, Анаис поднимает голову. Мы не спускаем с неё жадных глаз: лицо у Анаис словно окаменело, глаза опухли – так она их тёрла, – и бледная дылда упрямо смотрит в свою тетрадь. Мари Белом наклоняется к ней и с неприкрытой жалостью говорит:

– Знаешь, старушка, по-моему, дома тебе всыплют по первое число. Ты, наверно, много чего написала в этих письмах?

Не поднимая глаз, Анаис громко, чтобы все слышали, отвечает:

– Мне всё равно, письма не мои.

Девчонки обмениваются возмущёнными взглядами: надо же, мол, какая врунья.

Наконец звонок. Никогда ещё девчонки не выходили из класса так медленно. Я задерживаюсь, делаю вид, что навожу порядок в парте, а сама дожидаюсь, пока все уйдут. На улице, уже отойдя подальше от школы, я заявляю, что забыла атлас, и, бросив на ходу Анаис: «Подожди, пожалуйста», – мчусь в школу.

Я молча врываюсь в пустой класс и открываю заслонку: так и есть, там осталась пачка полусожжённых листов, которую я вынимаю с трогательной осторожностью. Какая удача! Верх и низ сгорели, но серёдка почти не пострадала. Это и впрямь рука Анаис. Сую письма в портфель – прочту на досуге – и присоединяюсь к Анаис, которая, дожидаясь меня, спокойно расхаживает взад-вперёд. Ну всё, по домам. Дорогой Анаис то и дело искоса поглядывает на меня, потом вдруг останавливается как вкопанная и тревожно вздыхает, в смятении таращась на мои руки. И тут я замечаю, что они в саже. Само собой, я не собираюсь оправдываться и тут же перехожу в наступление:

– Ну что тебе?

– Так ты копалась в печи?

– Да, копалась. Не могу же я упустить такой случай почитать твои письма.

– Они сгорели?

– К счастью, нет. На, погляди.

Я показываю ей листы, но держу их крепко. Анаис прожигает меня убийственным взглядом, но не решается выхватить у меня портфель: знает, что я ей хорошенько врежу. На неё жалко глядеть, придётся подсластить пилюлю.

– Послушай, я только прочитаю то, что не сгорело – уж больно хочется, – и нынче же вечером верну письма тебе. Не такая уж я вредная.

Она мне не очень верит.

– Отдашь? Правда?

– Честное слово! Я верну их тебе на перемене до начала уроков.

Анаис уходит, растерянная, встревоженная, ещё более жёлтая и долговязая, чем всегда.

Наконец-то я дома и могу приняться за письма. Чудовищное разочарование! Это совсем не то, что я думала. Мешанина из сентиментальной ерунды и «полезных советов»: «Когда светит луна, я всегда думаю о тебе… В четверг не забудь принести на Вримское поле мешок, который ты брал в прошлый раз; если мама увидит у меня на платье зелёные пятна, она поднимет такой ор!» Тут же следуют неясные намёки, которые должны напомнить молодому Ганьо об их шалостях… В общем, меня постигло разочарование. Письма я ей верну, они гораздо скучнее, чем их автор – своенравная, холодная и чудная дылда Анаис.

Так я и сделала – Анаис не поверила своим глазам. Безумно обрадовавшись, что заполучила их обратно, она даже не вспомнила о том, что я их прочла. Письма она тут же выбросила в уборную, и её лицо вновь обрело обычное замкнутое и непроницаемое выражение, в котором не было и следа униженности. Завидный характер!

Чёрт! Подхватила насморк! Я устраиваюсь в папиной библиотеке и читаю безумную «Историю Франции» Мишле, написанную александрийским стихом (хотя, может быть, я слегка преувеличиваю). Мне вовсе не скучно: я удобно устроилась в большом кресле, обложившись книгами, тут же вертится моя красавица Фаншетта, умница-кошка, которая всем сердцем меня любит, несмотря на то что я приношу ей массу огорчений – кусаю её розовые ушки и подвергаю сложной дрессировке.

Она до того меня любит, что даже понимает человеческую речь (мою!) и лезет целоваться, едва заслышав мой голос. Ещё Фаншетта любит книги, как старик-учёный, и каждый вечер после ужина заставляет меня убирать с полки два-три папиных толстых Ларусса – получается углубление, квадратный домик, куда она залезает умываться. Я задвигаю за ней стекло, и доносящееся из добровольного заточения мурлыканье напоминает приглушённый рокот барабана. Время от времени я на неё поглядываю, и тогда она вопрошающе поднимает брови, совсем как человек. Красавица Фаншетта, с тобой так интересно, ты такая понятливая (обыкновенная кошка, а куда понятливее Люс Лантене). Ты забавляешь меня с тех пор, как появилась на свет. Когда у тебя ещё только один глаз прорезался, ты уже пыталась воинственно подпрыгивать в корзинке, хотя ножки-спички не держали тебя. С тех пор ты живёшь припеваючи и без конца смешишь меня: то исполнишь танец живота при виде майских жуков и бабочек, то не к месту замяукаешь, подстерегая птиц, а то рассоришься со мной и цап-царап лапкой по рукам. Ты ведёшь возмутительный образ жизни: два-три раза в год я обнаруживаю тебя сидящей на ограде – смешную, одуревшую, в окружении целой своры котов. Я даже знаю твоего избранника, хитрюга Фаншетта, – это грязно-серый, длинный, тощий, облезлый котяра с огромными ушами и кривыми толстыми лапами – и как только ты можешь иметь дело с такой худородной тварью, да ещё столь часто? Но даже в пору своих безумств стоит тебе меня заметить, как ты на миг обретаешь свой обычный облик и по-дружески мяучишь, как бы говоря: «Видишь, никуда не денешься… Не презирай меня, природа требует своего, но я скоро вернусь и буду долго-долго вылизываться, чтобы истребить малейшие следы непутёвых похождений». О прекрасная беленькая Фаншетта, тебе так идёт твоя распущенность!

Насморк прошёл. Вскоре я замечаю, что из-за предстоящих экзаменов в школе поднимается суета – сейчас конец мая, а «испытание» назначено на 5 июля. Жаль, что меня это не волнует, но другие тревожатся сверх всякой меры, особенно Люс Лантене, которая рыдает над каждой плохой отметкой. Директриса занимается всем сразу, но прежде всего своей хорошенькой помощницей, которая крутит начальницей как хочет. Эме удивительным образом преобразилась! Великолепный цвет лица, бархатистая кожа, ясные глаза (хоть медаль с неё чекань, как говорит Анаис) придают ей вид торжествующий и злорадный. Она за год так похорошела! Лицо теперь не кажется плоским, рот больше не кривится при улыбке, а белоснежные острые зубки так и сияют. Рыжая директриса не устаёт ею любоваться; она больше не сдерживает при нас постоянного желания потискать свою лапочку.

В этот тёплый день класс гудит – повторяют «отрывок», который придётся рассказывать в три часа. Я клюю носом, на нервной почве меня обуяла лень. Сил больше нет, и вдруг меня подмывает потянуться как следует, кого-нибудь оцарапать, вцепиться кому-нибудь в руку – жертвой, разумеется, оказывается моя соседка Люс. Я хватаю её за загривок и вонзаюсь ногтями прямо в шею; к счастью, она молчит, и мною снова овладевают вялость и раздражение…

Дверь открывается, в класс без стука входит Дютертр – в светлом галстуке, с развевающимися волосами, помолодевший, воинственный. У вскочившей директрисы едва хватает сил пролепетать «здрасьте», она прямо пожирает глазами красавца-доктора, не замечая, что её вышивка упала на пол. (Кого она больше любит: его или Эме? Странная женщина!) Класс встаёт. Из вредности я остаюсь сидеть, так что Дютертр, обернувшись, сразу обращает на меня внимание.

– Здравствуйте, мадемуазель. Здорово, детишки! А ты что развалилась?

– Я вся растекаюсь, у меня больше нет костей.

– Заболела?

– Нет, не думаю. Просто погода такая, да и лень напала.

– Ну-ка, поди сюда, я тебя осмотрю. Снова-здорово, затяжной осмотр под предлогом медицинского обследования? Директриса испепеляет меня негодующим взглядом: как я смею так себя вести, так дерзко разговаривать с её драгоценным кантональным уполномоченным. А чего мне стесняться! Тем более что ему самому весьма по вкусу такие развязные манеры. Я лениво тащусь к окну.

– Здесь плохо видно, мешает тень деревьев. Пойдём в коридор, там солнце. У тебя паршивый вид, дитя моё. Врёт как сивый мерин! У меня отличный вид, уж я-то знаю. Если же он считает меня больной из-за синяков под глазами, он ошибается. Наоборот это хороший признак – если под глазами у меня круги, значит, я хорошо себя чувствую. К счастью, уже три, иначе я поостереглась бы отправляться даже в застеклённый коридор с этим типом, которого боюсь как огня.

Он закрывает за нами дверь, и я, обернувшись, говорю:

– Вид у меня вполне здоровый. Что это вы придумали?

– Здоровый? А синячищи до самых губ?

– У меня просто такого цвета кожа.

Он усаживается на скамью и ставит меня перед собой, так что его колени упираются мне в ноги.

– Хватит молоть вздор. Лучше скажи, почему ты на меня всё время дуешься?

–..?

– Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Знаешь, твою мордашку трудно забыть.

Я отвечаю глупым хихиканьем. О небо, пошли мне ума и подскажи находчивые ответы, а то я чувствую себя такой безмозглой.

– А правда, что ты часто прогуливаешься в лесу одна?

– Правда. Ну и что?

– А то, плутовка, что ты, наверно, подыскиваешь себе дружка? Вот, значит, как за тобой присматривают!

– Вы не хуже моего знаете всех в наших краях. Неужели, по-вашему, тут хоть один годится мне в дружки?

– И то верно. Однако ты достаточно ветрена, чтобы…

Он хватает меня за руки – глаза сверкают, зубы блестят. Какая же тут жара! Хоть бы он отпустил меня в класс.

– Если ты плохо себя чувствуешь, почему бы тебе не прийти ко мне, ведь я врач.

Я сразу же говорю «Нет! Ни за что…» – и пытаюсь вырваться, но он держит крепко, его торящие глаза так и сверлят меня. Да, глаза у него красивые, ничего не скажешь.

– Детка, чего ты боишься? Ты не должна меня бояться! Может, ты принимаешь меня за грубияна? Тебе совершенно нечего опасаться. Ах, Клодина, прелесть моя, ты так мне нравишься – у тебя такие тёплые карие глаза, непокорные локоны! Я уверен, ты сложена как чудесная статуэтка…

Тут он вскакивает и ну обнимать меня да целовать. Я не успеваю вырваться: он слишком силён, крепок, а в голове у меня кавардак… Сподобилась приключения! Я сама не соображаю, что говорю, прямо-таки ум за разум заходит… Не могу же я заявиться в класс красная как рак, растерянная, сбитая с толку. И тут я спиной чувствую, что сейчас он опять полезет целоваться. Я открываю дверь на улицу и лечу во двор к колонке, где залпом выпиваю целую кружку воды. Уф! Теперь надо возвращаться… Он наверняка поджидает меня в коридоре. Чёрт! Если он снова пристанет, я закричу… Поцеловал он меня в уголок рта, по-другому не получилось, вот животное!

К счастью, в коридоре его нет! Прихожу в класс, а он стоит у стола и спокойно беседует с мадемуазель Сержан. Я сажусь на место. Окинув меня пристальным взглядом, он спрашивает:

– Ты воды не слишком много выпила? Когда девчонки хлещут холодную воду кружками, это плохо сказывается на здоровье.

На людях я не такая трусиха.

– Нет, я отпила лишь глоток, и с меня довольно! Он весело смеётся.

– Странная ты девица, но отнюдь не глупая.

Мадемуазель Сержан ничего не понимает, но тревожные морщинки, собравшиеся у неё на лбу, постепенно разглаживаются. Она презрительно наблюдает, как я говорю дерзости её кумиру.

Я счастливо отделалась – он просто дурак! Дылда Анаис чует что-то подозрительное и, не удерживаясь, спрашивает:

– Наверно, он опять тебя осматривал, раз ты так разволновалась?

Но уж она-то из меня ничего не вытянет:

– Вот тупица! Говорю же тебе, я ходила на колонку. Малышка Люс, ластясь ко мне как встревоженная кошка, тоже решается задать вопрос:

– Клодина, душка, скажи, для чего он потащил тебя в коридор?

– Во-первых, я тебе не душка, а во-вторых, это не твоё дело, заруби себе на носу. Ему надо было проконсультироваться со мной относительно унификации пенсионных пособий. Так-то!

– Ты со мной никогда не делишься, а я тебе всё рассказываю!

– Что «всё»? Больно мне надо знать, что твоя сестра не платит ни за свой, ни за твой пансион, что эта олимпийская богиня осыпает её подарками, что у неё шёлковые юбки, что…

– Замолчи, прошу тебя. Если узнают, что я тебе это рассказала, мне не сносить головы!

– Тогда не приставай с вопросами. Будешь умницей – подарю тебе свою красивую линейку из чёрного дерева, обитую медью.

– О, ты такая добрая, так бы тебя и поцеловала, да ты рассердишься.

– Ну хватит. Завтра получишь линейку, если я не передумаю!

…Дело в том, что страсть к канцелярским товарам во мне утихает – это очень плохой признак. Все мои подружки (и я сама в недавнем прошлом) сходят с ума от «школьных принадлежностей», мы разоряемся на тетради из бумаги верже, серебристые обложки, карандаши из розового дерева, лаковые пеналы, в которые можно смотреться как в зеркало, ручки из оливкового дерева, линейки из красного и чёрного дерева вроде моей – с четырьмя медными рёбрами: при виде этой роскоши пансионерки, которым такая линейка не по карману, бледнеют от зависти. Ходим мы с большими адвокатскими портфелями, но одни щеголяют настоящим тиснёным турецким сафьяном, другие довольствуются подделкой. И если девчонки (и я тоже) к Новому году не переплетают учебники в яркие обложки, то лишь потому, что учебники им не принадлежат. Они – собственность коммуны, которая великодушно предоставила нам учебники с условием, что мы вернём их школе, когда покинем её навсегда. Поэтому мы терпеть не можем эти казённые книги, не чувствуем их своими и проделываем с ними самые ужасные вещи. На них вечно обрушиваются странные непредвиденные беды. Один мой учебник как-то зимой сгорел в печке, на другой почему-то сплошь и рядом опрокидывались чернильницы. Эти учебники прямо-таки притягивают к себе несчастья. После каждого события, наносящего урон злополучным казённым пособиям, мадемуазель Лантене начинает причитать, а мадемуазель Сержан разражается суровыми попрёками.

Люди добрые, до чего женщины глупы – дуры набитые (что девчонки, что женщины – один чёрт!). Подумать только, после «преступных поползновений» пылкого Дютертра я испытываю нечто вроде смутной гордости! Подобный факт отнюдь не делает мне чести. Но понять это нетрудно, я говорю себе: «Раз этот тип, знавший уйму женщин и в Париже и ещё невесть где, находит меня привлекательной, значит, я действительно не уродина». Это тешит моё самолюбие.

Я подозревала, что выгляжу неплохо, но как приятно получить этому подтверждение. Кроме того, мне приятно обладать тайной, о которой не догадывается ни дылда Анаис, ни Мари Белом, ни Люс Лантене – вообще никто.

Наставницы великолепно нас вышколили: все девчонки, включая третью группу, прекрасно усвоили, что ни в коем случае не следует лезть на переменке в класс, где закрылись наши учительницы. Однако дрессировка удалась не сразу. Раз сто, если не больше, кто-нибудь из учениц ненароком входил в класс и натыкался на нежную парочку. А бесстыдницы то обнимались, то увлечённо шушукались, и малышка Эме столь непринуждённо восседала на коленях у мадемуазель Сержан, что даже самые глупые девчонки терялись и, заслышав грозное «Ну что вам ещё?» директрисы, спасались бегством, устрашённые сурово нахмуренными бровями. Подобно другим, я частенько врывалась в класс, иногда даже нечаянно: поначалу красотки вскакивали при моём появлении, прерывая страстное объятие, и делали вид, что, поправляют друг другу причёску, но потом они перестали меня стесняться. Тогда и мне это наскучило.

Рабастан больше не показывается: он твердит во всеуслышание, что, дескать, страшится «этих страстей-мордастей». Сам он в восторге от своего каламбура, а Эме с директрисой ничего вокруг не замечают. Они так и ходят друг за другом, точно нитка за иголкой, и так беззаветно предаются любви, что я, потеряв всякую охоту их дразнить, почти завидую их чудесной способности забывать обо всём на свете.

…Ну вот! Свершилось! Всё к этому и шло! Вернувшись домой, я нахожу в кармашке портфеля письмо от малышки Люс.

Моя дорогая Клодина,

Я очень тебя люблю, а ты как будто не догадываешься – мне так горько. Ты ко мне и добра и не добра, ты отказываешься принимать меня всерьёз, я для тебя вроде собачки; ты не представляешь, какую боль ты мне этим причиняешь. А ведь нам могло быть так хорошо – посмотри на мою сестру и мадемуазель, они безумно счастливы и ни о чём другом не думают. Пожалуйста, если тебя не рассердило моё письмо, ничего не говори мне завтра утром в школе, мне будет очень неловко. По тому только, как ты со мной заговоришь днём, я сразу догадаюсь, хочешь ли ты быть моей любимой подружкой.

Целую тебя от всей души, дорогая моя Клодина. Надеюсь, что ты сожжёшь это письмо и никому не станешь его показывать, чтобы не причинять мне неприятностей – это было бы на тебя не похоже. Ещё раз целую тебя со всей нежностью и с нетерпением жду завтрашнего дня.

Твоя малышка Люс.

Право же, нет, не хочу! Я бы ещё подумала, окажись на месте Люс человек, превосходящий меня силой и умом, человек, способный причинить мне боль, принудить к покорности; Люс же – порочный зверёк, быть может, не лишённый обаяния, прилипчивый, мурлыкающий в ответ на малейшую ласку, но слишком безропотный и робкий. Я не люблю тех, над кем обретаю власть. Её письмо, милое и бесхитростное, я тут же разорвала, а клочки сложила в конверт, чтобы отдать их ей.

На следующий день утром я вижу её озабоченное личико, прильнувшее к окну, – она ждёт меня. Бедняга Люс, её зелёные глаза потускнели от тревоги! Но ничего не поделаешь, не могу же я лишь ради её удовольствия…

Вхожу. К счастью, она одна.

– Держи, Люс, это то, что осталось от твоего письма, – видишь, я недолго его у себя держала.

Ничего не говоря, Люс машинально берёт конверт.

– Чудачка! Что ты вздумала делать на этой галере – я хочу сказать, на галерее второго этажа, у запертой комнаты мадемуазель Сержан? Вот куда тебя занесло! Однако я ничем не могу тебе помочь.

– Как! – восклицает она в отчаянии.

– Ну да, Люс. Ты ведь понимаешь, это не потому, что я слишком добродетельна. Добродетели у меня пока с гулькин нос, я и не выставляю её напоказ. Но видишь ли, в ранней юности меня опалила большая любовь, я обожала одного человека, который на смертном одре заставил меня поклясться, что я никогда… Люс со стоном прерывает меня:

– Ну вот, всё издеваешься надо мной, не зря я боялась тебе писать – у тебя нет сердца. Какая я несчастная, и какая ты злая!

– Ты меня прямо оглушила! Что ты орёшь? Спорим, как надаю тебе по щекам, сразу вернёшься на путь истинный.

– Ах, какая мне разница! Даже смешно!

– Тогда на тебе, бабское отродье! Распишись в получении!

Люс стойко перенесла смачный удар и смолкла. Потом искоса умильно поглядела на меня и ну лить слёзы, утирая лицо руками. Всё, утешилась. Поразительно, до чего ей нравится, когда её бьют.

– Вон идёт Анаис, а за ней куча всякого народа, постарайся принять более или менее приличный вид. Пора в класс, наши голубки уже спускаются.

До экзамена остаётся всего две недели. Июнь, мы изнываем от жары, паримся в наводящих дремоту классах, рот раскрыть и то лень. Я даже забросила свой дневник. А ведь нам ещё приходится разбирать правление Людовика XV, объяснять, какую роль в пищеварении играет желудочный сок, рисовать листья аканта, уметь различать в органе слуха внутреннее, внешнее и среднее ухо. Нет на земле справедливости! Людовик XV делал что хотел, и меня это никоим образом не касается. Ну правда, при чём тут я!

Жара такая, что не до кокетства – вернее, кокетство проявляется теперь в другом: мы как можно больше оголяемся. Я обновляю открытые платья с вырезом каре – это нечто средневековое с рукавами до локтя. Руки у меня пока тонковатые, но довольно милые, а шеи можно не стесняться. Девчонки следуют моему примеру. Вместо того чтобы надеть платье с короткими рукавами, Анаис, пользуясь случаем, закатывает свои длинные рукава до самого верха. У Мари Белом оказались неожиданно пухлые руки при худых кистях и свежая округлая шея. Люди добрые, в такую жарищу хоть голышом ходи! Втайне от других я вместо чулок надеваю носки. Но через три дня девчонки всё разнюхали и давай обсуждать. То и дело кто-нибудь из них шёпотом просит меня приподнять юбку:

– Ты правда ходишь в одних носках? Покажи!

– На, смотри!

– Счастливая! А я бы не решилась!

– Почему, разве это неприлично?

– Конечно…

– Да брось ты, я-то знаю: у тебя ноги волосатые.

– Врёшь! Можешь поглядеть, не волосатей твоих! Просто мне стыдно, когда у меня под платьем ноги совсем голые.

Малышка Люс робко выставляет на всеобщее обозрение свои ноги – белые, с удивительно нежной кожей. Дылда Анаис так завидует этой белизне, что на уроке шитья колет Люс иголкой.

Всё, отдых кончился! Приближающиеся экзамены, от результатов которых будет зависеть репутация нашей замечательной новой школы, нарушили наконец сладостное уединение наших учительниц. Теперь они не дают житья бедным шестерым выпускницам – донимают нас зубрёжкой, добиваясь не только запоминания, но и понимания, заставляют приходить на час раньше и уходить на час позже! Почти все мы становимся бледными, усталыми, глупыми. От усиленной работы и волнения многие теряют сон и аппетит. Сама я пока выгляжу довольно бодрой, потому что не очень-то переживаю, да и кожа у меня матовая. Люс Лантене тоже выглядит хорошо – на её роскошный цвет лица ничто не действует.

Нам известно, что мадемуазель Сержан отвезёт нас в главный город департамента, поселит с собой в гостинице и возьмёт на себя все расходы по нашему содержанию – по возвращении мы с ней рассчитаемся. Не будь этого противного экзамена, до чего приятное получилось бы путешествие.

В последние дни обстановка делается совершенно невыносимой. Учительницы, ученицы – все возбуждены донельзя и срываются каждую минуту. Эме швырнула тетрадь в лицо пансионерке, в третий раз сделавшей одну и ту же ошибку при решении задачи, и убежала в свою комнату. Малышка Люс, получив хорошую трёпку от старшей сестры, пришла и бросилась мне на шею, ища утешения. Я поколотила Анаис, которая некстати вздумала меня дразнить. Одна из двойняшек Жобер ни с того ни с сего разрыдалась, с ней случилась истерика, она кричала, что «никогда не сдаст экзаменов!» (в ход тут же пошли мокрые полотенца, одеколон, слова ободрения). Директриса, потеряв всякое терпение, совсем загоняла у доски бедняжку Мари Белом, которая регулярно забывает на следующий день то, что выучила в предыдущий.

По вечерам я по-настоящему отдыхаю, лишь забравшись на вершину большого орехового дерева и примостившись на длинной покачивающейся на ветру ветке… Ветер, ночь, листья… Ко мне тут же присоединяется Фаншетта; слышно, как уверенно вонзаются в ствол её крепкие когти. Фаншетта удивлённо мяукает: «Что это тебя занесло на дерево? Мне-то природой предназначено лазить по деревьям, но ты меня просто поражаешь». Потом она обшаривает все ветки, мелькая во тьме белоснежной шкуркой и простодушно окликая спящих птиц, надеясь, что те с готовностью явятся и позволят себя сожрать.

Канун отъезда. Делать больше нечего. Мы уже отнесли в школу полупустые чемоданы – едем мы всего на три дня и берём по одному сменному платью да немного белья.

Завтра в девять тридцать утра мы встречаемся и в вонючем омнибусе папаши Ракалена отправляемся на вокзал.

Дело сделано. Мы возвратились домой со щитом, кроме бедняги Мари Белом, завалившей экзамен. После такого успеха мадемуазель Сержан ходит гоголем. Я должна рассказать, как всё было.

Итак, утром нас запихивают в омнибус, а шофёр, папаша Ракален, как на грех вдрызг напился. Омнибус несётся как ненормальный, виляя от одной канавы к другой. По дороге папаша Ракален интересуется, куда, мол, нас везут – замуж выдавать? – и радуется, что здорово трясёт: «Довезу с ветерком!» Мари пронзительно вскрикивает и зеленеет от ужаса. На вокзале нас загоняют в зал ожидания, мадемуазель Сержан, взяв билеты, расточает прощальные ласки своей ненаглядной Эме, провожающей её до поезда. Эме в льняном платье, в большой простенькой шляпе, свежая как огурчик (вот стервозина!) вызывает восхищение трёх попыхивающих сигарами коммивояжёров, привлечённых отъездом стайки девушек; коммивояжеры явились в зал ожидания поупражняться в остроумии и покрасоваться, им страшно нравится отпускать в наш адрес сальные шутки. Я толкаю Мари Белом под локоть, пусть послушает; она слушает, но ничего не понимает. Не могу же я нарисовать ей пояснительные картинки. Зато Анаис всё прекрасно понимает, недаром она старается принять позу пограциознее и безуспешно тужится, чтобы покраснеть.

Поезд пыхтит, свистит; мы хватаем чемоданы и устремляемся в жаркий и душный вагон второго класса. Хорошо ещё, ехать всего три часа! Я устроилась в углу, чтобы хоть немного дышать. Мы почти не разговариваем всю дорогу, с удовольствием обозревая меняющийся пейзаж. Малышка Люс, примостившаяся рядом, ластится ко мне, но я отстраняюсь: «Кончай, и так парит». На мне платье из грубого шёлка, прямое, присборенное, как у детишек, стянутое на талии широким – больше ладони – кожаным поясом и с вырезом каре. Анаис в красном выглядит очень выигрышно, как, впрочем, и Мари Белом, обрядившаяся в полутраур, – на ней сиреневое платье с чёрными цветами. Люс Лантене, как всегда, в чёрном костюме и чёрной шляпе с красным бантом. Сёстры Жобер, по своему обыкновению, сидят тише воды ниже травы, достав из кармана экзаменационные билеты. Директриса, пренебрегая их чрезмерным усердием, заставляет сестёр спрятать билеты обратно. Те чуть не падают от изумления.

Заводские трубы виднеются всё чаще, редкие дотоле белые домишки словно сбегаются, смыкая ряды, а вот и вокзал, мы сходим с поезда. Мадемуазель Сержан подводит нас к омнибусу, и мы катим к городской гостинице, подскакивая на убогой брусчатке.

По украшенным флагами улицам праздно шатаются толпы народа, завтра большой местный праздник – не знаю какой, – а вечером горожанам грозит выступление филармонического оркестра.

Хозяйка гостиницы госпожа Шербе, землячка директрисы, преувеличенно любезная толстуха, торопится нам навстречу. Бесконечные лестницы, коридор и… три комнаты на шестерых. Такое мне и в голову не приходило! С кем же меня поселят? Что за чушь! Терпеть не могу спать с кем-нибудь в одной постели!

Наконец госпожа Шербе оставляет нас одних. Девчонок словно прорывает: реплики, вопросы – мы открываем чемоданы. Мари причитает, потеряв ключ от своего баула. Я уже притомилась и потому сажусь. Мадемуазель задумывается: «Надо вас разместить». И она пытается наилучшим образом разбить нас на пары. Малышка Люс молча проскальзывает ко мне и стискивает мою руку: она надеется, что нас засунут в одну кровать. Наконец директриса решает: «Сёстры Жобер, вы будете спать вместе; вы, Клодина, – с (она глядит на меня в упор, но я и бровью не веду)… Мари Белом, Анаис – с Люс Лантене. Так, думаю, будет неплохо». Но Люс совсем другого мнения. Со сконфуженным видом она берёт вещи и печально уходит с дылдой Анаис в комнату напротив. Устраиваемся и мы с Мари. Я живо раздеваюсь, чтобы смыть дорожную пыль; из-за солнца мы не открываем ставни и с наслаждением расхаживаем в одних рубашках. Что может быть удобней и практичней такого одеяния!

Во дворе поют, я выглядываю и вижу толстую хозяйку гостиницы вместе с прислугой – юношами и девушками; они сидят в тени и распевают душещипательный романс «Вот солнце, Манон!», готовя бумажные розы и венки из плюща, которыми завтра украсят фасад. Двор устилают сосновые ветки; крашеный железный стол заставлен пивными бутылками и стаканами – прямо рай земной.

Стучат. Это мадемуазель Сержан. Пусть себе входит, я её не стесняюсь. Я принимаю её в одной сорочке, а Мари Белом из уважения быстро натягивает нижнюю юбку. Директриса, судя по всему, ни на что не обращает внимания, лишь поторапливает нас – обед на столе. Мы все спускаемся. Люс жалуется, что им досталась комната с потолочным окном – даже на улицу не выглянешь!

Невкусный обед за хозяйским столом.

Письменный экзамен завтра, и мадемуазель Сержан велит нам разойтись по комнатам и в последний раз повторить всё то, что недоучили. Стоило ради этого сюда приезжать! Лучше бы я сходила в гости к папиным друзьям – они приятные люди и отличные музыканты… Директриса добавляет:

– Будете хорошо себя вести, вечером после ужина пойдём делать розы с госпожой Шербе и её девушками.

Радостный шёпот. Все мои подружки в восторге. Только не я! Мне вовсе не улыбается делать во дворе гостиницы бумажные розы вместе с тучной дебелой хозяйкой. Вероятно, недовольство отражается у меня на лице, потому что директриса, мгновенно вспыхнув, говорит:

– Разумеется, я никого не принуждаю. Если мадемуазель Клодина считает, что ей ни к чему идти с нами…

– Да, я так считаю, мадемуазель, я лучше останусь у себя в комнате, от меня, боюсь, будет мало прока.

– Оставайтесь, обойдёмся без вас. Но тогда мне придётся забрать с собой ключ от вашего номера – я за вас отвечаю.

Об этом я не подумала и теперь не знаю, что сказать. Мы поднимаемся наверх, весь день до вечера зеваем над книжками и нервничаем в ожидании завтрашнего дня. Лучше бы погуляли, ведь всё равно без толку проводим время…

Мало того, вечером мне сидеть под замком. Терпеть не могу быть взаперти. Как только меня запирают, я теряю голову. (Когда я была совсем маленькой, меня не могли поместить в пансион – я сразу свирепела, когда мне запрещали выходить на улицу. А ведь пробовали дважды. Мне тогда было девять лет. Оба раза в первый же вечер я подскакивала к окну, как глупая птица, и кричала, кусалась, царапалась, а потом, задыхаясь, падала! Приходилось им меня выпускать. Прижиться я смогла лишь в нашей немыслимой школе, потому что там по крайней мере я не чувствовала себя «пленницей» и спала дома, в своей кровати.)

Виду я, естественно, не подаю, но я вне себя от раздражения и унижения. Вымаливать прощение я не стану – слишком много чести будет этой рыжей злодейке! Если бы она хоть оставила ключ внутри! Но и этого я не попрошу, не хочу! Только бы ночь побыстрее кончилась…

До обеда мадемуазель Сержан выводит нас на прогулку к реке. Малышка Люс сочувствует мне и пытается утешить:

– Знаешь, если ты её попросишь, она позволит тебе спуститься, только попроси как следует.

– Отстань! Лучше я буду восемь месяцев, восемь дней, восемь часов и восемь минут сидеть запертой на три оборота!

– Зря ты так! А то поделали бы розы, спели…

– Ах, эти невинные радости! А я вот возьму и окачу вас водой!

– Да брось! Взяла и испортила нам день! Без тебя мне будет грустно.

– Ну вот, раскисла! А я буду спать, набираться сил для завтрашнего «великого события».

Ещё одна трапеза за общим столом, теперь в компании с коммивояжёрами и торговцами лошадьми. Страстно мечтая быть замеченной, дылда Анаис вовсю размахивает руками и в результате опрокидывает на белую скатерть свой стакан с водой, подкрашенной вином.

В девять мы поднимаемся к себе. Мои подружки захватывают косынки на случай, если похолодает, а я… я остаюсь у себя в комнате. О, я вполне владею собой, но слушаю с тяжёлым сердцем, как мадемуазель Сержан поворачивает в замке ключ и уносит его с собой… Теперь я совсем одна… Слышно, как девчонки выходят во двор; можно было бы поглядеть в окно, но ни за что на свете я не покажу, что сожалею о случившемся и проявляю любопытство. Что ж, остаётся только лечь спать.

Я снимаю пояс и вдруг замираю перед комодом, загораживающим дверь в смежную комнату (засов с моей стороны), – ведь через эту дверь можно выйти в коридор. Я вижу в этом неумолимый перст судьбы. Теперь будь что будет, я не хочу, чтобы рыжая злодейка праздновала победу и говорила себе: «Я её заперла!» Я вновь застёгиваю пояс и надеваю шляпу. Во двор я не пойду – не такая дура, – я пойду к гостеприимным и приветливым папиным друзьям – они будут мне рады. Уф, какой тяжеленный комод! Совсем запарилась! Засов движется тяжело, его давно не трогали, дверь отворяется со скрипом, но отворяется. Комната, в которую я проникаю со свечой в руке, пуста, кровать не застелена. Я бегу к двери, она, к счастью, не заперта и, к моей радости, выходит в благословенный коридор. Как хорошо дышится на свободе! Теперь только бы не попасться! На лестнице – никого, на месте портье – тоже, все мастерят розы. Мастерите, мастерите – без меня!

Ночь на улице тёплая. Я тихо смеюсь. Однако пора идти к папиным знакомым. К несчастью, я не знаю дороги, а идти придётся в темноте. Ладно, кого-нибудь спрошу. Я решительно поднимаюсь вдоль реки и у фонаря обращаюсь к прохожему: «Скажите, пожалуйста, как пройти на Театральную площадь?» Он останавливается и наклоняется, чтобы получше меня разглядеть.

– Но, прелестное дитя, позвольте вас проводить, сами вы не найдёте.

Вот зануда! Я поворачиваюсь и живо ныряю во мрак. Потом спрашиваю дорогу у бакалейщика, который с грохотом опускает железный занавес своего магазина. И так, с одной улицы на другую, зачастую преследуемая смешками и фамильярными окликами, я добираюсь до Театральной площади и звоню в знакомый дом.

Мой приход прерывает трио скрипки, виолончели и фортепьяно, исполняемое главой семейства и двумя его белокурыми дочками. Шум, гам, хозяева вскакивают:

– Вы? Какими судьбами? Почему одна?

– Подождите, дайте сказать. И не сердитесь на меня.

Я им расписываю своё заточение, побег, завтрашние экзамены; блондинки помирают со смеху.

– Ах, как здорово! Только вы способны выкинуть такую штуку!

Папа тоже снисходительно улыбается.

– Не беспокойтесь, назад мы вас проводим и добьёмся, чтобы вас простили.

Какие славные люди!

И мы ничтоже сумняшеся музицируем. В десять я откланиваюсь и прошу, чтобы меня никто не провожал, кроме старой няни. Мы с ней идём по опустевшим улицам при свете взошедшей луны. Время от времени я спрашиваю себя, что-то скажет вспыльчивая директриса.

Няня входит со мной в гостиницу, и я обнаруживаю, что все мои подружки ещё во дворе – занимаются бумажными розами, пьют пиво и лимонад. Я могла бы незаметно проскользнуть в комнату, но предпочитаю устроить небольшую эффектную сцену. Скромно потупив глаза, я предстаю перед мадемуазель, которая при виде меня вскакивает на ноги:

– Откуда вы взялись?

Я киваю на няню, и та послушно произносит свой урок:

– Мадемуазель провела вечер с моим хозяином и его дочерьми.

Потом она что-то бормочет на прощанье и исчезает. Я остаюсь одна (раз, два, три) с… фурией! Глаза её сверкают, брови взлетают вверх и сдвигаются; остолбеневшие девчонки замирают с розами в руках. Глаза у Люс возбуждённо блестят, Мари вся раскраснелась, а дылда Анаис трепещет как струна – у меня сразу возникает мысль, что они немного под хмельком. Право, ничего плохого в этом нет. Мадемуазель Сержан меж тем молчит – то ли подбирает слова, то ли сдерживается, чтобы не сорваться. Наконец она открывает рот, но обращается не ко мне:

– Пора идти наверх, уже поздно.

Значит, гром грянет у меня в комнате? Пусть… На лестнице девчонки глядят на меня, как на зачумлённую. В умоляющем взгляде Люс – невысказанный вопрос.

В комнате воцаряется торжественная тишина, затем директриса суровым тоном осведомляется:

– Где вы были?

– Вы же знаете, у папиных друзей.

– Как вы осмелились выйти?

– Очень просто: сами видите, отодвинула комод, который загораживал эту дверь.

– Какое гнусное бесстыдство! Я расскажу о вашем безрассудном поведении вашему отцу, пусть порадуется!

– Папе? Да он скажет: «Что ж, я знаю, это дитя так любит свободу», – и с нетерпением будет ждать, когда вы закончите свой рассказ, чтобы снова окунуться в «Описание моллюсков Френуа».

Заметив, что девчонки внимательно слушают наш разговор, она поворачивается к ним:

– Ну-ка, все спать. Если через четверть часа у вас в комнатах ещё будут гореть свечи, я вам задам! А за мадемуазель Клодину я снимаю с себя всякую ответственность, пусть её хоть украдут сегодня ночью, если она того пожелает!

Что вы такое говорите, мадемуазель! Девчонки разбегаются, как испуганные мыши, и я остаюсь с Мари Белом, которая заявляет:

– Вот уж правда, тебя не запрёшь! Я бы ни за что не догадалась отодвинуть комод.

– Я в гостях не скучала. Но давай пошевеливайся, а то она явится задуть нам свечку.

В чужой кровати спится плохо. И потом, я всю ночь прижималась к стене, чтобы не касаться ног Мари.

Утром нас поднимают в половине шестого. Мы встаём разморённые. Чтобы немного встряхнуться, я как следует умываюсь холодной водой. Пока я плещусь под умывальником, Люс и дылда Анаис приходят одолжить у меня душистое мыло, открывалку и т. д. Мари просит помочь ей уложить волосы. Умора глядеть на этих полуголых заспанных девчонок.

Мы обсуждаем, как лучше провести экзаменаторов. Анаис переписала на уголок платка исторические даты, в которых она не тверда (мне бы и скатерти не хватило!); Мари Белом смастерила миниатюрный атлас, который умещается в кулаке; Люс поместила на своих белых манжетах разные даты, годы царствований, математические теоремы – словом, целый учебник; сёстры Жобер настрочили массу всякой всячины на тонких полосках бумаги, которые засунули в ручки. Всех нас очень беспокоят сами экзаменаторы. Слышу, как Люс говорит:

– По математике спрашивать будет Леруж, по физике и химии – Рубо, говорят, большой придира, по литературе – папаша Салле.

Я перебиваю:

– Какой Салле? Бывший директор коллежа?

– Да.

– Вот здорово!

Я рада, что экзамен у меня будет принимать этот старый добряк, наш с папой хороший знакомый – он не будет ко мне строг.

Появляется сосредоточенная и молчаливая директриса – грядёт решающий момент.

– Ничего не забыли? Тогда пошли.

Наш небольшой отряд пересекает мост, взбирается по улицам, переулкам и в конце концов выходит к старому покосившемуся крыльцу, полустёртая вывеска над которым гласит: «Учебное заведение Ривуара». Это бывший пансион для девиц, закрытый несколько лет назад по причине ветхости (почему нас затащили именно сюда?). На страшно запущенном, некогда мощёном дворе оживлённо переговариваются более полусотни девушек: ученицы разных школ стоят отдельно друг от друга. Тут девчонки из Вильнёва, Больё и из десятка других городков кантона. Сгрудившись около своих преподавательниц, они отпускают колкие замечания в адрес других школ.

Как только мы появляемся, нас тут же весьма критически оглядывают с головы до ног: моё белое платье в синюю полоску и большая кружевная шляпка с мягкими полями особенно выделяются на фоне чёрной форменной одежды. Я дерзко улыбаюсь прямо в глаза соперницам, и те отворачиваются, скорчив презрительные мины. Люс и Мари краснеют под чужими взглядами и замыкаются в себе, а дылда Анаис приходит в восторг, оказавшись в центре столь пристального внимания. Экзаменаторы ещё не явились. Мы топчемся на месте. Скукота!

Маленькая дверь без щеколды приоткрыта, и виден чёрный коридор, с другого конца которого пробивается свет. Пока мадемуазель Сержан обменивается с коллегами сдержанными приветствиями, я тихо проскальзываю в коридор. В конце его застеклённая дверь – по крайней мере некогда она была застеклена, – я поднимаю заржавленный крючок и оказываюсь в небольшом квадратном дворике у сарая. Во дворике в изобилии растёт жасмин, ломоносы, тут же небольшая дикая слива, разросшаяся восхитительная трава – зелень, тишина, край света. У самой земли замечательная находка – зрелая благоухающая земляника.

Надо позвать подруг, показать им эти чудеса. Я незаметно возвращаюсь в школьный двор и рассказываю своим о заброшенном фруктовом саде. Испуганно косясь на директрису, беседующую с пожилой учительницей, на дверь, из которой вот-вот появятся экзаменаторы (видно, заспались!). Мари Белом, Люс Лантене и дылда Анаис решаются последовать за мной; сёстры Жобер отказываются. Мы едим землянику, обрываем ломоносы, трясём сливу, пока в школьном дворе не поднимается шум; мы догадываемся, что явились наши мучители.

Мы со всех ног несёмся по коридору и успеваем вовремя: в торжественном молчании в старое здание входит целая вереница неказистых, облачённых в чёрное господ-экзаменаторов. Следом за ними мы поднимаемся по лестнице – грохот от нас как от целого эскадрона, и немудрено, ведь нас около шестидесяти человек, – но на втором этаже нас останавливают на пороге изрядно запущенного класса: надо дать этим господам возможность как следует оглядеться и расположиться. Они рассаживаются за большим столом, вытирают лица, переговариваются. О чём? О том, что нас пора впускать? Как бы не так. Я уверена, они беседуют о погоде, болтают о том, о сём, а нас тем временем мурыжат на лестничной площадке, где не хватает места, так что часть девчонок толпится на лестнице.

Оказавшись в первом ряду, я могу хорошенько рассмотреть местных светил: высокого седеющего папашу Салле – до чего он похож на благодушного дедушку, – подагра совсем скрутила старика, руки у бедняги смахивают на побеги виноградной лозы, и толстого коротышку, нацепившего новомодный разноцветный галстук вроде тех, что носит красавчик-Рабастан, – это Рубо Грозный, который завтра будет экзаменовать нас по естественным наукам.

Наконец они соизволили нас впустить. Мы гурьбой вваливаемся в старый уродливый класс, чудовищно грязные стены которого сплошь испещрены надписями и автографами учеников; парты под стать стенам – изрезанные, в чёрных и фиолетовых чернильных пятнах. Стыдно проводить экзамены в таком хлеву.

Один из экзаменаторов рассаживает нас: держа в руках большой поимённый список, он старается перетасовать не только школы, но и кантоны, чтобы ученицы поменьше общались (неужели он не догадывается, что всегда можно что-нибудь придумать?). Я оказываюсь с краю, рядом с невысокой глазастой девушкой в чёрном. Вид у моей соседки – самый что ни на есть серьёзный. А где там мои подружки? Ага, вон Люс, отчаянными жестами и взглядами привлекающая моё внимание. Мари елозит за столом перед ней. Эти двое, хоть и слабы в науках, смогут помочь друг другу. Рубо расхаживает по классу, раздавая большие листы с синим штемпелем в левом углу и сургуч. Мы знаем, какой тут порядок: в углу листа нужно написать свою фамилию и название школы, потом отогнуть верхний край и запечатать его сургучом (это делается для того, чтобы убедить всех в беспристрастности оценок).

Выполнив эту небольшую формальность, мы ждём, когда начнут диктовать. Я оглядываюсь по сторонам: на большинство девчонок жалко смотреть – такое напряжение и тревога написаны на их лицах.

Внезапно класс встрепенулся – Рубо объявляет:

– Упражнение по орфографии, давайте пишите. Каждое предложение будет прочитано только один раз.

Прохаживаясь по классу, он принимается диктовать.

Глубокая сосредоточенная тишина. Чёрт возьми! У абсолютного большинства девчонок сейчас на кон поставлено будущее. Подумать только, почти все они станут учительницами, будут вкалывать с семи утра до пяти вечера, дрожа перед злющей директрисой, – и всего-то за семьдесят пять франков в месяц! Три четверти из присутствующих – дочки крестьян или рабочих. Они предпочитают заиметь нездоровый цвет лица, ссутулиться и скрючиться за письменным столом, лишь бы не работать в поле или на ткацкой фабрике. Они готовы три года гнить в педучилище (вставать в пять, ложиться в полдевятого, отдыхать два часа в сутки) и загубить себе желудок – мало кто выдерживает трёхлетнее питание в столовой. Зато они будут с полным правом носить шляпы, им не придётся обшивать других, пасти скотину, таскать воду из колодца – достаточно, чтобы презирать своих родителей, а большего им и не надо. Но я-то зачем здесь оказалась? От нечего делать и ещё для того, чтобы папа мог спокойно возиться со своими слизняками, пока меня будут экзаменовать; кроме того, я «защищаю честь школы», добывая для неё лишний диплом, лишнюю славу – для нашей уникальной, невиданной, чудесной школы…

В диктант они напихали кучу причастных оборотов и сложных глагольных конструкций; в результате фразы получились совершенно бессмысленные, так их вывернули и изуродовали. Прямо детский сад какой-то!

– Точка, всё. Читаю ещё раз.

Думаю, я написала без ошибок, надо только проверить значки над гласными, а то они засчитают за пол-ошибки, за четверть ошибки каждый неправильно поставленный значок. Я проверяю, и тут на мой лист падает маленький бумажный шарик, пущенный с невероятной ловкостью. Я разворачиваю его на ладони – ага, это от дылды Анаис. «Во второй фразе «нашёл» через "ё"»? Ишь как она мне доверяет! Соврать что ли? Нет, я всегда презирала её обычные уловки. Оторвавшись от тетради, я незаметно киваю, и она как ни в чём не бывало исправляет.

– У вас пять минут, чтобы перечитать написанное, – вещает голос Рубо. – А потом – упражнение по чистописанию.

Ещё один бумажный шарик, покрупнее. Я оглядываюсь: это Люс, её тревожный искательный взгляд устремлён на меня. Но… но она спрашивает целых четыре слова! Если я кину ей такой же шарик, меня точно зацапают. И тут мне в голову приходит совершенно гениальная идея: на чёрном кожаном портфеле, в котором лежат карандаши и уголь для рисования (всё необходимое экзаменующиеся должны принести с собой), я пишу отколупленным от стены кусочком штукатурки нужные Люс слова и быстро поднимаю портфель над головой чистой стороной к экзаменаторам – те, впрочем, не очень обращают на нас внимание. Лицо Люс озаряется, она тут же исправляет у себя на листе; моя соседка в чёрном, наблюдавшая за сценой, говорит:

– Вы и впрямь ничего не боитесь.

– Да ну ещё – бояться. Надо же по мере возможности помогать друг другу.

– Да… конечно. Но я бы не отважилась. Вас ведь Клодина зовут?

– Клодина. А вы откуда знаете?

– О вас давно ходят слухи. Я из школы в Вильнёве. Наши учительницы говорят о вас: «Это умная девушка, но дерзкая до наглости, не надо подражать ни её мальчишеским манерам, ни причёске. В то же время стоит ей чуть-чуть постараться, и она сможет претендовать на самый высокий балл». В Бельвю тоже вас знают, там говорят, что вы немного сумасшедшая и не в меру эксцентричная…

– Какие милые у вас преподавательницы! Я смотрю, им до меня куда больше дела, чем мне до них. Передайте им от моего имени, что они не более чем свора старых тёток, которые бесятся от того, что засиделись в девках.

Моя соседка, шокированная, замолкает. Меж тем пузатый Рубо проходит между столами, собирает наши письменные работы и относит их коллегам. Потом он раздаёт другие листки для упражнения по чистописанию и тщательно выводит на доске четверостишие:

Ты помнишь, Цинна, сколько счастья, славы

и т. д.

– Пожалуйста, девушки, одну строчку выполните крупной скорописью, одну – средней, одну – мелкой, одну – крупным круглым почерком, одну – средним, одну – мелким, одну – крупным смешанным почерком, одну – средним, одну – мелким. У вас один час.

Этот час – час отдыха. Упражнение совсем простенькое, да и требования по чистописанию не очень строгие. Круглый почерк, смешанный почерк – это как раз по мне, ведь надо почти рисовать. Но скоропись у меня получается неряшливо, завитушки и прописные буквы с трудом вписываются в необходимый полный и половинный размер. Ну и ладно! К концу часа уже хочется есть.

Мы пулей вылетаем на волю из этой унылой затхлой темницы. Дожидаясь нас, учительницы в волнении сгрудились под чахлой листвой деревьев, не защищающей от жары. И полились потоки слов, вопросы, жалобы:

– Ну как, всё в порядке? Что диктовали? Вы запомнили самые трудные фразы?

– Вот например: «часть книг, купленных в магазине» или «купленная в магазине»? Ведь причастие надо было поставить во множественном числе, правда? Я хотела исправить, а потом оставила – диктант такой трудный…

Полдень уже наступил, а гостиница далеко…

Я зеваю от усталости. Мадемуазель Сержан ведёт нас в ближайший ресторан – до нашей гостиницы слишком далеко топать по такой жаре. Мари Белом плачет и ничего не ест: она удручена тем, что сделала три ошибки (каждая ошибка снижает оценку на два балла!). Я рассказываю директрисе – она, по-видимому, уже забыла о моей вчерашней выходке, – о том, как мы подсказывали друг другу, – та смеётся, довольная, и лишь советует не слишком зарываться. Она толкает нас на самое откровенное жульничество на экзамене, и всё ради чести школы.

Пока не пришло время сочинения, почти все девчонки, изнемогая от жары, дремлют прямо на стульях. Мадемуазель читает газеты, но вот, взглянув на часы, она поднимается:

– Ну, девчонки, нам пора. Постарайтесь не писать ерунды. А вас, Клодина, я своими руками сброшу в реку, если вы не получите восемнадцать баллов из двадцати.

– Там по крайней мере будет прохладнее!

До чего тупы эти экзаменаторы! Даже дураку ясно, что в такую убийственную жару нам сподручнее писать сочинение утром. А им невдомёк. На что мы сейчас годимся?

Хотя двор полон, сейчас здесь гораздо тише, чем утром, а эти господа всё заставляют себя ждать. Я отправляюсь в крохотный садик, усаживаюсь в тени под увитой ломоносом стеной и, предавшись лени, закрываю глаза…

Кто-то кричит: «Клодина, Клодина!» Я вздрагиваю, ещё не до конца проснувшись, – спала я без задних ног. Передо мной – испуганная Люс, она трясёт меня и тащит за собой:

– Ты с ума сошла! Знаешь, что там творится! Мы четверть часа назад вошли в класс. Нам уже продиктовали тему сочинения, но потом мы с Мари Белом всё-таки решились сказать, что тебя нет… Пошли тебя искать. Мадемуазель Сержан побежала в поле, а я подумала, может, ты забрела сюда… Дорогая, тебе ужасно попадёт!

Я мчусь по лестнице, Люс – следом за мной. Моё появление встречено лёгким гулом, и экзаменаторы, покрасневшие после позднего обеда, оборачиваются ко мне.

– Вы что, мадемуазель? Где вы были?

Это голос Рубо – полулюбезный, полусуровый.

– Я была в саду и задремала.

В створке открытого окна я вижу своё мутноватое отражение: в растрёпанных волосах – сиреневые лепестки ломоноса, к платью пристали листья, на плече – зелёная гусеница и божья коровка. В общем, выгляжу отнюдь не дурно… Во всяком случае, экзаменаторы не спускают с меня глаз, а Рубо ни с того ни с сего спрашивает:

– Знаете ли вы картину Боттичелли под названием «Весна»?

Хлоп! Но я не растерялась:

– Да, сударь, мне это уже говорили.

Я с ходу пресекла его комплимент, и он обиженно прикусывает губу: это выйдет мне боком. Господа в чёрном посмеиваются. Я иду на своё место, и мне вдогонку несётся ободряющая фраза:

– Вы успеете, перепишите с доски тему, тем более что никто ещё не приступил к работе.

Это прошамкал славный старикан Салле, который, впрочем, меня не узнаёт – бедняга страшно близорук. Ладно, не робей, я на тебя не в обиде!

Итак, берёмся за сочинение! Это небольшое происшествие придало мне уверенности.

Тема: Напишите, как вы понимаете и как можете истолковать следующие слова Крисаля: «Что с того, что она нарушает законы Вожела».

Вопреки моим ожиданиям, тема не слишком дурацкая и не слишком неблагодарная. Проносится тревожный шепоток. Большинство девиц понятия не имеют ни о Крисале, ни об «Учёных женщинах». Сейчас поднимется настоящая кутерьма. Я веселюсь заранее. Я принимаюсь марать бумагу, стараясь, чтобы мои разглагольствования не выглядели совсем бессмысленными, и расцвечиваю их цитатами, дабы показать, что немного знаю Мольера. Дело идёт споро, и я перестаю обращать внимание на то, что происходит вокруг.

Подняв нос и пытаясь в задумчивости ухватить ускользающее слово, я замечаю, что Рубо с увлечением набрасывает в записной книжке мой портрет. Пусть рисует, и я как бы случайно принимаю прежнюю позу.

Бац! Ещё один шарик. Это от Люс: «Напиши, пожалуйста, две-три общие идеи. Сама я не справлюсь, я в отчаянии. Целую тебя, хотя ты и далеко». Гляжу на Люс, на её бедное застывшее личико, красные глаза; в ответ на мой взгляд она безнадёжно качает головой. Я строчу на папиросной бумаге всё, что в моих силах, и бросаю шарик, но не по верху – это слишком рискованно, – а над полом, по проходу между двумя рядами столов. Люс проворно накрывает бумажку ногой.

Я отшлифовываю заключение – в нём я развиваю мысли, которые понравятся экзаменаторам и которые не нравятся мне. Уф! Конец! Посмотрим, как дела у других…

Анаис трудится, не поднимая головы, но не забывает при этом прикрывать левой рукой лист, чтобы не списала соседка. Рубо закончил свой эскиз. Время меж тем подходит к концу, но солнце едва опустилось. Я как выжатый лимон; сегодня вечером благоразумно лягу спать вместе со всеми – обойдусь без музыки. Поглазеем ещё: целая фаланга столов четырьмя рядами уходит в глубину зала; девчонки в чёрном склонились над листами, видны лишь их гладкие пучки или косы, стянутые в тугие жгуты; светлых платьев мало – только у учениц начальных школ вроде нашей. На этом фоне выделяются зелёные ленты на шеях пансионерок из Вильнёва. Глубокая тишина, которую прерывает лишь шелест перевёртываемых листов да порой усталый вздох… Но вот Рубо складывает «Монитёр дю Френуа», над которым он клевал носом, и вынимает часы:

– Пора, девушки, я собираю листы! Раздаётся несколько слабых стонов; девчонки, не успевшие кончить, в растерянности умоляют дать им ещё пять минут, им идут навстречу. Потом эти господа собирают работы и отпускают нас. Мы встаём, потягиваемся, зеваем. Ещё на лестнице девчонки сбиваются в кучки. Анаис спешит ко мне:

– Ну, что ты написала? С чего начала?

– Да отвяжись! Или ты думаешь, что я запомнила своё сочинение наизусть?

– А где твой черновик?

– У меня его нет. Я лишь набросала несколько фраз, которые надо было предварительно причесать.

– Но, дорогая, тебе влетит! Свой я несу показать мадемуазель.

Мари Белом тоже с черновиком, и Люс, в общем, все, кроме меня, – так у них заведено.

Во дворе, ещё тёплом, хотя солнце уже зашло, мадемуазель Сержан, присев на невысокую стену, читает роман.

– Наконец-то! Быстро давайте черновики, я посмотрю, не слишком ли вы напортачили.

Она читает черновики и высказывает свои суждения: у Анаис работа, кажется, «ничего», у Люс есть «неплохие идеи» (мои, чёрт возьми!), но «они недостаточно развёрнуты»; Мари, «как всегда, переливает из пустого в порожнее», а вот у сестёр Жобер сочинения «вполне приличные».

– А где ваш черновик, Клодина?

– Я писала без черновика.

– Дорогая, вы, должно быть, сошли с ума. На экзамене – и без черновика! Впрочем, сдаётся мне, разумного ответа я от вас не получу. Скажите хотя бы, как написали – плохо?

– Нет, мадемуазель, думаю, неплохо.

– На какую оценку? На семнадцать?

– Семнадцать? О, мадемуазель, скромность мешает мне… Семнадцать – это много… но они поставят мне восемнадцать.

Подружки глядят на меня завистливо и недоброжелательно: «Эта Клодина ещё берётся предсказать свою отметку! И вообще, в чём тут её заслуга, просто у неё способности и она печёт сочинения как блины… берёт ручку – и пошло-поехало!»

Девчонки вокруг нас пронзительно щебечут, показывают черновики учительницам, вскрикивают, охают да ахают, сожалея, что забыли какую-то мысль… пищат, словно птенцы в вольере.

Вечером, вместо того, чтобы сбежать в город, я обсуждаю этот «великий день» с Мари Белом, развалившись рядом с ней на кровати.

– Моя соседка справа, – рассказывает Мари, – была из церковной школы, и представляешь себе, Клодина, утром, когда раздавали листы перед диктантом, она вынула из кармана чётки и стала их под столом перебирать. Да, дорогая, чётки – толстые, круглые, что-то вроде карманных счётов. Чтобы они принесли удачу.

– Ха! Ничего хорошего с этого не будет, но и плохого тоже. Что там за шум?

В комнате напротив, где живут Люс и Анаис, по-моему, идёт настоящее сражение. Дверь резко распахивается, и к нам в короткой рубашке врывается испуганная Люс.

– Заступись за меня, пожалуйста. Анаис как с цепи сорвалась!

– Что она тебе сделала?

– Сначала она налила мне в ботинки воду, потом в кровати била меня ногой и щипала за зад. А когда я стала жаловаться, сказала, что, если мне не нравится, Я могу спать рядом, на коврике.

– Почему ты не позовёшь мадемуазель?

– Как же, позовёшь её! Я пошла к ней в комнату, а её нет. В коридоре горничная сказала, что мадемуазель вышла вместе с хозяйкой гостиницы. И что мне теперь делать?

Люс плачет. Бедняжка! Она такая маленькая в своей рубашке, открывающей тонкие руки и красивые ноги. Нагишом, да если ещё лицо прикрыть, она выглядела бы намного соблазнительнее (можно оставить две дырки для глаз). Но раздумывать некогда, я соскакиваю на пол и бегу в их комнату. Анаис лежит посередине кровати, натянув одеяло до подбородка. Выражение лица не предвещает ничего хорошего.

– Какая муха тебя укусила? Ты что, не хочешь, чтобы Люс спала вместе с тобой?

– Вовсе нет, просто она заняла всю постель, я её и столкнула.

– Врёшь! Ты щипаешься, и потом ты ведь налила ей воду в ботинки.

– Спи с ней сама, если хочешь, а мне это ни к чему.

– У неё кожа-то побелей твоей. Впрочем, не у неё одной!

– Вот-вот, всем известно, что младшая сестра тебе нравится так же, как старшая…

– Ну погоди, сейчас ты у меня пожалеешь о своих словах.

И я как была, в рубашке, бросаюсь на кровать, срываю простыню, хватаю дылду Анаис за ноги и, хотя она молча впивается ногтями мне в плечо, стаскиваю её с кровати; она падает спиной на пол, и я, не выпуская из рук её лапы, зову:

– Мари, Люс, идите посмотрите!

На зов является целая процессия девиц в белых рубашках, и тут же раздаются испуганные причитания:

– Ой, разнимите их! Позовите мадемуазель!

Анаис не кричит, она лишь дрыгает ногами и испепеляет меня взглядом, упорно пытаясь закрыть то, что я обнажаю, волоча её по полу: её жёлтые ноги и отвислый зад. Меня так разбирает смех, что я, того и гляди, не удержу ног этой дурищи. Я объясняю:

– Представляете себе, эта дылда не хочет пустить Люс к себе в кровать – щиплется, наливает ей в обувь воды. Вот я и решила проучить Анаис.

В ответ молчание, все в замешательстве. Сёстры Жобер слишком осторожны, чтобы принять чью-либо сторону. Наконец я отпускаю лодыжки Анаис, та вскакивает и быстро одёргивает сорочку.

– А сейчас давай в постель, и чтобы оставила девчонку в покое, не то я тебя так вздую – своих не узнаешь.

По-прежнему молча злясь, Анаис прыгает в постель и поворачивается носом к стене. Она на редкость труслива и боится, как бы её не отлупили. Маленькие белые привидения расходятся по комнатам, а Люс робко устраивается рядом со своей мучительницей, которая лежит теперь неподвижно, как куль (назавтра моя протеже доложила, что Анаис за всю ночь пошевелилась лишь раз, с досадой швырнув свою подушку на пол).

Никто не рассказал о случившемся мадемуазель Сержан. Мы все жили предстоящим днём, ведь нас ожидали экзамены по математике и рисованию, а списки допущенных к устному экзамену должны были вывесить вечером.

Проглотив по чашке шоколада, мы вылетаем из гостиницы. В семь уже стоит жара. Освоившись, мы сами рассаживаемся по местам и в ожидании экзаменаторов пристойно и скромно переговариваемся. Девчонки чувствуют себя почти как дома, скользят меж парт, ни на что не натыкаясь, привычно раскладывают перед собой карандаши, ручки, ластики, ножички для подчистки бумаги – всё что полагается. Ещё немного – и мы покажем, кто на что горазд.

Входят вершители наших судеб. Они уже не наводят на нас такой страх; девчонки побойчее глядят на них спокойно, как на старых знакомых. Рубо, нацепивший на себя что-то вроде панамы (он полагает, что выглядит в ней элегантно), в нетерпении начинает суетиться:

– Давайте, давайте, барышни! Мы сегодня опаздываем. Придётся нагонять.

Ничего себе! Сейчас мы окажемся виноваты, что они не смогли встать пораньше! В один миг столы усеяны листами, и вот мы уже запечатываем углы со своими фамилиями, а Рубо торопливо ломает печать на большом жёлтом конверте со штемпелем инспекции учебного округа и извлекает оттуда условия задач, которых все так страшатся.

Вопрос первый: «Некий человек приобрёл 3,5 %-ную ренту при курсе 94,6 франка…» и т. д.

Чтоб ему пусто было, этому болвану в панаме! Биржевые операции наводят на меня тоску: для меня всегда целая проблема не забыть все эти комиссионные, 1/800 процента.

Вопрос второй: «Признаки делимости числа на девять».

– В вашем распоряжении час.

Да, времени совсем в обрез. Хорошо ещё, я так долго зубрила правило делимости на девять, что в конце концов его запомнила. Надо ещё разобрать все необходимые и достаточные условия – какое занудство!

Другие девчонки уже погрузились в работу; над склонёнными головами висит невнятный гул: слышатся обрывки вычислений.

…Задача решена. Проверив каждое действие дважды (я так часто ошибаюсь!), я в результате получаю, что этот человек имеет прибыль в 22 850 франков – ничего себе! Такое круглое число вызывает у меня доверие, но всё же я хочу сравнить свой ответ с ответом Люс: она мастерица считать. Некоторые уже кончили и сидят с довольными лицами. Я не раз поражалась математическим способностям большинства наших девчонок, вышедших из семей прижимистых крестьян и ушлых мастеровых. Я могла бы спросить ответ у темноволосой соседки, которая тоже уже всё решила, но мне не нравится её серьёзный сдержанный взгляд. Я скатываю шарик, он падает прямо под носом у Люс, на бумажке число – 22 850. Она радостно кивает всё нормально. Удовлетворённая, я спрашиваю соседку:

– У вас сколько?

Поколебавшись, она сухо произносит:

– У меня больше двадцати тысяч франков.

– У меня тоже, но на сколько больше?

– Ну… больше…

– Я же не прошу их у вас взаймы. Оставьте свои двадцать две тысячи восемьсот пятьдесят франков при себе, вы не единственная правильно решили, и вообще вы вылитый чёрный муравей, с какой стороны ни посмотри.

Вокруг раздаются смешки. Ничуть не обидевшись, соседка скрещивает руки на груди и опускает глаза.

– Готово, девушки? – громко спрашивает Рубо. – Тогда свободны, не опаздывайте на экзамен по рисованию.

Без пяти два мы возвращаемся в бывшее заведение Ривуара. Какое мерзкое здание, как хочется уйти из этого обветшалого острога.

Там, где посветлее, Рубо расставил двумя кругами стулья, в центре каждого круга стоит скамья. Что на неё поставят? Мы глядим во все глаза. Помощник экзаменатора выносит два кувшина с ручками. Он ещё не успевает поставить их на скамью, как слышится шепоток:

– Трудно будет, ведь они прозрачные!

Рубо говорит:

– Девушки, на экзамене по рисованию вы можете рассаживаться как хотите. Вам предстоит сделать контурный рисунок – эскиз углём и карандашом Конде – этих двух ваз (сам ты ваза!). Категорически запрещается чертить линии построения с помощью линейки или чего-либо подобного. Папки, которые все должны были принести, будут у вас вместо чертёжных досок.

Он ещё не закрыл рот, а я уже мчусь на стул, который себе присмотрела, – прекрасное место, откуда кувшин с ручкой виден в профиль. Кое-кто следует моему примеру, и я оказываюсь между Люс и Мари Белом. «Категорически запрещено чертить линии построения по линейке» – мы это заранее знали и запаслись с подружками полосками плотной бумаги длиной в дециметр с сантиметровыми делениями, такие полоски очень легко спрятать.

Переговариваться разрешено, однако пользуемся мы этим не часто. Куда приятней строить рожи, когда, протянув руку и прикрыв глаз, мы делаем измерения с помощью пенала. При небольшой сноровке проще простого начертить по линейке линии построения (две линии в виде креста, разделяющие лист, и прямоугольник, вмещающий широкую часть кувшина).

Из другой группы вдруг доносятся гул, приглушённые восклицания и строгий возглас Рубо:

– Этого достаточно, мадемуазель, чтобы удалить вас с экзамена!

Костлявая хилая девчонка, которую Рубо застиг со складной линейкой в руках, рыдает, уткнувшись в платок. Рубо тут же бросается проверять других, но бумажные полоски с делениями исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Впрочем, в них больше нет нужды.

Кувшин у меня получается замечательный, пузатый. Пока я им любуюсь, экзаменатор, который следил за нами, отвлечённый робко вошедшими учительницами, пожелавшими узнать, «хороши ли сочинения в целом», оставляет нас одних, и Люс тихо тянет меня за рукав:

– Скажи, пожалуйста, мой рисунок ничего? Мне кажется, тут что-то не так.

Посмотрев рисунок, я говорю:

– Чёрт подери, да у тебя ручка слишком низко. От этого твой кувшин похож на побитую собаку с поджатым хвостом.

– А мой? – спрашивает с другой стороны Мари.

– У твоего справа горб. Надень на него ортопедический корсет.

– Чего?

– Я говорю, подложи ему слева ваты, а то женские прелести у него только с одной стороны. Попроси Анаис одолжить тебе одну из её «накладных» грудей (дылда Анаис вкладывает два платка в чашечки лифчика, и никакие наши насмешки не смогли отвадить её от этой детской набивки).

Наша болтовня вызывает у соседок приступ непомерного веселья: Люс, смеясь, откидывается на стуле, на её кошачьем личике обнажаются белоснежные зубы; Мари надувает щёки, как меха волынки. И тут же обе замирают в самый разгар веселья – грозный взгляд сверкающих в глубине зала глаз директрисы словно обращает их в камень. Конец сеанса венчает мёртвая тишина.

Нас выставляют за дверь, мы возбуждены, разгорячены от мысли, что уже нынче вечером на двери будет вывешен список допущенных к завтрашнему устному экзамену. Мадемуазель Сержан едва сдерживает нас; мы болтаем без умолку.

– Ты пойдёшь смотреть список. Мари?

– Нет! Если меня там не окажется, все станут надо мной смеяться.

– А я пойду, – говорит Анаис. – Хочу поглядеть на физиономии тех, кто провалился.

– А если ты будешь одной из них?

– Так ведь у меня на лбу моя фамилия не написана, а рожу я скорчу довольную, чтобы никто не смотрел на меня с сочувствием.

– Хватит! У меня от вас голова раскалывается, – внезапно взрывается директриса. – Вечером видно будет. И смотрите у меня, не то я пойду читать список одна. Впрочем, в гостиницу мы сейчас не пойдём, нечего лишний раз делать такие концы. Пообедаем в ресторане.

Она осведомляется о заказанном заранее кабинете. Нам отводят нечто вроде купальной кабинки, куда сверху проникает тусклый дневной свет. Наше возбуждение спадает. Мы, как волчата, набрасываемся на еду. Утолив голод, мы то и дело спрашиваем, который час. Мадемуазель тщетно пытается нас успокоить, убеждая, что экзаменующихся много и эти господа просто не успеют прочесть все сочинения до девяти, – мы взвинчены до предела.

Делать в этом погребке больше нечего! Но мадемуазель Сержан не хочет выводить нас на улицу, и я знаю почему: в этот час солдаты гарнизона ещё в увольнении, а эти фанфароны в красных штанах особо не церемонятся. Мы уже шли обедать под улыбки, восторженное цоканье языков и чмоканье воздушных поцелуев; подобные знаки внимания нервируют директрису, и она изничтожает взглядом дерзких вояк. Однако этого недостаточно, чтобы поставить их на место.

День клонится к вечеру, от нетерпения мы всё больше мрачнеем и злимся. Анаис с Мари, нахохлившись, как куры перед дракой, уже обменялись язвительными репликами. Сёстры Жобер – такое впечатление – размышляют о развалинах Карфагена, а я острым локтем отпихиваю малышку Люс, которая лезет ласкаться. К счастью, мадемуазель – почти такая же раздражённая, как мы, – звонит и просит зажечь свет и принести две колоды карт. Отличная идея!

Две газовые лампы немного поднимают нам настроение, а при виде карт мы и вовсе расплываемся в улыбке.

– Давайте в тридцать одно!

Хорошо! Правда, сёстры Жобер играть не умеют. Что ж, пусть себе и дальше размышляют о бренности человеческой жизни, а мы будем резаться в карты, пока мадемуазель читает газеты.

Мы развлекаемся, но игра продвигается плохо. Анаис мухлюет. Иногда мы останавливаемся посреди партии и, опершись о стол, с напряжёнными лицами спрашиваем:

– Который час?

Мари высказывает мысль, что из-за темноты нельзя будет прочесть фамилии – надо будет взять с собой спички.

– Глупая! Там же фонари.

– Ах да… а вдруг как раз возле училища фонарей нет?

– Ничего, – тихо говорю я. – Я стащу свечку из подсвечника на камине, а ты захватишь спички. Поехали… трефовый валет и два туза!

Мадемуазель Сержан вынимает часы; мы не спускаем с неё глаз. Когда она встаёт, мы так стремительно вскакиваем, что опрокидываем стулья. Нас вновь охватывает горячка, и мы стремглав бросаемся за шляпками. Надевая перед зеркалом шляпку, я краду свечку.

Мадемуазель прилагает неимоверные усилия, чтобы не дать нам припустить во весь дух. Прохожие смеются над нашей ватагой, которая того и гляди помчится вприпрыжку, и мы смеёмся вместе с прохожими. Наконец перед нами воссияли врата. Разумеется, «воссияли врата» – лишь дань литературе… фонаря и правда нет в помине! Перед закрытой дверью с криками радости или стонами отчаяния мечется вереница теней – это ученицы других школ. Короткие вспышки от зажжённых спичек и колеблющееся пламя свечей освещают большой белый лист, прикреплённый к двери. Мы со всех ног кидаемся к нему, отчаянно работая локтями, на нас никто не обращает внимания.

Стараясь держать украденную свечу прямо перед собой, я читаю – скорее угадываю, ориентируясь на инициалы, – в алфавитном порядке: «Анаис, Белом, Жобер, Клодина, Лантене». Все, все! Вот здорово! А теперь проверим количество баллов. Минимальный проходной балл – сорок пять. Возле фамилий написано суммарное число, а рядом, в скобках, – отдельные отметки. Сияющая мадемуазель Сержан строчит у себя в записной книжке: Анаис – 65, Клодина – 68. Сколько у Жобер? 63 и 64. Люс – 49, Мари Белом – 44 1/2. Как это – сорок четыре и дна вторая? Но тогда её отсеяли? Что вы такое плетёте?

– Нет, мадемуазель, – говорит Люс, которая только что ещё раз проверила список, – у неё сорок четыре и три четверти, эти господа по доброте своей допустили Мари к устному экзамену, хотя ей и не хватило четверти балла.

Бедняжка Мари, совсем было струхнувшая, облегчённо вздыхает. Хорошо, что экзаменаторы простили ей четверть балла, но боюсь, как бы она не срезалась на устном экзамене. Когда первая радость чуть утихла, сердобольная Анаис освещает вновь прибывающих, капая на них расплавленным воском, – вот ехидна!

Мадемуазель не в состоянии нас утихомирить, не действует даже пророчески-мрачное напоминание:

– Ваши испытания ещё не кончились, посмотрю на вас завтра вечером после устного экзамена.

Но мы всё равно скачем, горланим песни под луной – она с трудом загоняет нас в гостиницу.

Вечером, когда директриса ложится и засыпает, мы вылезаем из кроватей – Анаис, Люс, Мари и я (кроме сестёр Жобер, разумеется) – и пляшем как безумные: волосы вверх-вниз, подобрав короткие рубашки, как в менуэте.

Потом нам чудится шум в комнате, где почивает мадемуазель, и мы, прервав непотребную кадриль, мгновенно разбегаемся, шлёпая голыми пятками и давясь от смеха.

На следующий день, проснувшись чуть свет, я бегу «нагнать страху» на пару Анаис – Люс, спящих с тем отрешённым видом, какой бывает у людей, добросовестно выполнивших свою работу. Я щекочу своими волосами нос Люс, та чихает, открывает глаза и в замешательстве будит Анаис, которая с ворчанием садится на кровати и посылает меня к чёрту. Я с серьёзным видом восклицаю:

– Ты что, не знаешь, сколько времени? Семь, дорогая, а устный экзамен в семь тридцать!

Они соскакивают с кровати и быстро обуваются; дождавшись, пока они зашнуруют ботинки до конца, я говорю, что ещё шесть – я плохо посмотрела. Они не так сильно раздосадованы, как я надеялась.

Без четверти семь мадемуазель нас расталкивает, размешивает шоколад, заставляет нас за завтраком проглядеть конспекты по истории, и мы, вконец оглушённые, вываливаемся на освещённую солнцем улицу – Люс с исписанными манжетами. Мари со скатанными бумажными трубочками, Анаис со своим миниатюрным атласом. Они цепляются за свои шпаргалки как за спасательный круг – ещё больше, чем вчера, ведь сейчас придётся отвечать устно этим незнакомым господам, отвечать перед тридцатью парами недоброжелательных ушей. Одной Анаис всё нипочём: робости она не ведает.

Сегодня в запущенном дворе экзаменующихся значительно меньше; сколько же их сошло с дистанции на пути между письменным и устным экзаменами! (Тут всё ясно: если на письменный многих допускают, то многих и отсеивают.) Большинство девчонок бледны как смерть, их одолевает нервная зевота, а кое-кто, подобно Мари Белом, жалуется, что свело живот… со страху!

Дверь открывается, и входят люди в чёрном. Мы молча следуем за ними наверх, в зал, из которого на сей раз вынесли стулья; лишь в четырёх углах за чёрными столами сидит по суровому, зловещего вида экзаменатору. Мы испуганно и с любопытством глядим на эту мизансцену, сгрудившись у входа и побаиваясь идти дальше, но мадемуазель подталкивает нас: «Давайте, давайте, что встали как вкопанные?» Набравшись смелости, наша компания вступает в зал первой. Узловатый и скрюченный папаша Салле смотрит на нас невидящим взором – он невероятно близорук; Рубо рассеянно перебирает цепочку от часов; старик Леруж терпеливо ждёт, изучая список фамилий, а в одном из оконных проёмов красуется тучная тётка, впрочем, она – девица, мадемуазель Мишо, и перед ней – учебник сольфеджио. Я забыла ещё одного – придиру Лакруа, который что-то брюзжит, яростно вздымает плечи, перелистывая свои книжки, и словно спорит с самим собой; девчонки в ужасе говорят друг другу, что он, должно быть, «чертовски вредный». Именно Лакруа решает назвать первое имя:

– Мадемуазель Абер!

Абер – долговязая, сутулая, сгорбленная – вздрагивает как лошадь, ошалело косится по сторонам и тут же, горя желанием произвести благоприятное впечатление, бросается вперёд и громко, с сильным деревенским выговором кричит: «Эй, я тут!» Мы все покатываемся со смеху, и этот смех, который мы и не думаем сдерживать, придаёт нам уверенность, ободряет.

Заслышав злополучное «Эй, я тут!», бульдог Лакруа хмурит брови и говорит:

– Разве кто-нибудь сомневается, что вы тут? На Абер жалко смотреть.

– Мадемуазель Юго, – вызывает Рубо, начиная с конца алфавитного списка.

На его зов спешит толстушка в белой шляпе, украшенной ромашками, – эта девчонка из Вильнёва.

– Мадемуазель Мариблом, – провозглашает папаша Салле – ему кажется, что он читает с середины списка, и при этом он перевирает фамилию Мари Белом. Та, побагровев от смущения, идёт и садится на стул напротив папаши Салле. Он, поглядев на Мари, спрашивает, знает ли она, что такое «Илиада».

Люс за моей спиной вздыхает:

– Она, по крайней мере, начала отвечать. Начать – самое главное.

Незанятые девчонки (и я в том числе) тихо расходятся, разбредаются послушать, как отвечают другие. Я иду к Абер – всё развлечение. Когда я подхожу, Лакруа как раз спрашивает:

– Так вы не знаете, на ком женился Филипп Красивый?

Абер таращит глаза, её красное лицо блестит от пота. Её толстые, как сосиски, пальцы торчат из митенки.

– Он женился… не женился… Сударь, сударь, – вдруг кричит Абер, – я всё, всё забыла.

Она дрожит и по её щекам катятся крупные слёзы. Лакруа глядит на неё, как удав на кролика.

– Всё забыли? В таком случае ничего не могу вам поставить, кроме огромного нуля.

– Да, да, – запинаясь бормочет она, – но мне всё равно, я лучше поеду домой, мне всё равно…

Всхлипывающую Абер уводят, и через окно я слышу, как она говорит своей огорошенной учительнице:

– Честное слово, лучше я буду пасти папиных коров, а сюда больше ни ногой. Я уеду двухчасовым поездом.

В классе её подружки с важным неодобрительным видом обсуждают этот «прискорбный случай»:

– Дорогая, ну и дура же она! Я бы, дорогая, только обрадовалась, выпади мне такой лёгкий вопрос!

– Мадемуазель Клодина!

Меня зовёт старик Леруж. Чёрт, математика… Хорошо ещё, вид у него не злой. Я сразу смекнула, что он не станет меня заваливать.

– Ну что, дитя моё, скажете мне что-нибудь о прямоугольных треугольниках?

– Да, сударь, хотя сами они мне мало о чём говорят.

– Ну-ну-ну! Не так уж они нехороши, как вы полагаете. Нарисуйте мне прямоугольный треугольник на доске, задайте размеры, а потом будьте любезны рассказать о квадрате гипотенузы.

Надо очень постараться, чтобы засыпаться у такого экзаменатора! Кроткая, как ягнёнок, я рассказываю всё, что знаю. Впрочем, много времени это не занимает.

– Ну вот, очень хорошо! Скажите-ка ещё, как определить, делится ли число на девять или нет, и я вас отпущу.

Я тараторю:

– Сумма цифр… необходимое условие… достаточное условие…

– Идите, дитя моё, довольно.

Облегчённо вздохнув, я встаю. Сзади слышится голос Люс:

– Тебе повезло. Я рада за тебя.

Она сказала это от чистого сердца, и в первый раз я по-дружески глажу её шею. Как! Опять меня! Отдышаться не дают!

– Мадемуазель Клодина!

Это дикобраз Лакруа – ну теперь придётся попотеть! Я усаживаюсь, он глядит на меня поверх пенсне и вопрошает:

– А что это была за война Алой и Белой Розы?

Надо же, срезал с первого раза! Я и двух фраз сказать не могу об этой войне. Называю вождей обеих сторон и замолкаю.

– А дальше? Дальше? Дальше?

Он действует мне на нервы, и я вскипаю:

– А дальше они воевали друг с другом долго-долго, до посинения, но всё это вылетело у меня из головы.

У него глаза лезут на лоб. Сейчас наверняка даст мне по башке!

– Так-то вы учите историю?

– Я патриотка, сударь, меня интересует только история Франции.

Неожиданная удача: он смеётся!

– По мне, лучше нахалки, чем тупицы. Расскажите о Людовике Пятнадцатом. Итак, одна тысяча семьсот сорок второй год…

– Это время, когда госпожа де Ля Турнель оказывала на него дурное влияние…

– Чёрт возьми! Вас об этом не спрашивают!

– Простите, сударь, я ведь не сама это выдумала… Это чистая правда… Лучшие историки…

– Что? Лучшие историки?

– Да, сударь, я прочла во всех подробностях у Мишле…

– Мишле! Да вы с ума сошли! Мишле, да будет вам известно, написал исторический роман в двадцати томах и возымел наглость назвать сей труд «Историей Франции»! Не говорите мне о Мишле!

Закусив удила, он стучит по столу. Я не уступаю. Девчонки вокруг стола замерли и не верят своим ушам. Мадемуазель Сержан, запыхавшись, подбегает, готовая вмешаться. После моих слов: «Мишле всё же не такой скучный, как Дюрюй», – она бросается к столу и с тревогой заявляет:

– Сударь, я прошу простить… девочка не в себе… сейчас она выйдет…

Он перебивает мадемуазель Сержан, вытирает лоб и пыхтит:

– Ах, оставьте, мадемуазель. Тут нет ничего плохого. Я придерживаюсь своих убеждений и люблю, когда другие придерживаются своих. У этой девушки ложные идеи и она читает не то, что нужно, однако она – личность, и это когда кругом столько дур! Ну а вы, читательница Мишле, потрудитесь ответить, каким образом вы поедете на корабле из Амьена в Марсель, – если не ответите, я влеплю вам два балла, и скатертью дорожка!

– Из Амьена я отправлюсь по Сомме, поднимусь туда-то… и по тем-то каналам… попаду в Марсель, время путешествия – от шести месяцев до двух лет.

– О времени я вас не спрашиваю. Теперь опишите рельеф России, да поживее.

Гм, не скажу, что я блестящий знаток рельефа России, но я более или менее справляюсь с вопросом, если не считать некоторых упущений, вызвавших, кажется, досаду у экзаменатора.

– А Балканы вы решили опустить? Этот тип говорит как стреляет.

– Совсем нет, сударь, я их припасла на закуску.

– Ладно, идите.

Все с возмущением расступаются передо мной. Хороши!

Пока опять не вызвали, можно отдохнуть. Я с ужасом слышу, как Мари Белом рассказывает Рубо, что «для приготовления серной кислоты воду выливают на известь, та закипает, и газ собирают в колбу». На лице у неё беспросветная тупость. Её длинные и узкие руки опираются о стол, птичьи, без тени мысли, блестящие глаза бегают. Она скороговоркой несёт чудовищный вздор. Теперь ничего не поделаешь, даже если шепнуть ей на ухо, она не услышит. Анаис тоже слушает Мари и веселится от души.

– Ты уже что ответила?

– Пение, историю, йографию…

– Старик Лакруа очень свирепствовал?

– Да, зверь! Но спрашивал всякую ерунду – о Тридцатилетней войне, о договорах… Я гляжу, Мари совсем сбилась!

– Сбилась – не то слово.

К нам подходит взволнованная, взъерошенная Люс.

– Я сдала йографию, историю и рада, до смерти, что хорошо ответила.

– Молоток, значит? Схожу-ка я на колонку, а то горло пересохло, кто со мной?

Никто – или они не хотят пить, или боятся пропустить, когда их вызовут.

Внизу – что-то вроде приёмной, там я обнаруживаю Абер – щёки её от недавних горестей ещё красные, под глазами мешки. За небольшим столиком она пишет письмо домой, она уже успокоилась и рада, что возвращается на ферму. Я спрашиваю:

– Что же вы отказались отвечать? Она поднимает свои воловьи глаза:

– Мне тут так страшно, сил никаких нет. Мать поместила меня в пансион, отец не хотел, он говорил, что я должна заниматься хозяйством, как мои сёстры, стирать, работать в саду, мама настояла на своём, и её послушались. В меня вдалбливали знания так, что голова вспухла, и вы видите, что сегодня из этого вышло. А ведь я говорила! Теперь-то они мне поверят!

И она вновь, умиротворённая, берётся за ручку.

Вверху, в зале, царит убийственная жара. Почти все девчонки – красные и потные (мне повезло, я от жары не краснею!), вид растерянный, напряжённый: они ждут, когда их вызовут, до жути боясь наговорить глупостей. Скоро, наконец, полдень и мы уйдём отсюда?

Анаис приходит с физики и химии; она не красная, да и как она может покраснеть? Думаю, и в кипящем котле она осталась бы жёлтой и холодной.

– Ну как?

– Уф, всё позади. Рубо, оказывается, ещё и по-английски спрашивает. Он заставил меня читать и переводить. Почему-то, когда я читала по-английски, он всё кривил рожу. Дурак какой-то!

Это из-за произношения! Подозреваю, что у Эме Лантене, дающей нам уроки английского, выговор не слишком чистый, и скоро этот болван Рубо начнёт измываться уже надо мной из-за того, что у меня выговор не лучше. Весёленькое дельце! Меня бесит мысль, что этот идиот будет надо мной потешаться.

Полдень. Экзаменаторы поднимаются, а мы с шумом и гамом направляемся к дверям. Лакруа – волосы торчком, глаза выпучены – объявляет, что наш маленький праздник продолжится в два тридцать. Мадемуазель едва отлавливает нас в толпе галдящих сорок и ведёт в ресторан. Она ещё сердится на меня за моё «безобразное» поведение по отношению к Лакруа, но мне всё равно. Солнце палит, меня разбирает усталость, нет сил шевелить языком…

Ах, леса, родные мои леса! Какое там в этот час стоит жужжание! Осы, мушки обследуют цветки лип и бузины – и весь лес вибрирует, как орган. Птицы не поют, в полдень они сидят в тени, чистят пёрышки, и их блестящие глазки выискивают что-то в подлеске. Лечь бы сейчас на опушке ельника, откуда виден расположившийся внизу город, и подставить тёплому ветру лицо, замерев от неги и лени!

…Заметив, что я отрешённо витаю мыслями в облаках, Люс с самой кокетливой улыбкой тянет меня за рукав. Мадемуазель читает газеты, подружки обмениваются вялыми репликами. У меня вырывается слабый стон, и Люс мягко меня корит:

– Ты теперь со мной совсем не разговариваешь! Весь день экзамены, вечером мы ложимся спать, а за едой у тебя всегда плохое настроение – ума не приложу, когда к тебе подойти!

– А что тут сложного! Не подходи вовсе!

– Не очень-то любезно с твоей стороны так говорить! Ты даже не замечаешь, как терпеливо я тебя жду и сношу, когда ты меня отталкиваешь.

Дылда Анаис смеётся – её смех походит на скрип немазаной телеги, – и Люс робко замолкает. Терпение у неё и впрямь безграничное. Печально, что такое постоянство останется втуне, печально!

Анаис в своём репертуаре. Она не забыла бессвязный лепет Мари Белом на экзамене и – вот стервозина! – мило интересуется у бедняжки, сидящей неподвижно с ошалевшим видом:

– Что тебя спросили на физике и химии?

– Какая разница, что спросили, – сварливо ворчит мадемуазель, – если она всё равно чепуху молола.

– Я уже не помню, – в замешательстве бормочет бедняжка Мари, – про серную кислоту, кажется…

– И что же вы там про неё наговорили?

– К счастью, мадемуазель, кое-что я всё же знала. Я сказала, что если известь облить водой, выделяются пузырьки газа, это и есть серная кислота…

– Вы так и сказали? – нарочито подчёркнутым тоном переспрашивает мадемуазель, готовая, кажется, вцепиться в Мари зубами…

Анаис с воодушевлением грызёт ногти. Поражённая Мари замолкает, и директриса, прямая, с багровым лицом, поспешно ведёт нас обратно. Мы трусим за ней, как собачонки, и разве что языки у нас не вываливаются по такому пеклу.

На других экзаменующихся мы теперь не обращаем внимания – те, впрочем, тоже на нас не смотрят. Из-за жары и напряжения нам не до кокетства и не до соперничества. Ученицы высшей школы Вильнёва – их называют «незрелыми яблоками» из-за бантов на шее, бантов ужасного резкого зелёного цвета, какой встретишь только в пансионах, – проходя мимо нас, принимают притворно-добродетельный брезгливый (невесть почему!) вид, но как бы по привычке; вскоре, однако, всё встаёт на свои места. Все думают о завтрашнем дне, о сладостной возможности поиздеваться над провалившимися подругами и теми, кто вовсе не сдавал экзамены из-за «неуспеваемости по всем предметам». Дылда Анаис начнёт распускать хвост, разглагольствовать о педучилище как о доходном поместье. Тьфу! Зла на неё не хватает!

Наконец вновь появляются экзаменаторы – они обливаются потом и кажутся уродами! Хуже нет – выходить замуж в такую погоду! От одной только мысли, что надо лежать рядом с мужчиной, липким от жары, как они… (впрочем, летом у нас будет две кровати…). Да и запах в перегретом зале стоит ужасный. Многие из девчонок особой чистоплотностью не отличаются. Так бы и убежала отсюда!

Развалившись на стуле, я в ожидании своей очереди вполуха слушаю, как сдают другие. Я вижу, как одна, самая счастливая, «кончает» первой. Оттарабанив всё как надо, она со вздохом пересекает зал, и вдогонку ей несутся поздравления, завистливые вздохи, возгласы «Вот повезло!». Вскоре тем же путём следует другая, во дворе «освободившиеся» отдыхают и обмениваются впечатлениями.

Папаша Салле, разомлев на солнце, ласково пригревающем его подагру и ревматизм, вынужден простаивать, так как ученица, которую он ждёт, отвечает другому. Попробовать что ли покуситься на его добродетель! Я осторожно подхожу и сажусь на стул против него.

– Здравствуйте, господин Салле.

Он глядит на меня, поправляет очки, прищуривается и всё равно не видит.

– Я Клодина, узнаёте?

– А… Вы здесь! Здравствуйте, милое дитя. Как здоровье вашего батюшки?

– Спасибо, очень хорошо.

– Как экзамены? Всё в порядке? Много ещё осталось?

– Много! У меня ещё физика и химия, литература в вашем лице, английский и музыка. Госпожа Салле хорошо себя чувствует?

– Жена? Она прохлаждается в Пуату. Ей следовало бы ухаживать за мной, но…

– Послушайте, господин Салле, раз уж мы с вами всё равно сидим и разговариваем, сняли бы вы с меня литературу.

– Но я ещё не дошёл до вашей фамилии, ещё далеко… Приходите потом…

– Но какая разница, господин Салле?

– Разница в том, что у меня выдалась минута отдыха, которую я вполне заслужил. И потом, так не положено, нельзя нарушать алфавитный порядок.

– Ну пожалуйста, господин Салле! Да и к чему вам меня спрашивать? Вы же знаете, что я знаю много больше, чем требуется по программе. Я целыми днями торчу в папиной библиотеке.

– Да… это так. Ладно, я пойду вам навстречу. Я намеревался спросить вас об аэдах, трубадурах, о «Романе Розы» и тому подобном.

– Отдыхайте, господин Салле. О трубадурах-то мне известно: я представляю их себе похожими на маленького флорентийского певца,[8] такими вот…

Я встаю и принимаю соответствующую позу, перенеся вес тела на правую ногу, зелёный зонтик папаши Салле изображает мандолину. К счастью, мы одни в этом углу! Люс следит за мной издали, раскрыв от изумления рот. Бедного подагрика моя выходка немного развлекла, он смеётся.

– …на голове у них бархатная шапочка, волосы вьются, костюм часто двухцветный (наполовину синий, наполовину жёлтый – очень красиво), мандолина висит на шёлковом шнуре, они поют вещицу из «Прохожего»:[9] «Милая, вот и апрель». Так я себе представляю трубадуров, господин Салле. Есть, правда, ещё трубадуры времён Первой империи.[10]

– Дитя моё, вы изрядная сумасбродка, но я с вами отдыхаю душой. Однако кого вы называете «трубадурами времён Первой империи»? Только говорите тише, дорогая Клодина: если эти господа нас услышат…

– Я тихо! Трубадуров времён Первой империи я знаю по песням, которые пел папа. Вот послушайте… – И я шёпотом напеваю:

Папаша Салле смеётся от всей души:

– Да уж! Какие странные были люди! Знаю, лет через двадцать мы будем такими же… но этот образ трубадура с лирой и в шлеме! Бегите, дитя моё, я поставлю вам хорошую отметку, передайте наилучшие пожелания вашему отцу, скажите, что я его очень люблю и что он учит дочку славным песенкам!

– Спасибо, господин Салле, до свидания, ещё раз спасибо, что не стали меня спрашивать, я никому не скажу, будьте спокойны!

Какой славный человек! После этого я немного воспряла духом. Вид у меня такой весёлый, что Люс интересуется:

– Ты, наверно, хорошо ответила? Что он спрашивал? И зачем ты брала его зонтик?

– А, он задавал очень сложные вопросы про трубадуров, про то, как выглядят их инструменты. Хорошо, что я помнила все эти подробности!

– Как выглядят инструменты… Ужас, мне страшно от одной только мысли, что он мог меня об этом спросить. Как выглядят инструменты… но этого нет в программе. Я скажу мадемуазель…

– Вот именно, мы составим жалобу. А ты уже закончила?

– Да, спасибо, закончила. У меня словно сто пудов с плеч свалилось, честное слово. По-моему, отвечать осталось только Мари.

– Мадемуазель Клодина, – послышалось сзади. Ах, это Рубо! Я сажусь перед ним со сдержанным благопристойным видом. Рубо обращается ко мне очень любезно, он у нас считается человеком обходительным; я отвечаю, но вижу, что он ещё сердится на меня – вот злопамятный! – за то, что я так сразу отвергла его боттичеллиевский мадригал. Чуть ворчливым тоном он спрашивает:

– Сегодня вы не заснули под сенью листвы, мадемуазель?

– А этот вопрос тоже входит в программу, сударь? Он покашливает. Своей вопиющей бестактностью я лишь разозлила его. Ну да ладно!

– Скажите, пожалуйста, что бы вы сделали, если бы вам понадобились чернила?

– Ну-у, сударь, да мало ли что… Самое простое – пойти в ближайший магазин канцелярских товаров.

– Шутка остроумная, но на высокую оценку не потянет. Постарайтесь перечислить ингредиенты, из которых вы бы стали получать чернила…

– Чернильный орешек… танин… окись железа… камедь…

– В каких пропорциях?

– Не знаю.

– Тем хуже! А можете вы мне рассказать про слюду?

– Я видела её лишь в окошках комнатных печей.

– Правда? Очень плохо! А из чего делают карандашный грифель?

– Из графита мягкой породы, которую разрезают на палочки и помещают между двумя половинками деревянного цилиндра.

– Это единственное применение графита?

– Других я не знаю.

– Опять плохо! Выходит, из него изготовляют только карандаши!

– Да, но их изготовляют множество. По-моему, в России есть графитовые шахты. Во всём мире потребляют колоссальное количество карандашей, особенно экзаменаторы, которые набрасывают портреты экзаменующихся девушек в своих записных книжках. Рубо краснеет и ёрзает на стуле.

– Перейдём к английскому.

Он открывает сборничек сказок мисс Эджворт:

– Будьте добры, переведите несколько фраз.

– Перевести – пожалуйста, но читать… ни за что!

– Это почему же?

– Потому что у нашей учительницы английского смешное произношение. А я не умею произносить по-другому.

– Ну и что?

– А то, что я терпеть не могу, когда надо мной смеются.

– Всё же прочтите немного, я вас тут же остановлю. Я читаю, но совсем тихо, едва выговаривая слоги, и, не дочитав до конца, перехожу к переводу. Рубо, как ни старается не обращать внимания на моё плохое произношение, прыскает со смеху – так бы и расцарапала ему физиономию! Можно подумать, что это я виновата!

– Хорошо. А теперь назовите мне несколько неправильных глаголов с их перфектами и причастиями прошедшего времени.

– То see, видеть. I saw, seen. То be, быть. I was, been. То drink, пить. I drank, drunk. To…

– Достаточно, спасибо. Всего хорошего, мадемуазель.

– Благодарю, вы очень добры, сударь.

На следующий день я узнала, что этот изысканно одетый тартюф влепил мне очень плохую отметку – на три балла ниже средней – и засыпал бы меня напрочь, если бы мои оценки за письменный экзамен, особенно за сочинение, не перевесили. Вот и доверяй после этого притворщикам в вычурных галстуках – всем тем, кто приглаживает усы, рисует ваш портрет и украдкой бросает на вас взгляды. Правда, я его рассердила, но подумаешь… Откровенные бульдоги вроде Лакруа в сто раз лучше!

Скинув физику с химией, а заодно и английский, я сажусь и придаю своим волосам чуть более художественный вид. Разыскавшая меня Люс с довольным видом накручивает мои локоны на палец, ластится и трётся об меня, как кошка. Как только у неё хватает сил в такую жару…

– А где остальные, Люс?

– Остальные уже отстрелялись и спустились с мадемуазель во двор. Девчонки из других школ тоже там.

Зал действительно быстро пустеет.

Наконец толстуха Мишло называет мою фамилию. Красная, усталая – она разжалобила бы даже Анаис. Я сажусь, она молча смотрит на меня слегка ошалело, но доброжелательно:

– Мадемуазель Сержан сказала мне, что вы… музыкантша.

– Да, мадемуазель, я играю на пианино.

– Но тогда вы понимаете в музыке больше моего, – воздев руки, восклицает она.

Это вырвалось у неё так искренне, что я не могу удержаться от улыбки.

– Знаете, вы сейчас споёте с листа, и я вас отпущу. Я подышу вам что-нибудь посложнее, ведь вы всё равно справитесь.

Отрывок «посложнее», который она нашла, оказался довольно простеньким, но ей самой все эти шестнадцатые доли, семь бемолей у ключа показались «жутким» кошмаром. Я пою его allegro vivace перед обступившими меня девчонками, вздыхающими кто от зависти, кто от восхищения. Мадемуазель Мишло одобрительно кивает и к досаде присутствующих без дальнейших проволочек ставит мне двадцать.

Уф! Наконец всё позади! Теперь снова Монтиньи, школа, лес, любовные игры учительниц (бедная Эме, как она, наверное, истомилась в одиночестве!). Я сбегаю во двор. Ожидавшая меня мадемуазель Сержан поднимается.

– Ну что, всё?

– Да, наконец-то! По музыке у меня двадцать.

– Двадцать по музыке! – хором восклицают подружки, не веря своим ушам.

– Не хватало ещё, чтобы вы не получили двадцать по музыке, – с равнодушным видом говорит мадемуазель, но в душе она польщена.

– Какая разница, – с ревнивой досадой бросает Анаис. – Двадцать по музыке, девятнадцать по сочинению… если у тебя много таких оценок!

– Успокойся, лапочка. Красавчик Рубо на меня не расщедрился.

– Это почему? – тут же всполошилась мадемуазель.

– Потому что я отвечала ему не очень. Он спросил, из какого дерева делают флейты… нет, карандаши… что-то вроде этого. Потом пристал с чернилами… с Боттичелли – в общем, мы с ним не столковались.

Директриса помрачнела.

– Не удивлюсь, если вы сделали какую-нибудь глупость! Если вы провалились, пенять будет не на кого, только на себя.

– Не скажите. Во всём виноват Антонен Рабастан. Он возбудил во мне такую неистовую страсть, что я забросила занятия.

На это Мари Белом, сложив свои руки акушерки, говорит, что, будь у неё возлюбленный, она ни за что не объявила бы об этом с таким бесстыдством. Анаис косится, пытаясь определить, шучу я или нет, а мадемуазель, пожав плечами, ведёт нас обратно в гостиницу. Мы плетёмся едва волоча ноги и то и дело отстаём, так что мадемуазель приходится без конца кого-нибудь поджидать на повороте. Мы ужинаем, зеваем от усталости, но едва пробило девять, как нас охватывает лихорадочное возбуждение: надо пойти прочитать на двери сего неказистого рая имена тех, кто «выдержал экзамены.

– Я никого не возьму, – заявляет мадемуазель. – Пойду одна, а вы подождите.

Но раздаются такие стенания, что она смягчается и разрешает нам идти.

Мы вновь предусмотрительно запаслись свечами, но они на этот раз оказались лишними: чья-то доброжелательная рука прицепила над белым листом с нашими фамилиями большой фонарь. Я немного опережаю события, говоря «нашими», – вдруг моей в списке не будет? Анаис от радости лишится чувств! Не обращая внимания на выкрики, толчки, хлопанье в ладоши, я читаю, довольная: «Анаис, Клодина и т. д.» – значит, все? Увы, кроме Мари.

– Мари срезалась, – шепчет Люс.

– Мари в списке нет, – бормочет Анаис, с трудом сдерживая злорадную усмешку.

Бедняжка Мари, бледная как смерть, стоит не шелохнувшись перед треклятым листком, не сводя с него расширенных, круглых, блестящих, как у птицы, глаз. Потом уголки её губ вытягиваются, и она начинает громко рыдать… Огорчённая мадемуазель уводит её. Мы идём следом, не обращая внимания на прохожих, которые на нас оглядываются. Мари жалобно голосит.

– Мари, будьте же благоразумны, – успокаивает её мадемуазель. – В октябре вам повезёт больше. Подумаешь, поработать два лишних месяца…

Но Мари безутешно заливается слезами.

– Говорю вам, вы всё сдадите! Я обещаю! Вы довольны?

Такое уверение действительно производит своё счастливое действие. Мари теперь лишь скулит, как крошечный щенок, оторванный от матери, и вытирает слёзы.

Платок у неё хоть выжимай, недолго думая она действительно выжимает его на мосту. Стервозина Анаис говорит вполголоса:

– Газеты предсказывают паводок на Лиссе.

При этих словах на Мари нападает безудержный хохот, время от времени прерываемый всхлипываниями, мы все тоже прыскаем. Ну вот, переменчивый ум нашей чудачки вновь видит всё в розовом свете. Она уже представляет, как в октябре сдаст экзамены, и веселится. В этот тяжкий вечер мы не находим более подходящего занятия, как до десяти часов прыгать на площади под луной через верёвочку (прыгают все, даже сёстры Жобер).

На следующий день мадемуазель расталкивает нас в шесть, хотя поезд отходит лишь в десять.

– Вставайте, блошки, пора, надо собирать вещи, позавтракать, времени у нас немного!

Мадемуазель в необычайном возбуждении и вся дрожит, её проницательные глаза блестят, искрятся. Она смеётся и пихает Люс, которая пошатывается, не в силах проснуться, потом колотит Мари Белом: та сидит в одной рубашке, засунув ноги в шлёпанцы, протирает глаза и никак не может толком понять, что происходит. Мы все так умаялись. Но кто бы сейчас узнал в мадемуазель дуэнью, что присматривала за нами эти три дня? Радость преобразила её: скоро она увидит свою малышку Эме! Ликующая блаженная улыбка не сходит с её лица даже в омнибусе, везущем нас на вокзал. Мари, кажется, немного взгрустнула, вспомнив о своей неудаче, но, сдаётся мне, удручённый вид она принимает скорее по необходимости. Мы болтаем без умолку, все разом, как ненормальные, каждая рассказывает пяти другим, как она сдавала экзамены, но слушать никто не слушает.

– Представляешь, старушка, – восклицает Анаис, – как он начал спрашивать у меня даты…

– Я сто раз запрещала вам говорить «старушка», – перебивает её мадемуазель.

– Представляешь, старушка, – шёпотом повторяет Анаис, – я еле успела открыть свою книжечку на ладони. Но самое поразительное, что он видел, честное слово, видел и промолчал.

– Враки! – выкрикивает, выпучив глаза, правдолюбивая Мари Белом. – Я там была и смотрела, он ничего не заметил. Он бы отобрал у тебя шпаргалку, отобрал же он складную линейку у девчонки из Вильнёва.

– Ишь разговорилась! Поди лучше расскажи Рубо, что в Собачьем Гроте полным-полно серной кислоты!

Мари опускает голову, краснеет и снова заливается слезами, вспомнив о своих невзгодах. Я делаю вид, что хочу раскрыть зонтик, а мадемуазель внезапно отвлекается от своих «блаженных упований».

– Анаис, вы просто змея! Если вы будете мучить подружек, я отправлю вас в другой вагон.

– Самое лучшее – в вагон для курильщиков, – заверяю я.

– А вас не спрашивают. Берите чемоданы, вещи, ну что стоите как рохли!

Сев в поезд, она уже не обращает на нас внимания, словно нас не существует в природе. Люс засыпает, положив голову мне на плечо. Сёстры Жобер поглощены созерцанием бегущих за окном полей, белого неба в барашках. Анаис грызёт ногти. Мари дремлет наедине со своим горем.

В Бреле, последней станции перед Монтиньи, мы начинаем суетиться – ведь через десять минут мы будем дома. Мадемуазель вынимает карманное зеркальце и проверяет, прямо ли сидит шляпка, достаточно ли живописно лежат её жёсткие рыжие волосы, проверяет яркий пурпур губ – вид у неё сосредоточенный, трепетный, чуть ли не безумный. Анаис щиплет себя за щёки в безрассудной надежде придать им розовый оттенок, я напяливаю свою обалденную огромную шляпу. Для кого мы так стараемся? Разумеется, не для Эме, нам-то она что… Значит, ни для кого – для служащих вокзала, водителя омнибуса папаши Ракалена, шестидесятилетнего пьяницы, для идиота, торгующего газетами, для собак на дороге.

Вот и ельник, леса Бель-Эр, общинные луга, товарная станция – наконец раздаётся визг тормозов. Мы соскакиваем на землю следом за мадемуазель, которая уже бежит к малышке Эме, от радости подпрыгивающей на перроне. Директриса так крепко сжимает её в своих объятиях, что хрупкая Эме, побагровев, хватает ртом воздух. Мы подбегаем к Эме и, как подобает скромным ученицам, здороваемся: «…асьте, ммзель, как аше зровье, ммзель?»

Погода хорошая, и спешить нам некуда – мы засовываем чемоданы в омнибус, а сами не спеша возвращаемся пешком по дороге, вьющейся между живых изгородей, за которыми цветут синие и винно-розовые полигалии и Ave Maria с белыми крестообразными цветочками. Рады-радёшеньки, что нас оставили в покое, что нам не надо ни повторять историю Франции, ни раскрашивать карты, мы носимся вокруг своих учительниц, которые идут рука об руку, нога в ногу. Сестру Эме чмокнула, потрепала по щеке и сказала: «Ну видишь, дурочка, всё хорошо». И теперь она никого не видит и не слышит, кроме директрисы.

Лишний раз испытав разочарование, бедняжка Люс цепляется за меня и следует за мной, словно тень, источая шёпотом насмешки и угрозы:

– Стоит, право же, напрягать мозги ради таких похвал! Хороши они обе, нечего сказать. Сестра виснет на руке мадемуазель Сержан, как корзина. Как только прохожих не стыдится – впрочем, их это не больно волнует.

Они и впрямь плевать хотят на прохожих.

Мы возвращаемся с триумфом! Все знают, откуда мы вернулись, и знают результаты экзаменов – мадемуазель заранее телеграфировала. Люди стоят у дверей и дружески нас приветствуют. Мари ещё больше сокрушается и втягивает голову в плечи.

Мы несколько дней не видели школы, и теперь по возвращении она кажется нам ещё лучше: красивая, как игрушка, вся вылизанная, белая – посередине мэрия, по бокам корпуса для мальчиков и девочек, просторный двор, в котором, к счастью, сохранились кедры, небольшие правильные клумбы во французском стиле, тяжёлые железные ворота – слишком тяжёлые и мрачные, – уборная с шестью кабинками, тремя для больших, тремя для маленьких (из трогательной стыдливости кабинки для больших снабжены сплошными дверями, в то время как кабинки для маленьких – половинными), отличные спальни на втором этаже, на светлые окна и белые занавески которых обращаешь внимание уже с улицы. Долго ещё её оплачивать несчастным налогоплательщикам. Уж такая красивая – вылитая казарма!

Ученицы встречают нас невероятным гвалтом: Эме на время отлучки доверила своих подопечных, как и старшеклассниц, убогой мадемуазель Гризе, и в результате классы закиданы бумажками, башмаками, огрызками яблок… Мадемуазель Сержан хмурит рыжие брови, и тут же воцаряется порядок, чьи-то руки услужливо подбирают огрызки, чьи-то ноги вытягиваются и вновь напяливают на себя разбросанные башмаки.

В животе у меня урчит от голода, и я отправляюсь завтракать, предвкушая встречу с Фаншеттой, садом, папой: беленькая Фаншетта жарится и худеет на солнце, она встречает меня пронзительным удивлённым мяуканьем; зелёный запущенный сад зарос травой, трава лезет, тянется вверх к солнцу, которое загораживают ей высокие деревья. А вот и папа, встречающий меня ласковым хлопком по плечу:

– Что с тобой случилось? Давно тебя не видел!

– Но папа, я сдавала экзамены.

– Какие экзамены?

Говорю вам, второго такого, как папа, нет. Я с готовностью пересказываю ему события последних дней, меж тем как он пощипывает рыжую с проседью бородищу. Вид у него довольный. Скрещивание слизняков явно принесло небывалые результаты.

Я позволяю себе четыре-пять дней отдохнуть, побродить по Матиньону, где опять встречаю свою сводную сестру Клер, на сей раз она заливается слезами: её возлюбленный покинул Монтиньи, даже не удосужившись её предупредить. Через неделю Клер обзаведётся новым ухажёром, который бросит её спустя три месяца; она недостаточно хитра, чтобы удержать парня, и недостаточно практична, чтобы женить его на себе; а так как она упрямо сохраняет благоразумие… подобное положение дел может затянуться.

А пока она пасёт своих двадцать пять баранов, немного похожая на пастушку из комической оперы, немного смешная в своей большой шляпе колоколом, которая сохраняет лицо от загара, а волосы – от выгорания (от солнца волосы желтеют, дорогая!), в синем с белым узором фартучке и с романом (красными буквами на белой обложке заглавие: «На празднике»), засунутым в корзину. (Это я дала Клер почитать Огюста Жермена, чтобы приобщить её к жизни взрослых! Увы! Будет, наверно, и моя вина во всех тех диких глупостях, которые она натворит.) Уверена, что она считает себя несчастной, в самом поэтическом смысле слова, печальной покинутой невестой, и, когда остаётся одна, ей нравится принимать ностальгические позы: «откидывать руки, как ненужное орудие»[12] или сидеть понурив голову, наполовину скрытую распущенными волосами. Пока она пересказывает мне скудные события последних четырёх дней вкупе со своими невзгодами, я забочусь о её овцах, посылая за ними собаку: «Приведи их, Лизетта! Приведи сюда!», – и раскатисто произношу «бррр… зараза!», чтобы отогнать их от овсов, – я к этому привыкла.

– …когда я узнала, каким поездом он уезжает, – вздыхает Клер, – я оставила овец на Лизетту и спустилась к шлагбауму. Я дождалась поезда, он шёл медленно, потому что там подъём. Я увидела его, замахала платком, послала ему воздушные поцелуи, думаю, он меня заметил. Послушай, точно не скажу, но, по-моему, глаза у него были красные. Может, его заставили вернуться родители. Может, он мне напишет…

Давай, давай, сочиняй, романтическая натура, надеяться не запрещено. Да и потом, вздумай я тебя разубеждать, ты всё равно не поверишь.

После того как я пять дней бродила по лесу, царапая руки и ноги о колючие кусты, собирая охапки диких гвоздик, васильков и смолёвок, лакомясь горькими лесными вишнями и крыжовником, меня снова одолевают любопытство и тоска по школе. И вот я туда возвращаюсь.

Вхожу во двор и вижу: старшеклассницы сидят в тени на скамьях и лениво готовят работы к выставке; младшие плещутся на крытой площадке возле колонки. Мадемуазель расположилась в плетёном кресле, а Эме – у её ног на перевёрнутом цветочном ящике; наши красотки предаются безделью и шушукаются. При моём появлении директриса подскакивает и поворачивается на сиденье:

– Ах, вот и вы! Наконец-то! Я смотрю, вы приятно проводите время! Мадемуазель Клодина скачет по полям, не думая о том, что на носу раздача школьных наград, а ученицы не знают ни одной ноты из песни, которую будут петь хором на празднике!

– А что… мадемуазель Эме уже не преподаёт пение? И господин Рабастан?

– Не говорите глупостей! Вы прекрасно знаете, что мадемуазель Лантене не в состоянии петь, у неё слишком нежный голос. Что же до господина Рабастана, в городе было столько пересудов о его визитах к нам и о его уроках пения! Край сплетников, что поделать! Господин Рабастан сюда больше не придёт. Так что без вас хор обойтись не может, и вы этим злоупотребляете. Сегодня в четыре мы распределим партии, вы напишете на доске куплеты, а остальные их спишут себе.

– Хорошо. А что мы в этом году будем петь?

– Гимн Природе. Мари, подите принесите его, он лежит у меня на столе. Клодина начнёт его разучивать.

Эта рассчитанная на три партии песенка – в самый раз для школьного хора. Сопрано уверенно пищат:

А в это время меццо-сопрано, вторя рифмам, повторяют «дон-дон-дон», имитируя колокольный звон к вечерней молитве. Это должно очень понравиться.

Начинается безмятежная жизнь, я буду драть горло, триста раз петь одно и то же, возвращаться домой безголосой и злиться, когда кто-нибудь сбивается с ритма. Хоть бы меня наградили чем-нибудь!

К счастью, Анаис, Люс, кое-кто ещё хорошо запоминают мелодию на слух и поют за мной уже с третьего раза. Мы кончаем, когда мадемуазель говорит: «На сегодня хватит!» – жестоко было бы заставлять нас долго петь, когда жара стоит, как в Сенегале.

– И учтите, – добавляет мадемуазель, – я запрещаю распевать «Гимн Природе» на перемене! Иначе вы его переврёте, исказите и не сможете правильно пропеть во время раздачи наград. Теперь за работу, и чтобы громко не разговаривали.

Нас, старшеклассников, выпускают во двор, здесь дам сподручнее готовить свои чудесные работы для «Выставки рукоделий» (ясное дело, «рукоделий», – не «ногоделий» же!). После раздачи наград весь город приходит восхищаться плодами наших трудов, заполняющими аж два класса. На учебных столах – кружева, вышивки, ришелье, отделанное лентами бельё. На стенах – ажурные занавески, вязаные покрывала, подбитые цветной тканью, коврики из пушистой зелёной шерсти (из распущенного вязанья), усыпанные красными и розовыми цветами из шерсти, каминные дорожки и салфетки из расшитого плюша… Взрослые девочки кокетливо выставляют нижнее бельё: особенно много роскошных комбинаций, рубашек из бумажного батиста в цветочек, искусно выполненных вставок, коротких, с раструбом, панталон, подвязанных лентами, лифчиков, сверху и снизу украшенных фестонами, – всё это на синей, красной, сиреневой бумаге и с табличками, где прекрасным рондо выведены фамилии авторов. Вдоль стен расставлены скамеечки, на них красуются вышивки – ужасный кот, чьи глаза вышиты четырьмя зелёными крестиками, обрамляющими чёрную серединку, или собака с красной спиной и лиловатыми ногами, изо рта у которой торчит кумачового цвета язык.

Парней, которые, как и все, приходят на выставку, прежде всего, разумеется, интересует дамское бельё; они задерживаются около рубашек в цветочек, панталон с лентами, подталкивая друг друга плечом, смеются и нашёптывают друг другу всякие пакости.

Справедливости ради надо упомянуть, что у мальчишек тоже своя выставка, соперничающая с нашей. Соблазнительное бельё они на всеобщее обозрение не выставляют, зато демонстрируют свои диковинные поделки: изящно выточенные ножки столов, витые консоли (это самое трудное, дорогая!), деревянные штуковины с соединениями «ласточкин хвост», тщательно проклеенные картонные коробки и особенно муляжи из гончарной глины – гордость учителя, который скромно нарёк этот зал «отделом скульптуры», – муляжи, якобы воспроизводящие фризы Парфенона и другие барельефы, оплывшие, грубые, жалкие. «Отдел рисунка» представляет собой зрелище ничуть не более отрадное: разбойники из Абруццо косят, у римского первосвященника флюс, Нерон ужасно гримасничает, а президента Лубе в трёхцветной рамочке из дерева и картона как будто вот-вот стошнит. («Это потому, что он думает о своём кабинете министров», – объясняет Дютертр, который злится, что никак не станет депутатом.) На стенах – тусклые рисунки, архитектурные композиции и «предварительный (именно так!) общий вид Всемирной выставки 1900 года» – акварель, заслуживающая почётного приза.

На всё время, оставшееся до каникул, мы уберём с глаз долой книги и будем лениво работать в тенёчке, то и дело бегая мыть руки – замечательный предлог, чтобы послоняться по двору, – якобы чтобы не замусолить светлую шерсть и белое бельё; я выставляю лишь три розовые батистовые распашонки, как у младенцев, соединённые с такими же панталонами—что-то вроде комбинезона. Это шокирует моих подружек, единодушно находящих их «неприличными», надо же!

Я располагаюсь между Люс и Анаис, которая, в свою очередь, соседствует с Мари Белом, – мы по обыкновению держимся своей компанией. Бедняжка Мари! Ей приходится снова готовиться к экзамену – теперь к октябрьскому… В классе ей до смерти скучно, и мадемуазель из жалости разрешает ей сидеть вместе с нами. Она смотрит атлас, читает «Историю Франции»– я говорю «читает», но книга просто лежит у неё на коленях; Мари наклоняет голову, переводит взгляд на нас, прислушивается к нашим разговорам. Я заранее знаю, чем кончится для неё октябрьский экзамен.

– У меня во рту пересохло. Ты принесла бутылку? – спрашивает у меня Анаис.

– Нет, я как-то не подумала, но Мари наверняка принесла.

Эти бутылки – ещё одна наша непременная причуда. Как только устанавливается жара, мы решаем, что воду из колодца пить нельзя (её нельзя пить в любую погоду), и каждая из нас приносит на дне корзины – иногда в кожаном портфеле или полотняной сумке – бутылку с холодным питьём. Мы соревнуемся, кто придумает самую оригинальную смесь, самые фантастические напитки. Никакой кока-колы – кока-кола для малышни. Нам больше пристало пить воду с добавками уксуса, от которой белеют губы и пощипывает в желудке, кислый лимонад, мятный напиток, который мы готовим сами из свежих листьев мяты, украденное из дома жутко сладкое вино, вяжущий сок из недозрелой красной смородины. Дылда Анаис горько сожалеет о том, что уехала дочь аптекаря, достававшая нам прежде пузырьки с мятным спиртом, чуть разбавленным водой, и сладкий зубной эликсир «Бото». Я человек неприхотливый, пью белое вино, разведённое сельтерской водой, подслащённое и с небольшим количеством лимона. Анаис злоупотребляет уксусом, а Мари – солодовым настоем, таким густым, что он отливает чёрным. Бутылками пользоваться запрещается, но каждая девочка, как я уже говорила, приносит свою – с пробкой, проткнутой трубочкой из птичьего пера; нагнувшись якобы за катушкой, мы пьём из торчащего носика, не вынимая бутылки из корзины. На маленькой пятнадцатиминутной переменке (в девять часов ив три) все мчатся к колонке, чтобы немного охладить бутылки. Три года назад одна девочка упала с бутылкой и выбила себе глаз – он теперь у неё весь белый. После этого случая у нас отобрали все бутылки… мы обходились без них неделю, а потом кто-то принёс новую, на следующий день ещё кто-то, и спустя месяц все уже опять были с бутылками. Мадемуазель, возможно, ничего не знает об этом случае, произошедшем ещё до неё, – или же она предпочитает закрывать на это глаза, лишь бы мы оставили её в покое.

Жизнь замерла. От жары настроение у всех вялое. Люс меньше докучает мне своими ласками; ссоры, едва вспыхнув, тут же затихают. Всех одолевает непроходимая лень. Внезапные июльские грозы застигают нас во дворе и молотят градом – а через час, глянь, на небе снова ни облачка.

Мы сыграли злую шутку с Мари Белом, похвалявшейся, что из-за жары она пришла в школу без панталон. И вот после обеда мы вчетвером сидим на скамейке в следующем порядке: Мари—Анаис—Люс—Клодина.

Я шёпотом объясняю двум соседкам свой план, и те отправляются мыть руки; середина скамейки оказывается пустой, на одном её краю сидит Мари, на другом – я. Мари дремлет над математикой. Я быстро встаю, и скамейка опрокидывается. Внезапно пробудившаяся Мари падает задрав ноги и визжит как резаная – только она умеет так визжать, – показывая нам, что панталон на ней действительно нет. Раздаются протестующие возгласы, хохот. Директриса хочет возвысить голос и не может – её тоже душит приступ смеха. Эме Лантене предпочитает удалиться, чтобы не корчиться отравленной кошкой перед своими ученицами.

Дютертр давно нас не посещает. Говорят, он греется на солнышке и занимается флиртом на морском курорте (откуда у него деньги?). Я так и вижу его в белой фланели, мягкой рубашке, со слишком широким поясом и в ядовито-жёлтых ботинках. Он обожает одеваться немного вульгарно да и сам выглядит вульгарно со своим светлым цветом лица при сильном загаре, с чересчур блестящими глазами, острыми зубами и чёрно-рыжими, словно подпалёнными усами. Я почти не вспоминаю о его неожиданной атаке в стеклянном коридоре – впечатление было ярким, но коротким. И потом, имея дело с ним, прекрасно понимаешь, что последствий не будет. Я, наверно, трёхсотая девчонка, которую он пытался заманить к себе, это происшествие ни для него, ни для меня уже не представляет интереса. Вот если бы его уловка удалась, а так что говорить!

Мы уже заботимся о туалетах, в которых отправимся на раздачу наград. Для мадемуазель шьёт чёрное шёлковое платье её мать, большая рукодельница, вверху она вышивает гладью большие букеты цветов, узкие гирлянды тянутся к низу юбки, ветки налезают на лиф – и всё это бледно-фиолетовым шёлком разных оттенков. Получается очень изысканно, может, немножко для «женщины в возрасте», но безупречного покроя. Её привыкли видеть в тёмной и простой одежде, а теперь она элегантностью затмит жён нотариусов и чиновников, супруг коммерсантов и рантье. Так отыграется эта неказистая, но хорошо сложённая женщина.

Мадемуазель Сержан не забывает позаботиться и о красивом праздничном наряде для своей ненаглядной Эме. Обложившись образцами тканей, подруги сосредоточенно выбирают самые лучшие – мы сидим тут же во дворе, в тени, и работаем. Думается, платье обойдётся Эме недорого. Впрочем, по-другому ей поступать не резон. С её семьюдесятью пятью франками в месяц, из которых надо вычесть тридцать за пансион – её (за свой она не платит) и сестры (тут она тоже экономит), – и двадцать франков, которые она отсылает родителям (это мне известно от Люс), – с её жалованьем никак не оплатить красивое платье из белой ангорской шерсти, образчик которой я видела.

Ученицам не принято в открытую беспокоиться о своём праздничном туалете. Но все как одна начинают суетиться ещё за месяц и наседают на матерей, чтобы те купили ленты, кружева или какую-нибудь новую отделку для прошлогодних платьев. Но хороший тон требует, чтобы об этом помалкивали. Мы спрашиваем друг у друга с равнодушным любопытством, как бы из вежливости: «Ты в каком будешь платье?» и как бы вполуха слушаем ответ, произнесённый с таким же небрежным видом.

Дылда Анаис задала мне привычный вопрос, рассеянно отведя глаза в сторону. Я с отсутствующим видом, бесстрастно отвечаю:

– Ничего особенного… белый муслин… открытый корсаж клином ворот шалькой с запахом… короткие до локтя рукава а-ля Людовик Пятнадцатый с муслиновой отделкой. И всё.

На раздаче наград мы все в белом, но платья украшены светлыми лентами, шу, бантами, поясами – мы много внимания уделяем их цветам, которые каждый год стараемся менять.

– А ленты? – спрашивает Анаис, едва шевеля губами.

(Так я и знала, что она это спросит.)

– Тоже белые.

– Ну, дорогая, ты будешь прямо невестой! Знаешь, многие на фоне такой белизны выглядели бы чёрными – как блохи на простыне.

– Да. Но мне, к счастью, белое идёт. (Позлись, девочка. При твоей жёлтой коже тебе, чтобы не походить на лимон, приходится нацеплять на белое платье красные или оранжевые ленты).

– А у тебя какие ленты, оранжевые?

– Нет, оранжевые у меня были в прошлом году. У меня будут а-ля Людовик Пятнадцатый – полосатые, фай и сатин, слоновая кость и мак. А платье – шерстяное, кремового цвета.

– А у меня, – заявляет Мари Белом, хотя её никто не спрашивает, – платье будет из белого муслина, а ленты – цвета незабудки, сиренево-голубые, очень красиво!

– У меня платье готово, – вступает Люс, всегда пристраивающаяся у моих ног или рядом, – но я не знаю, какими лентами его отделать. Эме говорит, что синими…

– Синими? Твоя сестра, при всём моём к ней уважении, – дура. С такими зелёными глазами, как у тебя, и синие ленты – да это ни в какие ворота не лезет! В шляпном магазине на площади продают очень красивые ленты холодного зелёного и белого цветов… Платье у тебя белое?

– Да, белое, из муслина.

– Ну вот! Теперь тереби сестру, чтобы она купила тебе зелёные ленты.

– Да ну её, я сама куплю.

– Тем лучше. Увидишь, какая ты будешь красотка. Таких, что рискнут взять зелёные ленты, будет раз, два и обчёлся. Зелёные ленты мало кому к лицу.

Бедняжка! Стоит мне, пусть нечаянно, сказать ей что-нибудь приятное, как она расцветает…

Директриса, которой предстоящая выставка внушает беспокойство, всё время дёргает и поторапливает нас; то и дело сыплются наказания – после занятий мы должны сплести двадцать сантиметров кружев, подрубить метровый край материи или связать двадцать рядов. Сама она тоже трудится – вышивает пару восхитительных муслиновых занавесок, когда у неё остаётся время от Эме. Эта милая бездельница, ленивая, как кошка (она вообще похожа на кошку), уже после пяти-десяти стежков вздыхает и потягивается у нас на виду. Мадемуазель, не решаясь её бранить, говорит лишь, что Эме «подаёт нам дурной пример». После таких слов строптивая Эме бросает своё шитьё, сверкнув глазами, кидается к подруге и шутливо кусает её. Старшие девчонки улыбаются и подталкивают друг друга локтями, младшие – и бровью не ведут.

Большой лист бумаги со штемпелем префектуры и печатью мэрии, обнаруженный мадемуазель в почтовом ящике, сразу нарушил покой этого неожиданно свежего утра. Все головы заработали, и языки тоже. Мадемуазель разворачивает конверт, читает, перечитывает бумагу и ничего не говорит. Её взбалмошная подружка, досадуя на своё неведение, хватает лист своими быстрыми требовательными лапками и так громко восклицает «Ах!» и «Вот не было печали!», что мы страшно заинтригованы и не можем усидеть на месте.

– Да, – говорит мадемуазель, – меня предупреждали, но я ждала, когда оповестят официально. Он – один из друзей доктора Дютертра.

– Это всё хорошо, но надо сказать девчонкам, ведь будут вывешены флаги, будет иллюминация, банкет… Поглядите, ведь они сгорают от нетерпения!

Ещё бы не сгорали!

– Да, объявим им… Девушки, слушайте меня внимательно и постарайтесь сделать выводы! По случаю предстоящей областной сельскохозяйственной выставки в столицу департамента прибудет министр сельского хозяйства, он воспользуется случаем, чтобы торжественно открыть новые школы. Город будет украшен флагами, будет иллюминация, на вокзале устроят встречу… Впрочем, полно, вы обо всём узнаете от городского глашатая. Вам же надо поторапливаться, чтобы успеть сделать свои работы в срок.

Воцаряется глубокая тишина. Но мы тут же взрываемся! Раздаются выкрики, потом ещё, и возрастающий гул прорезает пронзительный голос:

– А министр будет нас спрашивать?

Мы шикаем на Мари Белом с её дурацкими вопросами.

Мадемуазель строит нас, хотя урок ещё не кончился, и под наши крики и болтовню отпускает нас домой, чтобы самой пойти прояснить мозги и отдать необходимые распоряжения к предстоящему небывалому событию.

– Ну, старушка, что ты на это скажешь? – спрашивает меня на улице Анаис.

– Скажу, что наши каникулы начнутся на неделю раньше и ничего хорошего я в этом не вижу. Когда я не хожу в школу, мне скучно.

– Но будут праздники, балы, игры на площадях.

– Да, и множество людей, перед которыми можно покрасоваться, ты это хочешь сказать! Мы будем в центре внимания. Как-никак Дютертр – личный друг нового министра (поэтому его новоиспечённое превосходительство и отважился показаться в такой дыре, как Монтиньи), и он выставит нас вперёд…

– Ты правда так думаешь?

– Конечно! Он затеял всю эту кутерьму, чтобы спихнуть теперешнего депутата.

И Анаис уходит сияющая, в мечтах об официальном праздновании, когда на неё будут устремлены десять тысяч пар глаз!

Городской глашатай объявил новость. Нас ждут непрерывные радости: министерский поезд прибудет в девять часов, муниципальные власти, ученики обеих школ, наконец, все самые значительные представители населения Монтиньи будут ждать министра у вокзала, около городских ворот; потом они поведут его по украшенным флагами улицам к школьным зданиям. Там он произнесёт речь с трибуны! В большом зале мэрии состоится многолюдный торжественный банкет.

Потом раздача наград взрослым. (Господин Дюпюи привозит несколько фиолетовых и зелёных ленточек тем, кому его друг Дютертр чем-либо обязан; Дютертр таким образом делает весьма ловкий ход.) А вечером – большой бал в банкетном зале. Городской духовой оркестр (нечто неописуемое!) любезно предложил свои услуги. И наконец, мэр предлагает жителям украсить флагами и зеленью свои дома. Уф! Какая честь для нас.

Утром в классе мадемуазель торжественно объявляет – сразу видно, что грядут важные события, – о визите дорогого Дютертра, который со свойственной ему любезностью подробно поведает нам, как будет протекать церемония.

Однако Дютертр заставил себя ждать.

Лишь днём, часа в четыре, когда мы складываем в корзинки вязанье, кружева, вышивки, Дютертр, как всегда стремительно и без стука, входит в класс. Я его не видела со времени его «попытки посягнуть на мою честь», он всё такой же: одет с привычной изысканной небрежностью – пёстрая рубашка, почти белый костюм, вместо жилетки большой светлый галстук, заправленный за пояс, – и мадемуазель Сержан, и Анаис, и Эме Лантене, вообще все находят, что он одевается в высшей степени элегантно.

Разговаривая с учительницами, он то и дело поглядывает на меня. Глаза у него чуть раскосые, злые и диковатые, но он умеет придавать им мягкое выражение. Больше он меня в коридор не заманит, дудки!

– Ну что, девочки, – восклицает он, – вы довольны, что увидите министра?

В ответ раздаётся неясный почтительный шёпот.

– Значит, слушайте! Вы постараетесь как следует встретить его на вокзале. Вы все будете в белом! Но это ещё не всё, три девушки преподнесут ему букеты цветов и одна из них прочтёт небольшое приветствие!

Мы с деланной робостью и притворным испугом переглядываемся.

– Не стройте из себя дурочек! Одна должна быть во всём белом, другая – в белом с голубыми лентами и третья – в белом с красными лентами. Получится что-то вроде почётного французского знамени, этакого симпатичного флажка. Ты, разумеется, будешь участвовать (это он мне), ты девушка видная и, по-моему, хорошо смотришься. Какие у тебя будут ленты на празднике?

– В этом году я вся буду в белом.

– Отлично. Что-то вроде юной девственницы. Так вот, ты встанешь посерёдке. И произнесёшь небольшой спич в честь моего друга министра. Думаю, он не заскучает, глядя на тебя.

(Дютертр с ума сошёл, разве можно отпускать здесь такие шутки! Мадемуазель Сержан меня убьёт.)

– У кого красные ленты?

– У меня, – выкрикивает Анаис, трепеща от надежды.

– У тебя? Ладно.

Эта чертовка наполовину солгала – ленты у неё полосатые.

– А синие у кого?

– У меня, су… дарь, – лепечет Мари Белом сдавленным от страха голосом.

– Ну вот и хорошо. Ваша троица будет неплохо выглядеть. И потом, что касается лент, не стесняйтесь, можете позволить себе любое безрассудство, плачу я (гм!)! Красивые пояса, сногсшибательные банты и ещё обязательно букеты соответствующего цвета!

– Так ведь ещё не скоро, – вставляю я, – они завянут.

– Не перебивай, девчонка, никак у тебя не вырастет шишка почтения к старшим. Надеюсь, в другом, более приятном месте, шишки у тебя уже выросли!

Весь класс восторженно хихикает Мадемуазель смеётся через силу. А я готова поклясться: Дютертр пьян.

Перед его уходом нас выставляют за дверь. Я ничего не отвечаю на реплики типа: «Дорогая, тебе так повезло! У тебя самая почётная роль! Другим в жизни такого не дождаться!» – и иду утешать бедняжку Люс, опечаленную тем, что её обошли.

– Да ладно… зато зелёное тебе очень пойдёт… и потом, ты сама виновата, почему ты не вылезла перед Анаис?

– Шут с ним, – вздыхает Люс. – Я всё равно на людях теряюсь и наверняка совершила бы какую-нибудь промашку. Но я рада, что приветственное слово говоришь ты, а не дылда Анаис.

Когда я сообщила папе о той важной роли, которую я буду играть на торжественном открытии школы, он осведомился, наморщив свой царственный нос:

– Постой, а мне тоже следует там быть?

– Вовсе нет, тебя это особенно не касается.

– Прекрасно. Значит, мне не надо тобой заниматься?

– Конечно нет папа, не изменяй своим привычкам!

Город и школа стоят на ушах. Если так будет продолжаться, я ничего не успею рассказать. Мы приходим в класс к семи утра, а ведь у нас много дел и помимо школы! Директриса выписала из столицы департамента огромные пачки папиросной бумаги – розовой, нежно-голубой, красной, жёлтой, белой; в среднем классе мы их вскрываем – самая ответственная работа поручена старшим – и, пересчитав большие лёгкие листы, сгибаем их по длине вшестеро, разрезаем на шесть полос, собираем полосы в кучки и относим их на стол мадемуазель. Специальными ножницами она делает круглые зубчики по краям. Потом Эме раздаёт полоски первому и второму классам. Третий класс в работе не участвует: там одни малыши, они только испортят эту красивую бумагу, каждая полоска которой превратится в искусственную пышную розу на конце стебля из латунной проволоки.

Как здорово! Книги и тетради пылятся в партах, а мы, едва проснувшись, тут же мчимся в школу, превратившуюся в цветочную мастерскую. По утрам я больше не нежусь в кровати и так спешу прийти пораньше, что даже пояс застёгиваю на ходу. Порой мы все уже сидим в классе, а наши учительницы только спускаются. Что до одежды, то они нас явно не стесняются. Мадемуазель Сержан щеголяет в красном батистовом халате (гордо вышагивая без корсета). Её смазливая помощница с нежными заспанными глазами следует за ней в шлёпанцах. Ведут они себя по-домашнему; позавчера утром Эме, вымыв голову, спустилась с распущенными и ещё влажными волосами – они у неё золотистые, шелковистые, довольно короткие и слегка вьются на концах. Эме походила на сорванца-мальчишку, и директриса, добрейшая директриса, пожирала глазами свою помощницу.

Двор опустел. Задёрнутые саржевые занавески пропускают синий фантастический свет. Мы устраиваемся поудобнее, Анаис снимает передник и, как пекарь, засучивает рукава; Люс, которая целыми днями скачет и носится за мной по пятам, подворачивает платье и нижнюю юбку, словно собирается мыть пол, – и всё для того, чтобы показать свои круглые икры и хрупкие лодыжки. Мадемуазель, сжалившись, разрешает Мари Белом отложить учебник; та, как всегда слегка ошалевшая, порхает между нами в чёрно-белой полосатой юбке, как попало вырезает полосы, ошибается, цепляет себя за ноги латунной проволокой, огорчается и тут же млеет от радости – такая беззащитная и кроткая, что её даже не дразнят.

Мадемуазель Сержан поднимается и резким движением отдёргивает занавеску на окне, выходящем во двор к мальчишкам. Из школы напротив доносится рёв молодых грубых плохо поставленных голосов – это Рабастан разучивает со своими воспитанниками республиканский гимн. Мадемуазель, подождав немного, машет рукой – голоса стихают, и услужливый Антонен прибегает к нам с непокрытой головой и трёхцветной розеткой в петлице.

– Не будете ли вы так любезны послать двух своих учеников в мастерскую, чтобы они нарезали латунной проволоки кусками по двадцать пять сантиметров?

– Сию минуту, мадемуазель. А вы всё цветы мастерите?

– Это дело хлопотное, ведь только для одной школы требуется пять тысяч роз, а нам ещё поручено украсить банкетный зал!

Рабастан убегает под палящим солнцем. Четверть часа спустя в дверь стучат, она распахивается, и входят два долговязых оболтуса лет четырнадцати-пятнадцати – они принесли проволоку. Мальчишки не знают, куда деваться от смущения, эти балбесы совсем очумели, оказавшись среди толпы голоруких, голошеих, расхристанных девчонок, которые безжалостно над ними потешаются. Анаис как бы нечаянно прижимается к ним, я незаметно прицепляю им к карманам бумажных змеек. Но вот мальчишки наконец вырываются на волю, довольные и несчастные, меж тем как мадемуазель безуспешно пытается нас угомонить.

Мы с Анаис сгибаем и режем полоски бумаги, Люс укладывает и относит их директрисе, Мари собирает их в кучу. В одиннадцать утра мы всё бросаем и сходимся вместе, чтобы повторить «Гимн Природе». В пять мы немного прихорашиваемся, вытащив карманные зеркальца. Девчонки из второго класса услужливо держат чёрный передник за стеклом открытого окна; перед этим тёмным зеркалом мы надеваем шляпки, я взбиваю локоны, поправляет сбившийся пучок волос, и мы уходим.

В городе воцаряется суета: подумать только, господин Жан Дюпюи приезжает через шесть дней! Парни, распевая во всё горло, выезжают утром на двуколках и по очереди нахлёстывают заморенных лошадей; они отправляются в общинный лес выбирать и метить деревья для рубки. Не пренебрегают они и частными лесными угодьями. Ели, вязы, осины с бархатистыми листьями – сотни деревьев обречены на гибель; надо же оказать честь новоиспечённому министру! Вечером на площади девушки делают бумажные розы и песнями приманивают парней, которые с готовностью предлагают им свою помощь. О силы небесные! Им надо поторопиться! Я так и вижу, как они всё оставшееся время работаю не покладая рук!

Столяры уносят передвижные перегородки из большой залы мэрии, где будет проходить банкет. Во двор вытаскивают большой помост. Доктор Дютертр, он же кантональный уполномоченный, прямо-таки вездесущ: кого похвалит кого похлопает по плечу, женщин непременно потреплет по щёчке, закажет выпивку и исчезнет чтобы вскоре появиться снова. Трогательная картина! А тем временем лес истребляют, браконьеры шустрят днём и ночью, в кабаках драки, а одна скотница из Шен-Фандю скормила свиньям своего новорождённого ребёнка. (Через несколько дней судебное дело было закрыто – Дютертру удалось доказать её невменяемость. Теперь это дело и вовсе похоронили. Подобными действиями Дютертр вредит всей округе, зато он обзавёлся двумястами обормотами, преданными ему душой и телом, готовыми убить или отдать свои жизни по его приказу. Его выберут депутатом, а остальное – трын-трава!)

Мы же всё мастерим эти чёртовы розы. Пять или шесть тысяч роз – не безделица. Младший класс в полном составе плетёт гирлянды из плиссированной бумаги нежнейших цветов; гирлянды развесят по городу, и они будут колыхаться на ветру. Мадемуазель боится, что мы не успеем со своими приготовлениями, и ежевечерне раздаёт нам бумагу и проволоку, чтобы мы и дома работали. Мы работаем без устали – после ужина, до ужина. Столы во всех домах завалены белыми, синими, красными, розовыми и жёлтыми розами на стеблях – пышными, твёрдыми и яркими. Они занимают столько места, что уже класть некуда, громоздятся живописными пёстрыми грудами, и утром мы целыми охапками несём их в класс, словно идём поздравлять родных с праздником.

Директриса, из которой идеи так и брызжут, хочет ещё подвигнуть нас на сооружение триумфальной арки у школьного входа. Косяки будут убраны сосновыми ветками, пышной листвой, усеяны множеством роз. Фронтон украсит надпись из розовых роз на зелёном фоне из мха:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Мило, не правда ли? У меня тоже появилась задумка: я предложила увенчать знамя, то есть нас самих, цветами.

– Да, да, – закричали Анаис и Мари Белом.

– Ладно (что бы это нам ни стоило!). Анаис, ты будешь в венке из мака, тебя, Мари, увенчают васильки, а я – воплощённая невинность, неискушённость, чистота, – я возьму…

– Неужели флёрдоранж?

– Да, на мне он будет вполне уместен. В большей степени, чем на вас.

– Разве не кажутся тебе достаточно непорочными лилии?

– Ты мне осточертела! Так и быть, возьму ромашки. Значит, трёхцветный букет составят ромашки, маки, васильки. Пошли в шляпный магазин.

С пресыщенными высокомерными минами мы выбираем цветы, продавщица обмеряет наши головы и обещает, что всё «будет в лучшем виде».

На следующий день мы получаем три венка, я расстроена: посередине торчат диадемы, как у деревенских невест, – попробуй выглядеть красиво с такой штукой на голове! Мари и Анаис в восторге напяливают свои венки в окружении восхищённых девчонок. Я ничего не говорю, просто забираю своё изделие домой – дома проще сломать. Потом на том же каркасе из железной проволоки я плету новый венок – хрупкий, тонкий, из крупных ромашек; они образуют звезду и расположены в искусном беспорядке, словно вот-вот оторвутся. Два-три цветка свисают гроздьями по бокам, несколько штук вплетаются в волосы сзади. Я водружаю своё произведение на голову. Потрясающе! Стану я предупреждать об этом Анаис с Мари, как бы не так!

Дела нам прибавилось, теперь пришёл черёд папильоток! Вы не знаете, да и откуда вам знать! Так вот, в Монтиньи ученица может участвовать при раздаче наград или при каком другом торжественном событии, лишь если её волосы должным образом завиты и уложены. Конечно, ничего удивительного тут нет, хотя эти жёсткие, мелко завитые и чрезмерно закрученные волосы придают человеку вид растрёпанной метлы. Притом у мамаш – всех этих швей, садовниц, жён рабочих и лавочников – нет ни времени, ни желания, ни сноровки накручивать папильотки на головы своих чад. Угадайте, кому перепадает эта подчас малопривлекательная работа? Учительницам и старшим девочкам! С ума сойти, но такой обычай, и этим всё сказано. Уже за неделю до раздачи наград младшие ученицы ходят за нами по пятам и записываются в очередь. Каждой из нас достаётся по меньшей мере пять или шесть девочек. А на одну чистую голову с красивыми мягкими волосами приходится столько жирных шевелюр, да ещё со вшами!

Сегодня мы как раз начинаем завивать волосы девочкам от восьми до одиннадцати лет: присев на корточки, они подставляют нам свои головы, а для бигуди мы берём листки из старых тетрадок. В этом году я согласилась лишь на четыре жертвы, причём присмотрела себе чистоплотных. Остальные старшеклассницы взяли себе по шесть девчонок. Труд не лёгкий, потому что у девиц в этих краях грива на редкость густая. В полдень мы зовём покорное стадо малышей, я начинаю с блондиночки, от природы наделённой лёгкими мягкими кудряшками.

– Ты-то зачем сюда пришла? Неужели хочешь, чтобы я завивала такие волосы? Я их только испорчу.

– Ну да, я хочу, чтобы их завили, иначе как же я пойду на раздачу наград, когда приедет министр. На меня пальцем бы стали показывать.

– Ты будешь страшна как смертный грех. С жёсткими волосами ты будешь походить на щётку для обметания потолков.

– Мне всё равно, лишь бы были завитые.

Ну раз она сама хочет! И ведь так думают все! Держу пари, что и Мари Белом…

– Ты, Мари, и так кудрявая, ты ведь не будешь завиваться?

Мари с негодованием восклицает:

– Я? Не буду завиваться? Что ты такое говоришь? Я заявлюсь на праздник с гладкими волосами!

– Но я ведь не завиваюсь.

– У тебя, дорогая, локон на локоне, и потом, волосы у тебя и так довольно пышные… и потом, всем известно, что ты у нас оригиналка.

И она с воодушевлением (даже чрезмерным) накручивает длинные пряди густющих волос цвета спелой ржи сидящей перед ней девчонки – голова у той напоминает взъерошенный шар, из которого порой вырываются пронзительные стоны.

Анаис из вредности делает больно своей клиентке, и та кричит благим матом.

– У неё слишком много волос! – говорит Анаис в своё оправдание. – Думаешь, кончила, глядь, ещё половина осталась. А ты не вопи, сама захотела.

И мы знай себе завиваем, завиваем… Застеклённый коридор полнится шуршанием бумаги, которую закручивают на волосах. Но вот дело сделано, и девчонки со вздохом встают, демонстрируя нам свои головы, усеянные бумажными стружками, на которых ещё можно различить: «Проблемы… мораль… герцог де Ришелье…» Четыре дня они такими чучелами разгуливают по улицам, сидят в классе и совсем не стесняются. Раз такой обычай! Что за жизнь пошла: дома мы почти не бываем, носимся по городу, снуём туда-сюда с цветами все четверо – Анаис, Мари, Люс и я; высматривая, реквизируя по дороге все розы, на этот раз живые, чтобы украсить банкетный зал. Мы являемся к людям, которых прежде в глаза не видели (нас посылает мадемуазель, которая рассчитывает что наши юные мордашки обезоружат самых суровых сухарей), например к Парада, чиновнику из отдела регистрации, – ходили слухи, что его карликовые розовые кусты в горшках – маленькое чудо. Отбросив всякую робость, мы вваливаемся в его тихое жилище и – «Здравствуйте, сударь! Мы слышали, у вас есть прекрасные розовые кусты, это для жардиньерок в банкетном зале, вы ведь знаете, нас послали те-то и те-то», – и т д. Бедолага что-то бубнит себе в большую бороду и ведёт нас к розам с секатором в руке. Мы уходим, нагруженные горшками с цветами, смеёмся, болтаем, без всякого стеснения отвечаем парням, которые на каждом перекрёстке возводят остовы триумфальных арок и заговаривают с нами: «Эй, девки! Если вам приглянулся кто-нибудь из нас, мы тут… Договоримся! Ой, у вас падает! Потеряли, подберите!» Здесь все друг друга знают все друг с другом на «ты».

Вчера и сегодня парни уезжали чуть свет на телегах и вернулись лишь на закате дня с огромными охапками веток самшита, лиственницы, туи, с полными возами пахнущего болотом зелёного мха. Потом, как и полагается, они отправляются выпить. Я никогда не видела, чтобы местные жители, эти разбойники, входили в такой раж, – обычно им всё до лампочки, даже политика. Они покидают свои леса, свои лачуги, рощи, где они подкарауливают крестьянок, пасущих скот, – и всё это для того, чтобы отметить приезд Жана Дюпюи. Поди пойми их! Целая шайка, шесть или семь громил, настоящих бандитов с большой дороги, проходят, горланя песни; их не видно за грудой гирлянд из плюща, которые с мягким шуршанием волочатся за ними по земле.

Улицы соперничают друг с другом. Монастырская сооружает три триумфальных арки, потому что Главная улица намеревалась соорудить две – по одной с каждого конца. Но Главная улица вошла в азарт и возвела настоящее диво, средневековый замок, весь в сосновых ветках, выровненных садовыми ножницами, башни замка увенчаны коническими крышами. Печная улица, что совсем рядом со школой, под влиянием артистических фантазий мадемуазель Сержан на сельскую тему ограничивается тем, что полностью завешивает свои дома пышными ветками, потом от дома к дому протягивает рейки и покрывает сверху свисающим сплетённым плющом – в результате получается тёмная зелёная прелестная аллея, где голоса звучат приглушённо, как в комнате, сверху донизу обитой тканью. Приятно прогуляться по такой аллее. Тогда Монастырская улица, взбеленившись, теряет всякое чувство меры и соединяет три свои триумфальные арки связками гирлянд, покрытых мхом и усеянных цветами, чтобы и у неё была своя аллея. На это Главная улица спокойненько ломает свои тротуары и устраивает лес – честное слово, настоящий небольшой лес из молодых пересаженных деревьев. Ещё две недели такого воинственного соперничества, и все перерезали бы друг другу глотки.

Однако шедевр, украшение всего праздника, – наша школа, обе наши школы. Когда всё будет готово, ни единой пяди стены не будет видно за зеленью, цветами и знамёнами. Мадемуазель приставила к делу целую армию – самых старших учеников, младших учителей, – она всем распоряжается, держит всех в ежовых рукавицах, и они, не пикнув, подчиняются её приказам. Наконец школьный вход украсила триумфальная арка; мадемуазель и мы четверо, забравшись на лестницы, битых три часа «выписываем» розовыми розами на фронтоне

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

А парни развлекаются тем, что таращатся на наши лодыжки. С крыш, окон, со всех выступов и карнизов льётся, струится такое множество веток, гирлянд, трёхцветной материи, не видимых за плющом верёвок, висячих роз, зелени, что всё здание снизу доверху при малейшем дуновении ветра колышется и покачивается. Приподнимая шелестящую занавеску из плюща, входишь в школу, и феерия продолжается: розы на верёвках обозначают углы, соединяют стены, свисают с окон – зрелище восхитительное!

Несмотря на все наши старания, несмотря на дерзкие вторжения в чужие сады, мы сегодня утром вдруг обнаружили, что цветов нам не хватает. Настроение у всех подавленное. Понурив головы в папильотках, все топчутся вокруг мадемуазель, которая, нахмурив брови, погружается в размышления.

– Ничего не поделаешь, нужно ещё! – заявляет она. – На весь левый стеллаж. Нужны цветы в горшках. Ну-ка, быстроногие, сюда!

– Мы тут, мадемуазель!

В ту же минуту наша четвёрка (Анаис, Мари, Люс, Клодина) выныривает из гудящего водоворота: мы готовы мчаться куда угодно.

– Послушайте меня. Вы пойдёте к папаше Кайаво…

– Не-е-ет…

Мы не даём ей закончить фразу. Папаша Кайаво – старый, повредившийся в уме Гарпагон, злобный, как тысяча чертей, и непомерно богатый; у него великолепный дом и великолепные сады, куда заказан вход всем, кроме него самого и его садовника. Папашу Кайаво боятся из-за его чудовищной зловредности, ненавидят за жадность и почитают как некое таинственное существо. И мадемуазель хочет, чтобы мы пошли к нему за цветами? Совсем рехнулась!

– …не нет, а да! Можно подумать, я отправляю вас на заклание. Вы подластитесь к его садовнику, а самого папашу Кайаво и не увидите! А в случае чего – руки в ноги и бежать! Ступайте!

Я увожу подружек. Они совсем не в восторге от задания; сама же я горю желанием, к которому примешивается смутный страх, проникнуть в дом старого маньяка. Я подбадриваю их:

– Ну же, Люс, Анаис! Мы увидим что-нибудь потрясающее, расскажем потом всем… на нас будут показывать пальцем – они побывали у папаши Кайаво!

Никто не осмеливается потянуть за шнур колокольчика у большой зелёной калитки, где через стену свисает цветущая благоухающая акация. Тогда я с силой дёргаю шнур, и раздаётся настоящий набатный звон. Мари отступает назад, готовая тут же дать дёру, дрожащая Люс храбро прячется за мою спину. Вторая попытка также ни к чему не приводит. Я приподнимаю крючок, он поддаётся, мы, как мышки, волнуясь, проскальзываем внутрь, оставляя калитку приоткрытой. Перед греющимся на солнце красивым белым домом с закрытыми ставнями на окнах – большой ухоженный двор, посыпанный песком; дальше двор распахивается ещё шире, превращаясь в зелёный сад, глубокий и таинственный, с густыми купами деревьев. Мы стоим как вкопанные и смотрим, боясь пошевелиться, – по-прежнему никого не видно и не слышно ни звука. Справа от дома – закрытые теплицы с множеством чудесных растений… Каменная лестница, плавно расширяясь, спускается в посыпанный песком двор, и на каждой её ступеньке – пылающая герань, полосатые пузатые кальцеолярии, карликовые розы, сплошь усыпанные цветами.

Хозяина явно нет, и я совсем осмелела:

– Ну что, пошли дальше? А то ещё пустим корни в саду «Спящего скупердяя».

– Тише! – испуганно говорит Мари.

– Почему тише? Наоборот, надо позвать погромче! Эй, есть тут кто-нибудь? Сударь! Садовник!

Никакого ответа. По-прежнему тишина. Я подхожу к теплице и, приклеившись носом к стеклу, пытаюсь различить что-нибудь внутри; там какой-то тёмный изумрудный лес, усеянный яркими точками – экзотическими цветами, конечно… Дверь закрыта.

– Пойдём отсюда, – шепчет Люс, ей явно не по себе.

– Пойдём, – вторит ещё более встревоженная Мари. – А то вдруг старик выскочит из-за дерева!

И они отбегают назад к калитке. Я изо всех сил зову их обратно.

– Ну и дурёхи! Вы же видите, что никого нет. Послушайте: вы сейчас отберёте там на лестнице по два-три самых красивых горшка, и мы их унесём, никого не спросясь, – в школе мы вызовем настоящий фурор.

Они не двигаются с места, их наверняка подмывает сделать то, что я велю, но они боятся. Я забираю два пучка «венериных башмачков», пятнистых, как синичьи яйца, и показываю девчонкам, что жду их. Анаис, решившись последовать моему примеру, берёт в каждую руку по две герани, Мари и Люс тоже, и мы осторожно направляемся к выходу. У калитки нас охватывает нелепый страх, и мы все вместе, как овцы, протискиваемся в узкий проход и бежим в школу, где мадемуазель встречает нас радостными возгласами. Мы хором рассказываем ей свою одиссею, удивлённая директриса на секунду замирает в тревоге, но потом беззаботно заключает:

– Ладно! Будь что будет! В конце концов, цветы мы просто одолжили, хотя и без спросу.

Никакого шума по этому поводу потом не было, правда, папаша Кайаво ощетинил свои стены осколками стекла и железными наконечниками (после этой кражи нас в какой-то степени зауважали, в наших краях толк в грабежах знают). Наши цветы поместили в первом ряду, а потом в хлопотах по случаю приезда министра мы, честное слово, совсем забыли их отдать; в итоге они украсили сад мадемуазель.

Этот сад уже долгое время составляет единственный предмет разногласий между мадемуазель и её толстухой-матерью; оставшись в душе крестьянкой, та перекапывает землю, выпалывает сорняки, истребляет улиток, и ничегошеньки ей не надо, были бы грядки с капустой, луком-пореем, картошкой – чтобы можно было кормить пансионерок, ничего не покупая на стороне. Дочь, натура утончённая, мечтает о тёмных аллеях, цветочных кустах, беседках, обвитых жимолостью, – словом, о совершенно бесполезных растениях. Поэтому то мамаша Сержан презрительно долбит мотыгой маленький лаконосный сумах, плакучую берёзу, то мадемуазель в ярости топчет щавель или пахучий лук. Мы не нарадуемся, глядя на их единоборство. Справедливости ради надо признать, что во всех прочих местах – кроме сада и кухни – мамаша Сержан полностью отступает на второй план; она никогда не ходит в гости, в спорах не высказывает своего суждения и храбро носит чепчик в сборках.

Самое забавное, что нам предстоит в оставшиеся несколько часов, – это идти в школу по неузнаваемым улицам, превращённым в лесные аллеи, парки, остро благоухающим срубленными ёлками. Кажется, что окрестные леса вторглись в Монтиньи, чуть ли не погребая его под листвой… Для маленького городка, затерянного среди деревьев, трудно придумать украшение более живописное, более подходящее… Не говорю «более адекватное», так как терпеть не могу этого слова.

Флаги, которые обезобразят и опошлят зелёные аллеи, повесят завтра, так же как венецианские фонари и цветные лампы. Тут ничего не поделаешь!

Женщины и парни запросто окликают нас, когда мы идём: «Эй! Вы уже наловчились, подсобите нам приколоть розы!»

Мы охотно «подсобляем», карабкаемся на лестницы; мои подружки позволяют – ох, что делается! И всему причиной министр! – взять себя за талию, а иногда и погладить ноги. Должна сказать, что такие грубые шуточки никто не разрешает себе с дочерью «моллюсковеда». Впрочем, в этих выходках парней, которые сами тут же обо всём забывают, нет ничего оскорбительного, даже обидного. И потом, я ведь понимаю, что мои школьные подружки из того же теста. Анаис не только допускает любые вольности, но и сама их жаждет. Фефед сносит её на руках с лестницы. Тушар по кличке Нуль засовывает ей под юбки колючие еловые ветки. Анаис взвизгивает, как зажатая дверью мышь, и чуть прикрывает томные глаза – она не в силах даже изобразить сопротивление.

Мадемуазель даёт нам немного отдохнуть – из опасения, что на празднике у нас будет слишком утомлённый вид. Впрочем, похоже, и делать уже нечего: всё в цветах, всё на своих местах; розы, которые разбросают по городу в последний момент, мокнут в подвале в вёдрах со свежей водой. Сегодня утром в большом лёгком ящике прислали три наших букета. Мадемуазель даже не разрешила его вскрыть, она лишь сняла верхнюю планку и немного приподняла папиросную бумагу, которой были обёрнуты патриотические цветы, и вату, распространявшую запах сырости. Тут же лёгкий ящик, где перекатывались комки соли – не знаю какой, – не дающей цветам увянуть, мамаша Сержан отнесла вниз, в подвал.

Оберегая своих главных учениц, директриса посылает нас – Анаис, Мари, Люс и меня – отдыхать в сад, под ореховые деревья. Развалившись в тени на зелёной скамейке, мы ни о чём таком не думаем. Сад гудит Мари Белом вдруг подскакивает, словно её ужалила оса, и принимается разворачивать одну из толстых папильоток, которые три дня тряслись на её голове.

– Ты что делаешь?

– Хочу посмотреть, хорошо ли завились.

– А если не хорошо?

– Тогда я их перед сном намочу. Нет, нормально, сама видишь.

Люс следует её примеру и разочарованно вскрикивает:

– А я как будто и не завивалась. Только на концах закрутились, и всё, или почти всё!

Её мягкие шелковистые волосы под бантами действительно выскальзывают из рук и ведут себя как им заблагорассудится.

– Ну и ладно, – говорю я ей, – будет тебе урок. Надо же, расстраиваться из-за того, что твоя голова не похожа на ёрш для мытья бутылок!

Но мои слова её не утешают, а так как мне надоело их всех слушать, я отхожу подальше и ложусь на песок в тени каштанов. Мысли перескакивают с одного на другое – жара, усталость…

Моё платье готово, оно мне очень идёт… Завтра я буду красивой, красивее дылды Анаис, красивее Мари – это, положим, не Бог весть что, но всё-таки приятно. Скоро я покину школу, и папа отошлёт меня в Париж к богатой бездетной тётке, я появлюсь в свете, где допущу массу оплошностей. Как только я обойдусь без деревни при моей извечной страстной любви к лесам и полям? Мне кажется нелепицей, что я не вернусь сюда, не увижу больше мадемуазель, золотоглавую малышку Эме, чудачку Мари, стервозину Анаис, Люс, охочую до тычков и ласк. Я буду грустить, что больше здесь не живу. И теперь на досуге я могу кое в чём себе сознаться – в том, что Люс, по совести говоря, нравится мне куда сильнее, чем я делаю вид. Тщетно я твержу себе, что она на самом деле некрасива, твержу о её животных обманчивых ласках, о фальши в её глазах – это ничуть не вредит её своеобразному обаянию, необычности, слабости и пока ещё простодушной извращённости; кроме того, у неё белая кожа, полные руки с тонкими кистями, прелестные ступни. Но я ей этого никогда не скажу. И она страдает из-за своей сестры, которую мадемуазель Сержан отняла у меня силой. Пусть у меня язык отсохнет, если я открою свои чувства Люс!

Под ореховыми деревьями Анаис расписывает Люс своё завтрашнее платье. Я подхожу с явным желанием сказать какую-нибудь гадость и слышу:

– Воротник? Но воротника не будет! Платье из шёлкового муслина, спереди и сзади вырез, здесь, взгляни-ка, пусто и красная лента.

– «Капуста красная нуждается в нежирной каменистой почве», – учит нас бесподобный Берийон. Это как раз для тебя, правда, Анаис? Здесь, взгляни, капуста. У тебя будет не платье, а огород.

– Мадемуазель Клодина, чем упражняться в остроумии, сидели бы себе на песке, вас сюда не звали.

– Не горячись. Лучше расскажи про свою юбку, какими овощами ты её украсила? Так и представляю себе бахрому из петрушки!

Люс веселится от души. Анаис с оскорблённым видом удаляется. Так как солнце уже садится, встаём и мы.

Когда мы закрываем садовую калитку, раздаётся звонкий смех, он всё ближе и ближе: прыская пробегает Эме, преследуемая умопомрачительным Рабастаном, который обстреливает её осыпавшимися цветами бегонии. Торжественное открытие школы министром словно оправдывает флирт на улицах и в самой школе, судя по всему, тоже. За ними следует мадемуазель Сержан, бледная от ревности, хмурая; мы слышим, как через несколько шагов она взывает:

– Мадемуазель Лантене, я вас уже два раза спросила, вы собираете своих учениц полвосьмого?

Но сумасбродка Эме в восторге от того, что она может пококетничать с мужчиной и позлить свою возлюбленную, бежит себе дальше, и алые цветы осыпают её волосы и платье… Вечером её ожидает бурная сцена.

В пять часов учительницы с большим трудом собирают своих разбредшихся по всем углам воспитанниц. Директриса звонит в колокольчик, который обычно приглашает девчонок на завтрак, и прерывает бешеный галоп нашей четвёрки в банкетном зале под сенью цветов, украшавших потолок.

– А сейчас, – кричит она голосом, который приберегает для праздников, – вы пойдёте домой и ляжете спать! Завтра утром, в полвосьмого, вы все соберётесь здесь, одетые и причёсанные так, чтобы с вами больше не возиться! Вам раздадут вымпелы и флажки. Клодина, Анаис и Мари возьмут букеты. А остальное… увидите сами, когда придёте. А теперь идите. Не попортите цветы, когда будете проходить в двери, и чтобы до завтрашнего утра я о вас не слышала!

Потом она добавляет:

– Мадемуазель Клодина, вы выучили приветственную речь?

– Ещё бы! Анаис мне её сегодня уже три раза повторила.

– А… а раздача наград? – отваживается спросить чей-то робкий голос.

– Раздача наград – это как получится! Вероятно, я просто раздам вам здесь книги, а официального распределения наград не будет из-за торжественного открытия школы.

– А хор, «Гимн Природе»?

– Вы споете его завтра перед министром. Ну-ка уходите сейчас же!

Это заявление очень огорчило многих девчонок, которые ждали распределения наград как уникального в своём роде события, случающегося раз в год. Озадаченные, недовольные, они исчезают под убранными зеленью арками.

Усталые, но гордые жители Монтиньи отдыхают на пороге своих домов, созерцая результаты своего труда. Оставшуюся часть дня девочки пришивают ленты, пришивают кружева на край импровизированных декольте – готовятся к большому балу в мэрии!

Завтра утром, как рассветёт, парни раскидают по пути следования кортежа срезанную траву, зелёные листья вперемешку с цветами и лепестками роз. Если министр Жан Дюпюи останется недоволен, ему, чёрт возьми, не поздоровится.

Моим первым побуждением, когда я открыла утром глаза, было побежать к зеркалу – посмотреть, не раздулась ли за ночь щека. Успокоившись, я тщательно занимаюсь своим туалетом: погода сегодня замечательная, всего лишь шесть часов, у меня есть время хорошенько привести себя в порядок. Воздух сухой, и волосы ложатся аккуратным облаком вокруг головы. Лицо маленькое, как всегда немного бледное, с резковатыми чертами, но, уверяю вас, глаза и губы у меня ничего. Платье слегка шуршит; верхняя юбка из ненакрахмаленного муслина при ходьбе колышется и касается остроносых туфель. Теперь венок: ах, как он мне идёт! Прямо юная Офелия с эдакими загадочными тенями вокруг глаз. Ещё когда я была ребёнком, взрослые твердили, что глаза у меня совсем не детские; позднее их стали называть «неприличными».

Нельзя угодить разом и себе, и окружающим. Я предпочитаю угождать себе…

А вот круглый букет – цветок к цветку – так меня уродует – прямо досада берёт! Впрочем, пусть, раз я его сплавлю его превосходительству…

Вся в белом я прохладными улицами иду в школу. Парни, рассыпающие цветы, выкрикивают грубые ужасные комплименты «юной невесте», которая, дичась, спасается бегством.

Я прихожу загодя, но всё же девчонок пятнадцать, малышек из окрестных деревень и с отдалённых ферм, пришло ещё раньше – привыкли подниматься летом в четыре часа. Смешные и трогательные, большеголовые из-за торчащих жёстких волос, образующих пышную причёску, они не решаются присесть, чтобы не помять муслиновых, чересчур подсинённых платьев; платья топорщатся, плотные, перехваченные у талии поясами смородинового или индигового цвета. На белом фоне загорелые лица девочек кажутся чёрными. При моём появлении они издали короткое «ах!», но теперь молчат, робея из-за своих роскошных туалетов и завитых волос; их руки в белых нитяных перчатках теребят красивые платки, которые их матери облили душистой водой.

Учительниц не видно, однако с верхнего этажа доносится топот маленьких ног… Во двор выплывают белые облака, украшенные розовыми, красными, зелёными и синими лентами – это прибывают всё новые и новые девчонки. Большинство из них молча глядят друг на друга, сравнивают, презрительно поджимают губы. Целый военный стан галльских женщин с развевающимися, вьющимися, взбитыми, непослушными и почти у всех белокурыми волосами… Топот слышится уже на лестнице, это пансионерки в платьях первопричастниц – их стайка держится особняком и настроена враждебно; а за ними спускается Люс, грациозная, как белая ангорская кошка, и хорошенькая – свежее розовое личико обрамляют мягкие лёгкие локоны. Может, ей не хватает лишь счастливой любви, такой, как у её сестры, чтобы совсем похорошеть?

– Какая ты красавица, Клодина! И твой венок совсем не похож на два других. Глаз от тебя не оторвёшь, счастливая!

– А знаешь, киска, ты со своими зелёными лентами тоже выглядишь симпатичной и привлекательной. Ты и впрямь интересная зверюшка. А где твоя сестра, где мадемуазель?

– Они ещё не готовы. У Эме крючки на платье – на боку, до самой подмышки. Мадемуазель их застёгивает.

– Ну-у, это может затянуться.

Вверху раздаётся голос старшей сестры:

– Люс, сходи за флажками!

Двор заполняется маленькими и большими девочками, и вся эта белизна под солнцем слепит глаза. (Впрочем, слишком много белизны пресыщает.)

Вот Лилина со своей тревожащей улыбкой Джоконды, золотистой копной волос и глазами цвета морской волны; юная долговязая «Мальтида» с волосами цвета спелой ржи, ниспадающими каскадом до поясницы; потомство Виньалей, пять девчонок от восьми до четырнадцати лет с развевающимися густыми гривами, словно подкрашенными хной; Жаннетта, маленькая плутовка с лукавыми глазами и тёмно-русыми косами до пят, тяжёлыми, как тёмное золото, – и множество, множество других; все эти гривы полыхают под ярким солнцем.

Появляется Мари Белом, довольно привлекательная в своём кремовом платье с синими лентами, но увенчанная нелепым венком из незабудок. Люди добрые, ну до чего большие у неё руки в перчатках из белого шевро!

Вот наконец и Анаис. Я облегчённо вздыхаю, видя, что волосы у неё уложены плохо, какими-то неровными складками; венок из алых маков, нахлобученный чуть ли не на лоб, придаёт её лицу мертвенно-бледный оттенок. В трогательном единодушном порыве мы с Люс подбегаем к Анаис и рассыпаемся в похвалах:

– Дорогая, как ты хороша! Нет, решительно, красное идёт тебе больше всего, очень удачно получилось!

Поначалу Анаис слушает нас слегка недоверчиво, но потом расплывается от радости. Затем мы триумфально переступаем порог класса, и девчонки – теперь уже в полном составе – встречают появление живого трёхцветного знамени овацией.

Но тут устанавливается благоговейная тишина: мы смотрим, как медленно и торжественно спускаются учительницы, за которыми несколько пансионерок тащат лёгкие флажки на больших позолоченных пиках. Должна, чёрт возьми, признать, что Эме выглядит очень аппетитно в своём белом платье из ангорской шерсти (юбка с запахом сзади – ничего себе!) и шляпке из рисовой соломки, отделанной белым газом. Ну разбойница!

Мадемуазель Сержан в облегающем, расшитом сиреневыми цветами чёрном платье, которое я уже описывала, не спускает с неё влюблённого взгляда. Рыжая злодейка не отличается красотой, но платье сидит на ней как влитое, и из-под полей шикарной чёрной шляпы, увенчивающей её огненно-рыжую волнистую шевелюру, виднеются горящие глаза.

– Где знамя? – тут же спрашивает она.

Гордое собой знамя скромно выдвигается вперёд.

– Хорошо! Да… очень хорошо! Подойдите, Клодина… я знала, что вы будете выглядеть весьма привлекательно. Ну-ка, очаруйте мне этого министра!

Она быстро осматривает всю свою белоснежную армию: у одной девчонки укладывает локон, у другой расправляет бант, одёргивает задравшуюся юбку Люс, закрепляет в волосах Эме сползшую заколку. Окинув нас грозным взглядом, она раздаёт двадцать флажков с различными надписями: «Да здравствует Франция!», «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Свобода!», «Да здравствует министр!» и т. д. Флажки достаются Люс и сёстрам Жобер, которые от гордости, что выбрали их, заливаются румянцем и держат древко как свечку на зависть лопающимся от злости простым смертным.

Бережно, как великую драгоценность, мы извлекаем из ваты наши три букета, перевязанные трёхцветными лентами. Дютертр не зря порастряс свои тайные заначки – я получаю букет белых камелий, Анаис – красных камелий, а Мари Белом достаётся огромный букет больших бархатистых васильков – природа, не предусмотревшая торжественную встречу министра, не позаботилась произвести на свет камелии синего цвета. Чтобы лучше видеть, младшие девчонки проталкиваются поближе, обмениваясь тумаками и жалобно взвизгивая.

– Прекратите! – кричит мадемуазель. – Неужели вы думаете, что у меня есть время следить за порядком? Мари, встаньте слева, Анаис – справа, Клодина – посередине, и спускайтесь во двор да поживее! Не хватало ещё, чтобы мы опоздали к прибытию поезда! Вы, с флажками, разберитесь в шеренги по четыре самые высокие впереди, и за мной…

Мы спускаемся с крыльца и ничего больше не слышим. Люс и другие большие девчонки идут за нами, и флажки вьются над нашими головами. Мы входим под зелёную арку, топоча, будто стадо баранов… ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Толпа на улице, нарядно одетая, разгорячённая, готовая кричать «Да здравствует всё что угодно!», испускает при нашем появлении громогласное, похожее на треск «ах!» Нас так и распирает от тщеславия, и мы, опустив глаза и зажав в руках букеты, павами выступаем по ковру из цветов, вбирающему в себя дорожную пыль; лишь через несколько минут, сияя от радости, мы украдкой обмениваемся восторженными взглядами.

– Обалдеть! – вздыхает Мари, глядя на зелёные аллеи, по которым мы медленно шествуем между двумя рядами восхищённых зрителей под сводами из веток, приглушающих солнечный свет и создающих неверную прелестную атмосферу лесной чащи.

– Ещё бы! Можно подумать, что чествуют нас… Надутая как индюк, Анаис не раскрывает рта, она внимательно выискивает в расступающейся толпе знакомых парней, которых надеется обворожить. Она вовсе не хороша в своём белом платье – куда ей! – но её невзрачные глазки лучатся гордостью. На перекрёстке у базара нам кричат: «Стойте!» Здесь к нам присоединяется тёмная цепь мальчишек, которых с невероятным трудом заставляют держать строй. Они кажутся нам сегодня такими жалкими, черномазыми, неловкими в своих нарядных костюмах; в неуклюжих ручищах парней трепещут флаги.

Остановившись, наша троица оборачивается, несмотря на напускную важность: Люс и иже с ней стоят позади и воинственно опираются на древки своих флажков; малышка вся светится от удовольствия. Вытянувшись в струнку, совсем как приосанившаяся Фаншетта, она беспрестанно радостно смеётся. И, покуда хватает глаз, тянутся и теряются вдали под зелёными арками пышные платья и взбитые причёски девушек Галлии.

«Пошли!» Мы снова отправляемся в путь, лёгкие, как птички, спускаемся по Монастырской улице и минуем зелёную стену из выстриженного секатором тиса, представляющую собой крепость, а так как на дороге солнце печёт немилосердно, нас останавливают в тени акациевой рощи совсем недалеко от города. Здесь нам предстоит дожидаться появления министерского кортежа. Мы слегка расслабляемся.

– Венок у меня хорошо сидит? – спрашивает Анаис.

– Да… сама посмотри.

Я передаю ей карманное зеркальце, которое предусмотрительно прихватила с собой, и мы проверяем свои причёски. Толпа двинулась за нами, но из-за тесноты на дороге изломала изгороди по обочинам и теперь вытаптывает поле, не заботясь ни о чём. Взбудораженные парни несут кипы цветов, флаги и ещё бутылки! (Истинная правда, я сама видела, как один остановился, запрокинул голову и стал пить прямо из горлышка.)

«Светские» дамы расположились у городских ворот, кто на траве, кто на складных стульях, и все – под зонтиками. Они будут ждать здесь – так приличнее; ведь не подобает выказывать слишком большое нетерпение.

Толпа устремляется к вокзалу, на красных крышах которого полощутся флаги. Шум удаляется. Мадемуазель Сержан, вся в чёрном, и Эме, вся в белом, которые уже сбились с ног, присматривая за нами, носясь вокруг нас кругами, усаживаются наконец на склоне, приподняв платья, чтобы не испачкаться. Мы ждём стоя, разговаривать нет никакой охоты; я твержу про себя небольшое приветственное слово, немного дурацкое, – творение Антонена Рабастана, – ведь мне скоро выступать:

«Господин министр! Ученики школ Монтиньи, украшенные цветами родной земли… (Люди добрые, если кто-нибудь обнаружит у нас поля камелий, пусть мне скажет!)…обращаются к вам, полные признательности…»

Ружейный залп на вокзале. Учительницы вскакивают.

Крики толпы доносятся до нас как приглушённый гул, который быстро нарастает и приближается, смешиваясь с ликующими выкриками, топотом многих ног и копыт. Мы в напряжении глядим на поворот дороги… И вот наконец появляется передовая группа: покрытые пылью мальчишки волочат по земле ветки и орут, потом поток людей, потом два блистающих на солнце автомобиля и несколько ландо, из которых торчат чьи-то руки, машущие шляпами. Мы смотрим во все глаза. Машины медленно приближаются, вот они уже перед нами, и, прежде чем мы успеем разобраться что к чему, в десяти шагах от нас открывается дверца первого автомобиля.

Из него выскакивает молодой человек в чёрном и протягивает руку, на которую, выходя, опирается министр сельского хозяйства. Несмотря на старания казаться величественным, представительности у его превосходительства ни на грош. Он даже немного смешон, этот спесивый, пузатый, как снегирь, коротышка; пот льёт с министра градом, и он вытирает свой ничем не примечательный лоб, холодные глаза и рыжеватую бородку. На нём ведь не белый муслин, а в чёрном сукне в такую жару…

На мгновение воцаряется необычная тишина, которая тут же прерывается буйными криками: «Да здравствует министр! Да здравствует сельское хозяйство!

Да здравствует Республика!» Жан Дюпюи неопределённым самодовольным жестом благодарит. Слева от знаменитости вырастает блистающий серебряным шитьём толстяк в треугольной шляпе, сжимающий перламутровую рукоять небольшой шпаги, справа – высокий сгорбленный старик-генерал с белой бородкой. Внушительная троица с важным видом приближается в сопровождении полчища людей в чёрном, с красными орденскими лентами и планками. Среди плеч и голов я различаю торжествующую физиономию пройдохи Дютертра, которого толпа бурно приветствует и как друга министра, и как будущего депутата.

Я ищу глазами мадемуазель и спрашиваю подбородком и бровями: «Идти к ним?» Она кивает, и я тащу за собой двух своих напарниц. Внезапно все как по команде замолкают. Вот ужас-то, как же решиться открыть рот перед всеми этими людьми? Только бы от страха не перехватило дыхания! Мы все ныряем в свои юбки в глубоком реверансе – только платья шелестят, – и я начинаю (в ушах такой гул, что я сама себя не слышу):

– Господин министр! Ученики школ Монтиньи украшенные цветами родной земли, обращаются к вам, полные признательности…

Мой голос крепнет, дальше я в точности передаю слова, в которых Рабастан ручается за нашу «непоколебимую преданность республиканским институтам» теперь я так спокойна, словно рассказываю в классе «Платье» Эжена Манюэля. Впрочем, официальные лица меня не слушают: министр занят мыслями о терзающей его жажде, а два других высокопоставленных персонажа шёпотом обмениваются мнениями:

– Господин префект, откуда вдруг взялась эта мордашка?

– Понятия не имею, генерал, она и впрямь прехорошенькая.

– Да, милая провинциалочка (сам такой!). Если во Френуа такие девушки, я хочу, чтобы меня…

– …соблаговолите принять цветы нашей родной земли! – заканчиваю я и протягиваю свой букет его превосходительству.

Анаис, которая надувается всякий раз, когда хочет, чтобы на неё обратили внимание, подаёт свой веник префекту, а Мари Белом, покраснев от волнения, подносит свой генералу.

Министр бормочет что-то в ответ, я улавливаю слова: «Республика… забота правительства… уверенность в преданности…» Как он меня раздражает! Потом министр замирает, я тоже, все ждут, и Дютертр, наклонившись, шепчет ему в ухо: «Надо её поцеловать!»

Министр целует меня, но ужасно неловко (уколов меня жёсткой бородой). Духовой оркестр грянул «Марсельезу», и мы, развернувшись на сто восемьдесят градусов, направляемся в город, толпа с флажками следует за нами. Остальные ученики расступаются, давая нам дорогу. Предваряя величественный кортеж, мы проходим через «замок» и возвращаемся под зелёные своды. Вокруг раздаются неистовые пронзительные крики, а мы как ни в чём ни бывало идём себе приосанившись, в цветах, и нас приветствуют не меньше, чем министра. Ах, будь я наделена воображением, я бы представила себе, что мы – три дочери короля и вместе с отцом входим в какой-нибудь «славный город»; девчонки в белом – наши фрейлины, нас ведут на рыцарский турнир, где отважные рыцари будут оспаривать честь… Лишь бы эти окаянные парни не перелили утром масла в цветные лампы! А то вопящие мальчишки забрались на столбы и раскачивают их – хороши же мы будем в грязных платьях! Мы молчим, разговаривать не о чем, только выпячиваем грудь, как принято у парижан, и подставляем головы ветру, чтобы он распушил наши волосы.

В школьном дворе мы останавливаемся, подтягиваемся, толпа прибывает со всех сторон, теснится к стенам, карабкается наверх. Небрежными движениями рук мы довольно холодно отстраняем девчонок, которые слишком жмутся к нам, стараясь оттереть. Мы обмениваемся колкостями: «Смотри, куда прёшь!» – «А ты кончай выпендриваться! И так уже за утро всем глаза намозолила!» Дылда Анаис отвечает на насмешки презрительным молчанием. Мари Белом раздражается. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не снять одну из своих открытых туфель и не шарахнуть ею по морде более нахальной из сестёр Жобер, которая исподтишка меня пихает.

Министр в сопровождении генерала, префекта, целой своры советников, секретарей и ещё чёрт-те кого (я не разбираюсь в этой публике!), рассекающих толпу, поднимается на возвышение и устраивается в роскошном, сильно позолоченном кресле, специально принесённом из гостиной мэра. Слабое утешение для бедняги мэра, которого в такой незабываемый день подагра приковала к постели! Жан Дюпюи утирает пот – чего бы он только не отдал, лишь бы кончить поскорее! Впрочем, ему за это платят… За ним полукругом в несколько рядов рассаживаются генеральные советники, муниципальный совет Монтиньи… все эти люди обливаются потом… ну и запашок, должно быть, там у них… А что же с нами? Неужели время нашей славы миновало? Нас оставляют внизу, никто даже не предложит нам стульев! Это уж слишком! «Ну-ка, пойдём сядем!» Мы не без труда протискиваемся к помосту (мы – это знамя и девчонки с флажками), и я, задрав голову, вполголоса обращаюсь к Дютертру, который у самого края помоста болтает с префектом, склонившись к спинке его стула.

– Сударь! Эй, сударь! Господин Дютертр, послушайте! Доктор!

Он прекрасно слышит и нагибается ко мне, улыбаясь и скаля свои клыки:

– А, это ты! Что тебе надо? Моё сердце? Оно твоё! По-моему, он уже пьян.

– Нет, сударь, я предпочла бы стулья для меня и моих подруг! А то мы стоим там вместе с простыми смертными, так обидно.

– Да, это ни в какие ворота не лезет! Располагайтесь на ступеньках, чтобы люди могли на вас полюбоваться, пока мы будем надоедать им своими речами. Давайте-ка поднимайтесь все сюда!

Мы не заставляем просить себя дважды. Анаис, Мари и я – мы залезаем первыми, за нами – Люс, сёстры Жобер, другие знаменосцы; древки флагов цепляются друг за дружку, перепутываются, девчонки яростно тянут их на себя, сжав зубы и потупив взор, – им кажется, что все над ними смеются. Наконец, один дядька – ризничий, – сжалившись, любезно избавляет их от флажков; по всей вероятности, из-за этих белых платьев, цветов, флагов славный малый вообразил, будто присутствует на празднике Тела Господня, пусть и в светской интерпретации, и он, повинуясь выработанной долгими годами привычке, к концу церемонии забирает у всех свечи, то есть флаги.

Восседая на возвышении, мы глядим на толпу у наших ног, на школу, такую прелестную сегодня, украшенную зеленью и цветами, трепещущий полог которых скрывает её безликий казарменный облик. Что же до презренных однокашниц, которые, оставшись внизу, завистливо глядят на нас, подталкивая друг друга локтями, и деланно смеются – нужны они нам больно!

На помосте двигают стульями, кашляют, и мы слегка оборачиваемся, чтобы увидеть оратора. Это Дютертр, он стоит, мягко покачиваясь, посередине и готовится без бумажки, наизусть произнести речь. Устанавливается глубокая тишина. Как на обедне, раздаются вдруг вопли какого-то карапуза, порывающегося уйти, и как на обедне, эти крики вызывают смех. Затем слышится:

– Господин министр!.. Дютертр говорит не больше двух минут. В своей искусной и выразительной речи, полной грубой лести и тонких насмешек (из которых я поняла от силы четверть), он не оставляет живого места на теперешнем депутате и расточает любезности всем остальным: славному министру, своему дорогому другу, вместе с которым ему пришлось побывать не в одной переделке, уважаемым согражданам, директрисе, «несомненному мастеру своего дела», ведь «результаты экзаменов таковы, что отпадает нужда в каких-либо моих хвалебных отзывах»… (Мадемуазель Сержан скромно опускает глаза под вуалью.) Перепадает и нам: «Прекрасные розы с цветами в руках, восхитительное французское знамя в лице этих девушек…» От таких неожиданных слов Мари сконфуженно закрывает лицо руками, Анаис возобновляет тщетные попытки покраснеть, а я непроизвольно выгибаю спину. Толпа глядит на нас и улыбается, Люс подмигивает мне.

– …Франции и Республики!

Рукоплескания, крики, такие неистовые, что звенит в ушах, длятся минут пять. Пока все успокаиваются, Анаис говорит мне:

– Дорогая, видишь Монмона?

– Где? А, вижу. Ну и что?

– Он не спускает глаз с Жублины.

– А тебе завидно?

– Нет, правда! Ну и странный у него вкус! Погляди! Он помогает Жублине подняться на скамью, поддерживает её! Держу пари, он щупает её ноги.

– Может быть. Бедная Жаннетта, не знаю уж, приезд министра, что ли, так её разволновал! Она красная, как твои ленты, и дрожит…

– Старушка, знаешь, за кем волочится Рабастан?

– Нет.

– Погляди и узнаешь.

И правда, красавец-учитель упорно не сводит с кого-то глаз… И эта кто-то – моя неисправимая Клер в бледно-голубом платье, её прекрасные, чуть грустные глаза с готовностью обращаются к неотразимому Антонену. Ну что ж! Моя сводная сестра в очередной раз втюрилась! Не сегодня-завтра я услышу романтические истории о встречах, радостях, разрывах. Ох, как я проголодалась!

– Ты хочешь есть, Мари?

– Да, немного.

– А я прямо умираю с голоду. Тебе нравится новое платье нашей модистки?

– Нет, по-моему, оно слишком яркое. Она думает, чем больше платье привлекает внимания, тем оно красивее. А знаешь, жена мэра заказала своё в Париже.

– Ей всё равно без пользы! Оно ей как корове седло! А на жене часового мастера то же платье, что и два года назад.

– Но ведь она собирает приданое для дочери, правильно делает.

Коротышка Жан Дюпюи поднялся и с забавной важностью начал сухим тоном ответную речь. К счастью, говорит он недолго. Все аплодируют, не жалея рук, и мы тоже. Смешно глядеть на эти дёргающиеся головы, хлопающие ладоши у наших ног, на эти орущие чёрные рты… А какое прелестное сегодня солнце! Пожалуй, только слишком жаркое.

На возвышении двигают стульями, все эти господа встают; нам подают знак спускаться – министра ведут кормить, идём обедать и мы!

Увлекаемые людским водоворотом то туда, то сюда, мы в конце концов с трудом, но выходим со двора на площадь, где нет такой давки. Все девчонки в белом уходят – либо одни, либо вместе с гордыми мамашами, ожидавшими своих чад. Нам троим тоже пора расставаться.

– Тебе понравилось? – спрашивает Анаис.

– Конечно! Всё прошло очень хорошо, красиво!

– А по-моему… В общем, я ожидала большего, было скучновато!

– Замолчи, уши вянут. Я ведь знаю, чего тебе не хватает. Ты хотела бы спеть что-нибудь одна с помоста, праздник сразу показался бы тебе веселее.

– Ладно болтать-то, я всё равно не обижусь. Язык у тебя, известное дело, без костей.

– Я никогда так не веселилась, – признаётся Мари. – А когда он сказал про нас… я не знала, куда деваться. К какому часу нам возвращаться?

– Ровно к двум. А на самом деле к полтретьего. Сама понимаешь, банкет раньше не кончится. Ладно, до скорого!

Дома папа интересуется:

– Мелин хорошо выступил?

– Мелин! Ещё скажи «Сюлли»! Министра, папа, зовут Жан Дюпюи.

– Да, да.

Папа находит свою дочь красивой, и ему нравится ею любоваться.

После завтрака я вновь прихорашиваюсь, поправляю ромашки в венке, стряхиваю пыль с муслиновой юбки и терпеливо жду двух часов, по мере сил борясь с изрядным желанием вздремнуть. Ну и пекло же там! Фаншетта, не трогай юбку, это муслин. Не буду я сейчас кормить тебя мухами, разве ты не знаешь, что я встречаю министра?

Я опять выхожу из дома; улицы уже гудят, слышится топот ног, все направляются к школам. Многие на меня смотрят, и это довольно приятно. В школе я застаю почти всех своих подружек: лица у них красные, муслиновые юбки помяты и скомканы, вид у них уже не такой новый, как утром. Люс потягивается и зевает; она слишком быстро поела, теперь её клонит в сон, ей слишком жарко, и вообще она как выжатый лимон. Одной Анаис хоть бы что, она такая же бледная и холодная – никакой вялости, никакого волнения.

Учительницы наконец спускаются. Багровощёкая мадемуазель Сержан бранит Эме, запачкавшую подол юбки малиновым соком. Избалованная малышка Эме дуется, пожимает плечами и отворачивается, не желая замечать мольбы в глазах своей подруги. Люс следит за ними, злится и насмешничает.

– Все тут? – рычит мадемуазель, которая, как всегда, срывает зло на ни в чём не повинных ученицах. – Как бы то ни было, идём. Я не намерена торчать… ждать тут лишний час. Ну-ка, строиться!

Разоралась! Мы долго топчемся на огромном помосте, потому что министр ещё не допил кофе и то, что к нему полагается. Толпа внизу колышется и смеясь глядит на нас – лица у всех потные, как бывает после сытного обеда. Некоторые дамы притащили с собой складные стулья. Трактирщик с Монастырской улицы поставил скамьи и сдаёт их по два су за место Парни и девушки, толкая друг друга, теснятся на лавках. Все эти люди под хмельком, грубые и весёлые, терпеливо ждут, обмениваясь сальными шутками, которые вызывают у окружающих чудовищный хохот. Время от времени какая-нибудь девчушка в белом проталкивается к ступенькам помоста и карабкается наверх; её отпихивают, а раздражённая этими опозданиями мадемуазель, с трудом пряча под вуалью свою досаду, отсылает её в последние ряды – на самом деле она злится из-за Эме, которая поводит длинными ресницами и строит глазки приказчикам, приехавшим на велосипедах из Вильнёва.

С громким «Ах!» толпа подаётся к дверям банкетного зала, которые открываются перед министром, ещё более красным и потным, чем утром, и сопровождающими его лицами в чёрном. Расступаются перед ним уже непринуждённее, улыбаясь, как старому знакомому. Останься он ещё на три дня, и сельский полицейский стал бы похлопывать его по животу и просить место в табачном киоске для своей невестки, которая, бедняжка, живёт с тремя детьми и без мужа.

Мадемуазель собирает нас на правой стороне помоста, министр и иже с ним направляются к креслам, чтобы насладиться нашим пением. Наконец все устраиваются. Напившийся ради такого Случая коричневолицый Дютертр смеётся и говорит слишком громко. Мадемуазель шёпотом угрожает нам страшными карами, если мы будем петь фальшиво. «Гимн Природе», раз-два, начали:

(А чего его жалеть, одни эти господа из официального кортежа потеют так, что хоть залейся.)

Под открытым небом голоса девчонок немного теряются. Я стараюсь, как могу, следить сразу за второй и третьей партиями. Жан Дюпюи рассеянно покачивает головой в такт музыке, он дремлет, ему снится «Пти Паризьен». Бурные рукоплескания пробуждают его; он встаёт, подходит к нам и с неловкими похвалами обращается к мадемуазель Сержан; та смотрит букой, уставившись в пол, и замыкается в своей скорлупе… Странная женщина!

Мы освобождаем место для мальчишек, которые вопят хором как полоумные:

и т. д. и т. п.

После них загромыхал духовой оркестр «Землячество Френуа», прибывший из главного города департамента. Такая тягомотина! Найти бы какой-нибудь тихий уголок… Впрочем, раз до нас никому больше нет дела, я, пожалуй, исчезну, пойду домой, разденусь и прилягу до ужина. Тогда и на балу буду выглядеть посвежей!

Девять часов, я вдыхаю прохладу, опустившуюся наконец на крыльцо дома. Над улицей, под триумфальной аркой, зреют бумажные шары в виде больших раскрашенных плодов. Уже готовая, в перчатках, с белым пальто под мышкой и белым веером в руках, я жду… Мари с Анаис должны за мной зайти. Лёгкие шаги, знакомые голоса на улице – это они. Я протестую:

– Вы с ума сошли! В полдесятого идти на бал! Да в зале ещё огней не зажгут. Вот глупость!

– Но дорогая, мадемуазель сама сказала: «Бал начнётся в полдевятого, в наших краях всегда так, этих людей ни за что не заставишь подождать. Они наспех перекусят и помчатся плясать!» Так и сказала.

– Тем более не надо брать пример с местных парней и девиц! Если господа в чёрном придут танцевать, то лишь к одиннадцати, как в Париже, а у нас к тому времени язык будет на плече! Давайте лучше заглянем ненадолго в сад.

Скрепя сердце они углубляются за мной в тёмные аллеи, где моя кошечка Фаншетта, белоснежная, как и мы, скачет словно безумная, гоняясь за ночными бабочками. При звуке чужих голосов она из осторожности залезает на ёлку, и оттуда, как два зелёных фонарика, следят за нами её глаза. Впрочем, Фаншетта со мной не водится: экзамен, торжественное открытие школ – в результате меня всегда нет, я больше не приношу ей мух, которых прежде по несколько штук насаживала, как на вертел, на шляпную булавку, а Фаншетта осторожно их стаскивала и ела, порой покашливая, когда крылышко неудачно застревало в горле. Теперь лишь изредка я угощаю её шоколадом и бабочками, которых она обожает; случается даже, что я забываю вечером «устроить ей комнатку» между двумя Ларуссами. «Потерпи, милая Фаншетта! Впредь у меня будет сколько угодно времени, чтобы мучить тебя и заставлять прыгать через обруч, так как в школу, увы, мне уже не ходить…»

Анаис с Мари не стоится на месте; на мои вопросы они отвечают лишь рассеянными «да» или «нет», их так и подмывает отправиться, наконец, на бал. Ладно, пошли, раз уж им так невтерпёж!

– Сами увидите, учительницы ещё даже не спустились!

– Так им ведь достаточно сойти по боковой лестнице, и они в банкетном зале. Они просто время от времени проверяют, не пора ли им выходить.

– Вот именно, а если мы придём слишком рано и во всём зале никого не будет, кроме двух-трёх балбесов, вид у нас будет дурацкий.

– Заладила одно и то же! Если никого не будет, мы поднимемся по лестнице к пансионеркам и спустимся, когда будет с кем танцевать.

– Тогда ладно.

А я боялась, что никто ещё не пришёл! Большой зал уже наполовину заполнен парами, кружащимися под звуки сводного оркестра (взгромоздившегося на украшенную гирляндами эстраду в глубине зала). Среди оркестрантов – Труйар и другие местные скрипачи, корнетисты и тромбонисты с несколькими музыкантами из «Землячества Френуа» в обшитых тесьмой фуражках. Все они дудят, пиликают, стучат пусть не в лад, зато с большим азартом.

Нам надо протолкнуться через стену людей, сгрудившихся у открытой двухстворчатой двери перед нарядом полиции. Здесь обмениваются замечаниями, судачат о туалетах девушек и о том, кто с кем танцует.

– Дорогая, смотри, как она оголилась, прямо гулящая девка!

– И было бы что оголять! Кожа да кости!

– Вот уже четыре раза подряд – четыре! – она танцует с Монмоном! Будь я её мамашей, всыпала бы ей по первое число и отправила спать.

– А парижане танцуют не так, как наши.

– Точно! Еле шевелятся, точно кол проглотили. Ну да шут с ними, зато местные пляшут в своё удовольствие, не боясь перетрудиться.

Так оно и есть, хотя Монмон, блестящий танцор, сдерживает себя и не выкидывает коленца при парижанах. Монмон – прекрасный кавалер и всегда нарасхват! Да и как устоять перед этим служащим нотариальной конторы с нежным, как у девушки, лицом и кудрявыми чёрными волосами.

Мы робко входим между двумя фигурами кадрили, неторопливо пересекаем зал и садимся – три благовоспитанные девочки – на скамейку.

Конечно, я и сама знала и видела, что мой наряд мне идёт, что мне к лицу причёска и венок, но взгляды, которые украдкой бросают на меня обмахивающиеся веерами девушки, их внезапно вытянувшиеся физиономии придают мне ещё большую уверенность, и я чувствую себя непринуждённее. Теперь я могу без опаски осмотреть зал.

Людей в чёрном, увы, не так много! Правительственный кортеж уехал шестичасовым поездом. Прощайте, министр, генерал, префект и вся свита! Остаётся пять-шесть молодых людей, каких-нибудь секретарей, впрочем, довольно приятных, которые стоят в углу и, кажется, веселятся от души, потому что такой бал им наверняка внове. Кто другие кавалеры? Все – парни и молодые люди Монтиньи и окрестностей, некоторые в неуклюжих костюмах, некоторые в куртках – нелепая одежда для вечера, который хотели представить как официальное торжество.

Танцуют с парнями одни девушки, так как в этих полудиких краях женщина прекращает ходить на танцы, как только выходит замуж. Ради такого события девушки не поскупились. Платья из синего газа, розового муслина, на фоне которых загорелые лица юных сельчанок выглядят совсем чёрными, слишком прилизанные волосы, белые нитяные перчатки, и, как бы ни злословили кумушки у дверей, шеи и плечи не очень-то и открыты. Лиф поднимается слишком высоко, к самому основанию плотных белых холмиков.

Оркестр приглашает пары в центр зала, развевающиеся юбки дам задевают нам колени, и я вижу свою сводную сестру Клер, томную и очаровательную, в объятиях красавца Рабастана, который с белой гвоздикой в петлице кружится в неистовом танце.

Учительницы ещё не спустились (я прилежно наблюдаю за дверкой на боковую лестницу, откуда они должны появиться). И тут, поклонившись, меня приглашает на танец один из этих господ в чёрном. Я иду с ним; он довольно симпатичный – хотя чересчур высок для меня, – крепкий и здорово танцует, он не слишком меня тискает и весело оглядывает с высоты своего роста.

Какая я глупая! Мне бы наслаждаться танцем и в простоте душевной радоваться, что меня пригласили раньше Анаис, которая косится завистливым оком на моего кавалера. А на меня этот вальс навевает лишь грусть и тоску, глупую, наверно, но такую мучительную, что я с большим трудом сдерживаю слёзы… Почему? Ах, потому… – нет, не могу совсем, до конца открыться, могу лишь намекнуть: душа у меня болит потому что – пусть я и не охотница до танцев – мне хотелось бы сейчас танцевать с любимым человеком, хотелось бы, чтобы он был здесь, рядом со мной, и чтобы я могла выложить ему всё то, что поверяю лишь Фаншетте и своей подушке (и не поверяю даже дневнику); мне дико не хватает такого человека, и я чувствую себя ущемлённой, ведь открыть свои несбыточные мечты я могу лишь тому, кого люблю и знаю как самоё себя.

Мой высоченный кавалер не упускает случая поинтересоваться:

– Вам нравится танцевать, мадемуазель?

– Нет, сударь.

– Но тогда… почему вы танцуете?

– Потому что это лучше, чем ничего. После двух туров он заговаривает вновь:

– Знаете, а вы весьма выгодно отличаетесь от подруг.

– Пожалуй. Всё же Мари довольно мила.

– Что вы сказали?

– Я говорю, та, что в синем, недурна собой.

– Мне… не очень по вкусу такая красота. Позвольте прямо сейчас пригласить вас на следующий вальс?

– Я согласна.

– Мне надо записаться?

– Нет. Я тут всех знаю и не забуду.

Он провожает меня на место и не успевает повернуться ко мне спиной, как Анаис поздравляет меня кислым «Ого, дорогая!»

– Да, он действительно славный! И потом, если бы ты знала, как его интересно слушать!

– Сегодня тебе везёт! А меня на следующий танец пригласил Фефед.

– А меня – Монмон! – вставляет сияющая Мари. – Глядите-ка, мадемуазель!

И правда мадемуазель, и не одна, а с Эме. Их силуэты по очереди вырисовываются в дверном проёме в глубине зала: сначала появляется Эме в белом, удивительно воздушном вечернем платье, открывающем нежные пухлые плечи и тонкие округлые руки; белые и жёлтые розы в волосах над ушами ещё более оживляют её и без того искрящиеся золотистые глаза.

Мадемуазель Сержан выглядит совсем неплохо в очередном чёрном, но на сей раз усыпанном золотыми блёстками платье с небольшим вырезом, обнажающим плотную янтарную шею. Пышные волосы рыжим облаком оттеняют её некрасивое лицо, на котором выделяются лучистые глаза. За ней змейкой тянется выводок пансионерок в простеньких закрытых белых платьях. Люс спешит поведать мне, что, как сестра ни противилась, она сделала себе декольте, «подогнув верх корсажа». Ну и правильно! В тот же миг через главную дверь входит красный и возбуждённый Дютертр. Его голос разносится по всему залу.

Из-за городских слухов все с особым тщанием наблюдают за одновременным появлением будущего депутата и его протеже. Труда это, впрочем, не представляет: Дютертр сам направляется к мадемуазель Сержан, приветствует её и, так как оркестр заиграл польку, смело ведёт танцевать. Покраснев и полуприкрыв глаза, она молча танцует, и танцует, надо сказать, очень грациозно. Но вот пары разбиваются, и внимание переключается на другое.

Проводив директрису на место, кантональный уполномоченный идёт ко мне – лестное, не оставшееся незамеченным проявление внимания. Он танцует мазурку со всей страстью, не вальсируя, но чересчур сильно кружится, чересчур крепко меня сжимает и не переставая бубнит мне в волосы:

– Ты прелестна, как купидон!

– Прежде всего, доктор, почему вы мне тыкаете? Я уже взрослая.

– А чего мне стесняться? Тоже мне взрослая! А какие у тебя волосы, какой венок! Так бы и похитил тебя!

– Уверяю вас, доктор, что не вы меня похитите.

– Замолчи, или я поцелую тебя на виду у всех.

– Никто не удивится, вы и не такое выделывали.

– Это правда. Но почему ты ко мне не заходишь? Тебя останавливает вовсе не страх, вон какие у тебя порочные глаза! Ну погоди, поймаю тебя как-нибудь. И не смейся, а не то я в конце концов рассержусь.

– Да ладно, не стращайте, всё равно не поверю.

Он смеётся, скаля зубы, а я думаю про себя: «Чеши, чеши языком, зимой я буду уже в Париже, только ты меня и видел!»

Потом он идёт кружиться с малышкой Эме, меж тем как Монмон приглашает меня. Я не отнекиваюсь, зачем! Если местные парни в перчатках, я охотно с ними танцую (с теми, кого хорошо знаю), так как со мной они по-своему любезны. А затем я снова танцую со своим высоким парижанином, с которым танцевала первый вальс. Во время кадрили я немного перевожу дух, чтобы не раскраснеться, и ещё потому, что кадриль кажется мне нелепым танцем. Клер присоединяется ко мне и садится, тихая, томная, расчувствовавшаяся, – грусть ей к лицу. Я предлагаю:

– Расскажи про ухаживания красавца Рабастана, а то столько ходит слухов.

– Да? Но рассказывать нечего, совсем нечего!

– Ты что, решила со мной скрытничать?

– Ей-же-ей, нет! Рассказывать и впрямь не о чём. Мы и виделись всего два раза, сегодня – третий. У него такая манера говорить… обаятельная! А только что он спросил меня, не прогуливаюсь ли я иногда вечером у ельника.

– Ясно, куда он клонит. И что ты ответила? Клер молча улыбается; она хоть и колеблется, но страшно жаждет встречи. Она пойдёт. Странные эти девчонки! Вот Клер, например, – такая красивая, нежная, сентиментальная и кроткая. Однако с тех пор, как ей минуло четырнадцать, её бросили уже с полдюжины возлюбленных. Она не знает, как себя с ними вести. Впрочем, я бы тоже не знала, хоть и разглагольствую…

У меня слегка кружится голова от танцев, особенно когда я гляжу, как танцуют другие. Почти все «господа в чёрном» ушли, но Дютертр вконец разошёлся и танцует со всеми, кого находит хорошенькими или просто молоденькими. Он ведёт их в танце, крутит, щупает и оставляет в полной растерянности, но в высшей степени польщёнными. После полуночи атмосфера с каждой минутой становится всё более домашней. «Чужаки» ушли, кругом свои: прямо-таки посетители ресторанчика Труйара в праздничный день – разве что обстановка в этом весело украшенном зале непринуждённее и люстра светит ярче, чем керосиновая лампа в кабачке. Присутствие Дютертра никого не смущает, наоборот. И вот Монмон уже не сдерживает себя, его ноги вовсю скользят по паркету, вот они уже высоко в воздухе над головами, и Монмон раз за разом расставляет их в диком удивительном шпагате. Восхищённые девицы прыскают в платки, окроплённые дешёвым одеколоном. «Ну и умора, дорогая, нет, право, он бесподобен!»

Вдруг этот ненормальный вихрем проносится по залу, увлекая за собой партнёршу: он поспорил на бочонок белого вина, который можно купить тут же, в буфете, устроенном во дворе, что одолеет всю длину зала в шесть прыжков. Его окружает восторженная толпа. Монмон выиграл спор, но его партнёрша Фифин Бай, потаскушка, которая носит в город молоко и всё, что понадобится, в гневе уходит, ругая его последними словами:

– Зараза поганая! Я чуть не порвала платье! Только пригласи меня ещё раз, получишь от ворот поворот.

Все так и покатываются со смеху, а парни, кроме того, пользуются теснотой, чтобы ущипнуть, пощекотать или погладить любую, кто подвернётся под руку. Слишком все развеселились, пора мне отправляться спать. Дылда Анаис, подцепившая, наконец, припозднившегося «господина в чёрном», прохаживается с ним по залу и воркует, обмахиваясь веером и громко смеясь; она в восторге от царящего оживления и возбуждения парней. Один из них непременно поцелует её в шею или куда-нибудь ещё.

Куда это провалился Дютертр? Мадемуазель загнала наконец свою малышку Эме в угол и закатывает ей сцену ревности, вновь обретая властность и нежность после того, как она рассталась со своим ненаглядным кантональным уполномоченным. Эме упрямо пожимает плечами, уставив взгляд в пространство. А Люс не переводя дух пляшет как безумная то с одним, то с другим партнёром – «я не пропускаю ни одного танца». Парни не считают её красоткой, однако, раз пригласив, приглашают ещё и ещё: она такая гибкая, маленькая, уютная и лёгкая, словно пёрышко.

Мадемуазель Сержан удалилась, возможно, задетая тем, что, несмотря на её заклинания, Эме кружится в вальсе со здоровым белобрысым хлыщом, который прижимает её к себе, трётся об неё бородой, губами, а та и глазом не моргнёт. Уже час, мне скучно, отправлюсь-ка я спать. Когда в польке наступает перерыв (у нас польку делят на две части, между которыми пары прохаживаются по залу друг за дружкой), я останавливаю Люс и заставляю её на минуту присесть.

– Тебя ещё не утомило это занятие?

– Что ты! Я готова танцевать целую неделю! Прямо ног под собой не чую…

– Тебе так весело?

– Даже не знаю. Я ни о чём не думаю, в голове пустота, так приятно! И ещё мне нравится, когда меня прижимают к себе… Когда меня прижимают к себе и кружат, хочется кричать!

Что там вдруг за шум? Топот, женский визг, звук пощёчины, громкая брань… Подрались парни? Нет, шум наверху! Крики уже такие пронзительные, что пары останавливаются. Все в смятении. Славный и смешной храбрец Рабастан устремляется к двери на боковую лестницу и открывает… Шум нарастает, и я с изумлением узнаю голос мамаши Сержан, визгливый голос старой крестьянки, выкрикивающей ужас что. Все слушают в полной тишине, застыв на месте и не спуская глаз с маленькой двери, из-за которой и доносятся все эти вопли.

– И поделом тебе, шлюха! Намяла я бока твоему борову доктору! И тебе задала хорошую взбучку! Я ведь давно чуяла неладное! Нет, милая, я не заткнусь, плевала я на этих танцоров! Пусть слушают, я знаю, что говорю! Завтра утром, нет, не завтра, сейчас же я соберу вещи и даже ночевать не останусь в этом доме! Какая мерзость, воспользоваться тем, что этот кобель вдребезину пьян и лыка не вяжет и затащить его в свою постель! Что толку, сука бешеная, что ты ходишь расфуфыренная? Да если бы я заставила тебя доить коров, как сама доила, разве бы ты дошла до такого! Ты у меня ещё попляшешь, я везде растрезвоню, пусть на тебя пальцем показывают на улице, пусть смеются. И ничего мне этот негодяй докторишка не сделает, хотя он и с министром на «ты», я ему так накостыляла, что он еле ноги унёс, он меня боится. Надо же, срамник какой, улёгся в постель, которую я каждое утро застилаю, и даже дверь не запер! Вылетел в одном исподнем, босиком, ещё свои поганые ботинки оставил. Вон они, пусть все полюбуются!

Слышно, как ботинки летят вниз, подскакивая на ступеньках. Один из них долетает до самого низа и падает на пороге, на самом виду, – лакированный, сверкающий, изящный… Никто не смеет к нему прикоснуться. Истошные вопли становятся тише, удаляются по коридору и после хлопанья нескольких дверей замолкают вовсе. Мы переглядываемся, не веря своим ушам. Озадаченные танцоры всё ещё стоят парами, но постепенно рты расплываются в ехидных улыбках, язвительные смешки распространяются по залу, достигая эстрады, где музыканты веселятся ничуть не меньше других.

Я ищу глазами Эме: та стоит бледная как полотно и не спускает вытаращенных глаз с ботинка, на который уставился весь зал. Какой-то молодой человек из сострадания подходит к ней и предлагает выйти подышать свежим воздухом. Эме безумным взором глядит по сторонам, разражается рыданиями и выбегает вон (поплачь, поплачь, детка, эти тягостные минуты помогут тебе обрести часы самого сладостного наслаждения). После её бегства все уже без стеснения предаются веселью и подталкивают друг друга локтями: «Видала!»

Вдруг я слышу совсем рядом исступленный пронзительный захлёбывающийся смех, тщетно приглушаемый платком. Это на скамейке, согнувшись пополам, корчится и плачет от радости Люс: на лице у неё выражение такого неомрачённого счастья, что мною тоже овладевает смех.

– Ты совсем спятила, Люс, что ты так хохочешь?

– Ах, отстань… Так здорово… На такое я и не надеялась! Теперь я могу уйти, теперь у меня долго будет прекрасное настроение. Хорошо-то как, честное слово!

Я увожу её в сторону, чтобы немного привести в чувство. Разговоры в зале не утихают, никто не танцует. Какой скандал в преддверье утра! Но вот скрипка издаёт как бы нечаянный звук, за ней корнет-а-пистон, тромбон, какая-то пара робко проходит в ритме польки, её примеру следуют сначала две другие, затем и все остальные: кто-то захлопывает дверь, чтобы убрать с глаз долой пресловутый ботинок, и танцы возобновляются ещё веселее и неистовее после такого неожиданного и забавного зрелища. Я ухожу спать, вполне довольная, что могу увенчать свои школьные годы столь памятной ночью.

Прощай, мой класс, прощайте, мадемуазель и её подруга, прощайте, киска Люс и стервозина Анаис! Я покидаю вас и выхожу, так сказать, в свет – но будет удивительно, если где-нибудь мне будет так же хорошо, как в Школе.

Королева французской словесности, создательница «женской литературы» высочайшей пробы Сидони Габриель КОЛЕТТ (1873–1954), почти неизвестная в России, оставила яркий след в европейской культуре XX века. Обаятельнейшая женщина, француженка до кончиков ногтей, талантливая актриса, законодательница мод ею восхищались, ей поклонялись, её любили. И сама она любила, много и пылко, прожив долгую, насыщенную страстями жизнь. Любила мужчин, любила женщин, обожала кошек и собак, цветы и деревья – и писала об окружающей жизни свежо, взволнованно и предельно откровенно. В знак уважения к её таланту Колетт избрали президентом Гонкуровской академии. Всенародная любовь к писательнице снискала ей и официальное признание: за свою литературную деятельность она была удостоена звания командора ордена Почётного легиона.

Французы без ума от своей Колетт. Теперь ее узнают и российские читатели.