"Снимем, товарищи, шапки!" - читать интересную книгу автора (Голубов Сергей Николаевич)

Глава вторая

Штаб армии стоял между Брестом и Гродно, в чистеньком городке с гладкими мостовыми, с уютными зелеными улицами, весело сбегавшими к голубой реке. Помещался штаб в большом трехэтажном доме, у парка. Армией командовал тучный генерал огромного роста и могучего телосложения, окончивший две военные академии. Он принял армию недавно, всего несколько месяцев назад, и еще не вошел, по его словам, в настоящую гущу работы.

Сейчас в кабинете командующего, на втором этаже, происходило совещание. Генерал сидел в широком кожаном кресле за большим письменным столом и вел серьезнейший разговор с тремя собеседниками. Это происходило в первой половине отличного летнего дня. За предместьем яркое утро сверкало прозрачными далями, и свежие струйки прохлады еще не перестали вливаться в солнечное тепло. Но здесь, в центре города, солнце уже превозмогло прохладу. Командующему было жарко.

– Уф! – сказал он и вытер пот со лба. – Я учился у Карбышева в Академии Фрунзе. А вы, Глеб Александрович, говорите, что еще с гражданской его знаете?

– Раньше, – ответил Наркевич, – с девятьсот четырнадцатого… По Бресту. Он ведь и тогда выделялся как заметный военный инженер…

Наркевич недавно оставил свою временную полугражданскую службу и вернулся в армию. Здесь, в Белостоке, он был начальником инженеров.

– Д-да… В общем, очень хорошо, что Карбышев сюда едет. Будем говорить прямо: ведь с укреплениями-то на границе у нас из рук вон. Где стык – там и ворота. «Пожалуйте, дорогие гости». Да и самим укреплениям – грош цена. С Наркевичем за свой страх и риск возводим…

Генерал взмахнул кулаком. У него был необыкновенный кулак – очень пухлый и очень белый, точно из творога, но с яркими красными пятнами на ладонных подушках.

– Сколько раз пытался голос наверх подавать – не слышат.

– История…

– С географией. Один ответ: «Не паникерствовать! Сказано: на свою землю не пустим». Кем, когда, кому сказано? Ну и прячешь язык за щеку. Может, Карбышев зашумит. Жаль, конечно, что действовать будет не у нас, а по эстонской границе, вдоль канала до Августова. Что ж тут делать… Но и нам, по дороге, поможет. А мы ему Осовец покажем, посоветуемся. На все его вопросы прошу, товарищи, давать совершенно исчерпывающие ответы. Секретов от Карбышева у нас нет…

– Правильно, – подтвердил член Военного Совета.

Командующий повернул к начальнику штаба армии бледное от жары лицо.

– Это в особенности к вам, Петр Иванович, относится. И в оперативном пусть знают…

– Правильно, – задумчиво сказал Наркевич.

* * *

В самый день приезда, не теряя ни часа, Карбышев выехал на работы. Сопровождали его Наркевич и начальник оперативного отдела штаба армии, черноголовый голосистый полковник – академик из буденовцев времен Воронежа и Касторной. Автомобиль бежал по шоссе, подскакивая на щебнистых заплатах неровного полотна. За канавами, по сторонам шоссе, блестела под солнцем светлая песчаная россыпь. За песками кудрявилась темно-зеленая, словно маслом обрызганная, тяжелая ботва бесконечных картофельных гряд. А уж за грядами шли поля – разноцветные: ржаные, ячменные, овсяные и гречишные…

Карбышев был и рад и не рад встрече с Наркевичем. Видеть его было приятно по старой привычке. Но было в Наркевиче и что-то непривычно странное. Сегодня в столовой за завтраком до Карбышева донеслось:

– Такое у нас тут поветрие… Даже и начальник инженеров… ха-ха… Правда, еще не женат, но… Да вы, наверное, видели машинистку из оперчасти? Хорошенькая… Венецианочка…

Уж и в самом деле, не влюбился ли Наркевич под старость? Чем позже загорается звезда любви, тем ярче горит и медленнее догорает. Все может быть. И это – также… Однако Карбышев так привык видеть Наркевича именно в Москве, что встречей с ним здесь до боли остро оживлялись его собственные последние московские впечатления: грустный отъезд Лидии Васильевны; через сутки еще более грустный – самого Карбышева; на вокзале – ночная пустота; и какая-то бесповоротная одинокость в душе… Стараясь заслониться от этих тяжелых воспоминаний словами, Карбышев говорил много, быстро и нервно.

– Хорошо бы заехать в Осовец – посмотреть, что можно сделать для обороны нестарых тамошних казематов. За Брест не беспокоюсь.

– А мне кажется, что эти крепостные развалины отжили свой век, – сказал голосистый полковник, – лебединая песня их спета. Еще в академии…

– Ошибаетесь, – решительно возразил Карбышев, – обороняются не стены, а люди. Стены только помогают людям обороняться. Был когда-то в Академии Фрунзе один профессор. Он любил приговаривать: «Я не марксист, я марксоид. А гражданская война – придаток, аппендикс к мировой…». Так вот этот дурень никак не мог понять простейшей вещи: советскую крепость можно уничтожить, но взять – нельзя. И Осовец, и Брест…

– Это другое дело, – согласился громкоголосый полковник, поднялся с сиденья и, выпятив крутую грудь, оповестил: – Приехали!..

Дивизия, в расположение которой приехал Карбышев, имела точные указания насчет рубежей обороны; особым армейским приказом определены были участки для каждого из ее полков. Передний край оборонительной полосы прилегал к восточному берегу двух речек и тянулся по фронту километров на двадцать пять. За флангом – из дивизий армии эта была правофланговой – проходила шоссейная дорога, та самая, по которой прикатил сюда автомобиль с Карбышевым и штабистами. В первой линии дивизии стояли два полка. Третий был пристроен в затылок крайнему полку первой линии, со специальным назначением прикрывать направление по шоссе. Стрелковый батальон с несколькими противотанковыми орудиями в сторожевых заставах оборонял и наблюдал опасную дорогу. Командир батальона встретил приехавших с рукой у козырька, стремительно порываясь подойти с рапортом. Карбышеву бросилась в глаза его могучая борода. «Где я ее видел?» Он взглянул на майора, на его черно-коричневое от загара, исполненное радостной готовности лицо и вдруг почувствовал, как досадная тягость одинокости, вывезенная из Москвы, уходит, тает, как бы проваливается куда-то без следа. И тогда, с веселым удивлением вскинув брови, он сказал:

– Здравствуйте, товарищ Мирополов!

– Здр-равия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

Куда ни глянь, везде виднелись земляные работы. Седая голова начальника инженеров армии не дремала, и сноровка его не бездействовала. Наркевич – старая карбышевская школа. Пехота рыла и копала; саперы учили, перебегая от группы к группе; звенели топоры, обтесывая колья; трещали ящики с «техникой», вскрываемые ловкими ударами ломов под зашив. Наркевич принялся было объяснять.

– Не надо. Все понятно.

Карбышев быстро зашагал к ближайшему месту работ, жадно вдыхая воздух – какой-то стоячий воздух, и свежий, и жаркий вместе, и, главное, полный того крепкого запаха горячо работающих человеческих тел, который он так давно знал и особенно любил.

* * *

Оба штаба – и укрепленного района, который предстояло отынспектировать, и армии, войсками которой был занят этот район, – стояли в городе Гродно. Поэтому Карбышев обосновался в Гродно, то есть занял номер в тамошней военной гостинице. Время же проводил главным образом на «точках», вдоль Немана и шлюзов Августовского канала.

Комендант укрепленного района иногда сопровождал его в этих разъездах, иногда – нет. Зато молоденький пышноволосый саперный лейтенант, прикомандированный к инспектору для «поднятия» карт и технической разработки его проектов, не отставал от своего шефа положительно ни на шаг. По вечерам Карбышев сам наносил «точки» на «поднятую» лейтенантом карту. Как ни был генерал прост, ласков и внимателен в обращении со своим юным подручным, лейтенант не поддавался на этот тон. Ему казалось невозможным погрешить какой-нибудь случайной словесной неловкостью против высокого и чистого уважения к знаменитому инженеру, состоять при котором его назначила счастливая судьба. Поэтому он ни на мгновение не распускался – всегда на месте, в постоянном ожидании приказаний и в молчаливой готовности их исполнить. Приходилось ему, правда, отвечать на некоторые вопросы Карбышева внеслужебного характера – о семье, о родине, о школе. Лейтенант отвечал на них кратко и точно. Но уж зато сам никогда никаких разговоров не затевал и ни о чем своего шефа не спрашивал. Впрочем, в Друскениках не выдержал и спросил.

Друскеники – пограничный курорт, начисто отмытый и насквозь пропитанный своею собственной минеральной водой. На главной улице городка было несколько больших и маленьких игрушечных магазинов. Попав в Друскеники, Карбышев сейчас же начал обход этих магазинов. Что за непонятная страсть к игрушкам? Генерал заваливал покупками легковую машину. Что такое? Тут-то и не выдержал лейтенант.

– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите спросить.

– Пожалуйста.

– Вы, товарищ генерал-лейтенант, дедушка или…

– Нет, не дедушка. Только – «или».

– Извините, товарищ генерал-лейтенант.

– За что? Я действительно «или». Пока – не дед, но могу им через некоторое время сделаться. Игрушки пойдут в Москву. А все остальное, и я сам в том числе, это только – «или»…

* * *

Было еще совсем темно, когда дивизия, звеня пушками, прошла через местечко, к границе. Затем небо начало розоветь. Золотые нити протянулись по нему из края в край. И над строительным участком, где работал Елочкин, зажегся день – самый летний, самый жаркий. Земля легко поддавалась, открывая людям свое разогретое мягкoe нутро. В этот день с утра у Елочкина кружилась «свадьба». Воздух пел, как струна, тронутая на гитаре веселой рукой, – на «точке» укладывали бетон. Это, собственно, и называлось «свадьбой». Забивку «точки» надо было кончить в сутки. Затем – взорвать грунт и расчистить обстрел перед амбразурами, заложить, где надо, мешки, убрать мусор и рыть траншеи, – словом, готовить «точку» к обороне. Дот сооружался на прекрасном месте, в стороне от шумливого местечка, близко к тихому круглому многорыбному озеру, перед острой, лысой горой с древними зданиями наверху. Земля кругом холмилась над ржаными и ячменными полями, песками и сочными луговинами. Впереди горизонт был свободен; сзади заслонялся сплошной стеной из хвои и березовых рощ. Зайцы скакали между ног; белки в лесу прыгали над головой…

Елочкин смотрел на всю эту благодать равнодушными глазами. Сердце его было далеко отсюда. Всего лишь месяц назад он был переведен в Гродненский укрепленный район из Бреста. И до сих пор все еще мерещились ему кругом толстые стены брестских оборонительных казарм и казематов из темно-красного кирпича, и мосты, и ворота, и пронзительные свистки трудолюбивых буксиров на реке Муховце. Когда после войны с белофиннами Елочкин попал на службу в эту старую крепость, он никак не думал, что со временем она станет так близка и дорога ему. Да едва ли бы так и случилось, не переведись зимой из Пуарма Четвертой в Брест дивизионный комиссар Юханцев.

Еще в детстве слыхивал Елочкин рассказы от дяди Степана об этом человеке, об руку с которым воевал дядя Степан на гражданской, и уже тогда усвоил к нему восторженное, чуть ли не благоговейное отношение. Часто бывает, что от таких заглазных восторгов мало, а то и ничего не остается при первом же непосредственном соприкосновении с предметом восхищения. Но здесь получилось иначе. Увидев Юханцева, Елочкин сразу понял, что герой его детских фантазий только таким и может быть, каким оказался в действительности. Все в Юханцеве приходилось Елочкину по душе: и густая шапка седых, круто вьющихся волос над низким, широким лбом, и глубоко спрятанные, суровые и добрые глаза, и мужественный голос, до сердца проникающий внезапностью мягких интонаций, и умная сильная речь. Приехал Юханцев, и «красноармейские политучебники» замелькали в руках бойцов. Елочкину навсегда запомнился первый доклад нового начполитотдела дивизии. Он тогда же записал в свою тетрадку с конспектами по истории партии некоторые мысли докладчика. И теперь еще часто раскрывает тетрадку и перечитывает записи. «Теория становится материальной силой, как только она овладевает массами». Приводя это замечательное положение Маркса, Юханцев говорил: «Политическая идея без материальной силы может существовать лишь в кабинете ученого или в сочиненной им книге. А с помощью материальной силы идея готовит действие. И успех действия – ее законное торжество», Под этой записью Елочкин поставил дату: «17 апреля 1941 года». Необыкновенная дата!..

И для Юханцева племянник Степана Елочкина не был безразличен. Уж очень много было в прошлом такого, к чему прямо через него тянулась душевная связь. Нельзя сказать, чтобы старый и малый просто сдружились – Юханцев дружился нелегко, – но не было между ними ничего, что могло бы этому помешать. Елочкин частенько захаживал к начальнику политотдела дивизии на дом. Юханцев любил порядок. Полы в его квартире всегда были чисто вымыты. Вдоль стен в строгой симметрии расставлены стулья. Бумаги и книги на столе собраны в стопках. Кровать аккуратно покрыта синим плюшевым одеялом. Он ждал со дня на день приезда жены и дочери. И семнадцатого апреля – необыкновенная дата! – они, наконец, приехали.

Прямо с доклада Юханцев отправился на вокзал – встречать. Сам не зная почему, Елочкин увязался с ним. Паровоз, отфыркиваясь, подошел к платформе и тяжело, но решительно превозмог разбег. Вагоны всхлипнули на прицепах: сначала – передние, потом – средние, затем – в хвосте; жестко ударяясь тарелками буферов и все еще продолжая с лязгом наезжать друг на друга, они постепенно заполнили черный туннель дебаркадера.

– Папа! Папа! Здравствуй!

Серебряный голос девушки звенел в открытом окне вагона. Позади – ярко освещенное купе.

Высокая румяная, с пышным узлом золотых волос на макушке, девушка смеялась и протягивала руки отцу.

– Яша, – сказал какой-то другой женский голос, вероятно, жены Юханцева. – Яша! Надо вынести вещи. Не мешайся, Ольга…

Елочкин стоял неподвижно. Что-то странное с ним случилось: он ничего больше не понимал в происходившем, да и не видел ничего, кроме золотой головки на светлом фоне окна и протянутых вперед рук, и не слышал тоже ничего, кроме серебряного голоса Ольги. Юханцев засмеялся и дернул его за рукав.

– Ведмедь! Идем за чемоданами!

Только тогда Елочкин что-то понял и ринулся в вагон, опережая носильщика, готовый схватить, взвалить на спину и нести, если понадобится, хоть целый кусок земного шара.

…Все свое свободное время Елочкин проводил у Юханцевых.

– Костя еще не приходил?

– А где же Костя?

Без светлых пытливых глаз Елочкина, без упрямой складки его губ чего-то не хватало в семье Юханцевых. Чувствовала это вся семья поголовно. Но, конечно, не одинаково – кто больше, кто меньше, – а тот, кто всех больше, никому об этом не говорил. Да и вообще в течение месяца никто ни разу, ни вслух, ни шепотом, не произнес главного слова, хотя все отлично знали, что дело завязалось нешуточное и что название этому делу одно-единственное: любовь. Лишь когда пришел Елочкину перевод в Гродно, вдруг все вышло наружу…

Елочкин и Ольга прощались за Тереспольской башней, там, где торчали высокие палки для прошлогодней фасоли. Ольга казалась спокойной и не говорила никаких особенных, соответствующих случаю слов. Только руки ее были холодны и дрожали. А он сказал:

– Мечутся по свету половинки целого и ищут друг друга. Редко-редко, когда случается найти и, соединившись, составить целое. А нам случилось. Но… подождем, Оля!

Она повернула к нему лицо. В ее глазах сияли слезы, щеки горели глубоким румянцем, в пушистых золотых волосах прятался ветер. Она хотела что-то сказать и не смогла: голос был непослушен. Елочкину показалось, что главное из несказанного ею он все-таки понял. И тогда, быстро наклонившись, он поцеловал ее в губы. За башней стало тихо, тихо. Наконец эта странная тишина взорвалась еще одним сочным звуком согласного, громкого поцелуя.

…Прошел месяц. И вот сейчас, в ночь на двадцать второе июня, военный инженер третьего ранга Константин Елочкин, сдав перед рассветом смену по укладке дота на строительстве гродненских укреплений, сидит в своей избушке и пишет письмо в Брест. Ни один человек на свете не знает, что Елочкин – поэт. Ни один человек, кроме Оли Юханцевой. А ей это очень хорошо известно, потому что почти все его письма к ней – в стихах. И то письмо, которое он сейчас пишет, тоже начинается стихами:

За охрану родного краяТы мне ласково руку пожми,Не тоскуй, не грусти, дорогая,Крепче нашей любви не найти…* * *

Пески и суглинки Принеманья мелькали мимо стекол автомашины и уносились назад. великолепные старинные костелы северной части города поднимались на высоком правом берегу реки и стремительно бежали навстречу Карбышеву. Был уже вечер, когда он возвращался в Гродно. Машина промчалась вдоль парка, по главной городской улице, и остановилась у подъезда военной гостиницы, против штаба армии. Здесь, в первом этаже гостиницы, у Карбышева был номер – большая удобная комната, тихая и спокойная, не теплая и не холодная, которой он был совершенно доволен. Возвращаясь из поездок, он всегда привозил с собой блокноты и кроки с зарисовками – материал для лейтенанта, «поднимающего» карты и готовящего чертежи деревянно-земляных укреплений. Выходя из машины, Карбышев сказал лейтенанту:

– Итак, первое: взять в библиотеке справочник по гражданской войне; второе: поднять южные районы большой карты. А завтра – на танкодром.

В восьми километрах от города был танкодром, на котором по чертежам Карбышева строились и потом проверялись учебные препятствия. Последнее препятствие – с надолбами – было очень удачным. Целый взвод танков упирался в надолбы и дальше не шел. Правда, один танкист сумел проскочить, но водитель чуть не разбился. Карбышев представил его к подарку. И тут же придумал то самое дополнение к конструкции препятствия, которое должно было сделать его окончательно непреодолимым. На завтра были назначены новые испытания в присутствии командующего армией, штаб которой стоял в Гродно. В вестибюле гостиницы Карбышев столкнулся нос к носу с начальником инженеров округа, только что приехавшим из Минска. Это был высокий сухощавый генерал с длинным, морщинистым, всегда озабоченным лицом.

– Дмитрий Михайлович! – закричал он. – Мы уже и поужинали, а вас все нет. Я, по правде сказать, хотел тревогу бить…

– Напрасно. Вы не забыли, что завтра на танкодроме…

– Испытания? Что вы, что вы… Конечно, помню. Вы ведь на первом этаже?

Они разошлись. Карбышев открыл свою комнату. Дверь ее бесшумно захлопнулась за его спиной, и тотчас же какая-то удивительно мягкая, «пристальная» тишина надвинулась со всех сторон. Карбышеву показалось, что не он прислушивается к тишине, а она – к нему и что чуткость ее ушей чем-то грозит и о чем-то его предупреждает. Он сел к столу, намереваясь написать домой. Но письмо не писалось. Он подумал и, махнув рукой, быстро вывел на листке бумаги:

Маме

………………………

………………………

………………………

Папа.

А остальное поймешь сама.

Запечатав это странное послание, Карбышев лег в постель и сейчас же заснул.

* * *

Начальник инженеров округа проснулся от грохота. Подбегая к окну, он думал:

«Пальба? Да ведь под Гродно и полигона нет!..» Но в этот самый момент что-то грянуло под окном с такой неистовой силой, что рассуждения его сразу прервались. Генерал выбежал из номера и, перемахивая длинными ногами сразу через две ступеньки, слетел по лестнице в первый этаж. Когда он ворвался в номер Карбышева, Дмитрий Михайлович еще сидел на кровати. Но, по-видимому, он уже все прекрасно понимал, потому что первым словом его было:

– Началось?…

За те несколько минут, в продолжение которых генералы шагали через площадь, бомбежка чрезвычайно усилилась. Разрывы бомб следовали в разных концах города один за другим. Кое-где вспыхивали пожары. Зажглось у железнодорожного моста через Неман. Карбышев был бледен, как бывает с недоспавшими людьми, но совершенно спокоен. Он говорил своему спутнику:

– Видите ли, Петр Михайлович… инициатива сейчас у них, а не у нас… Сила первоначального удара на их стороне. Они могут сразу развернуть все свои войска, а мы – нет… Думаю, что и танков, и самолетов у них больше. Граница наша укреплена плохо. При таком положении…

Б-б-бах! – грохнуло, звякнуло, и дождь стеклянных осколков опрокинулся на площадь.

– Что? Что? – кричал высокий начальник инженеров округа, пригибаясь к маленькому Карбышеву, чтобы лучше слышать его.

– Многое зависит от того, как будут вести себя войска прикрытия, – как они будут сопротивляться. Поймите, Петр Михайлович: фашисты строят свои расчеты на успехе первых дней и недель войны…

Б-б-бах!.. Б-б-бах!..

В котельной подвального этажа здания, в котором размещался штаб армии, жгли какие-то бумаги. На лестнице лейтенант, состоявший при Карбышеве, нагнал его с пистолетом и противогазом.

– Приказано вручить, – сказал он, как и всегда, самым тщательным образом отбирая слова.

В эту минуту потух свет: очевидно, бомба угодила в электростанцию.

Командующий армией принял Карбышева в темноте. Это был человек очень небольшого роста, с крутой грудью и седыми висками. Карбышев сейчас не видел его, но ясно представлял себе его наружность. Он был так же по-офицерски спокоен, как и сам Карбышев, и немедленно заговорил о том самом, что, по его мнению, прежде всего требовало решения, коль скоро Карбышев сидел сейчас в его кабинете.

– В моем распоряжении, – сказал он, – большая группа стажеров из московских военных академий. Я должен отправить их в Москву. Если угодно, вам можно будет уехать с ними.

Карбышев подумал: «Каждый человек обязан рассчитывать на себя во всем, что уже испытано силами его воли и крепостью души». И, подумав так, ответил:

– Благодарю. Но ехать в Москву мне нельзя по двум причинам. Во-первых, нет приказаний о моем отъезде. Во-вторых…

– Пожалуйста, – сказал командующий, – решайте сами.

* * *

От Геродота и Тацита до наших дней войны всегда понимались как события громадной важности, чреватые неизгладимыми последствиями. И верно. Любовь к родине мертва без воли к борьбе с ее врагами. Лишь в действии осуществляются высокие идеалы справедливейших войн. И вот пришло время, когда именно такой войной должно было решиться будущее советского народа.

…В полдень армейская инженерная школа подорвала железнодорожный мост через Неман. Город пылал. А бомбы все падали на него и рвались, рвались с оглушающим грохотом. Карбышев вышел из штаба армии с рулеткой в кармане и направился через площадь. Добравшись до первой воронки, он быстро сбежал на ее дно и, выхватив рулетку, принялся тщательно вымеривать какие-то расстояния и вычислять в блокноте наклон скатов. Осколки он складывал в фуражку.

– Товарищ генерал-лейтенант! – кричали сверху. – Что вы делаете? Вас же убьют!..

Он махнул рукой: «Не мешайте!»

– Двух попаданий в одно место почти никогда не бывает… А мне надо знать, чем «они» работают…

«Юнкерсы-87» с черными крестами на крыльях носились поверху. Пикируя, ревели бомбардировщики – падали, взлетали и снова падали. И на перекрестках улиц а-ахали в ответ зенитки. Вдоволь наползавшись по воронкам, Карбышев отправился с добычей к себе в гостиницу, в номер, и уселся за письменный стол. Перед ним лежало написанное ночью и оставшееся неотправленным письмо. Он спрятал его в карман кителя. Но мысль, рожденная его видом, не спряталась вместе с ним. Карбышев разложил на столе осколки бомб и выкладки на листках блокнота. Затем надел очки и приготовился писать совсем другое письмо в Москву. Носились «Юнкерсы», ревели бомбардировщики, а-ахали зенитки.

Карбышев готовил доклад о новых явлениях войны: авиабомбы. Тогда их вес еще не превышал полутонны…

В номер вбежал какой-то генерал:

– О чем вы думаете? Шоссейный мост через Неман разбит. Придется объезжать по деревянному, южнее Гродно…

– Объезжать? Зачем?

– Командующий переводит штаб в лес. В городе оставаться больше нельзя…

– Да ведь фашисты бомбят уже, наверно, и тылы и резервы.

– И по второй оборонительной полосе бьют, и по штабам, которые за ней…

Однако решение командующего было правильно: лучшее из возможных. Уже смеркалось, когда по деревянному мосту, что на пятнадцать километров выше Гродно, прямо под ливень красных трассирующих пуль проскочил броневик, увлекая за собой целую колонну легковых и грузовых автомашин.

* * *

Елочкин дописывал письмо в Брест, когда быстрый и громкий стук в окно заставил его оторваться и поднять голову.

– Товарищ военный инженер третьего ранга, вас немедля в штаб участка требуют!.. Елочкин распахнул окно. Но посыльного уже и след простыл. Удивляясь и все еще поглядывая на белые листики неоконченного письма, Елочкин живо натянул сапоги и вышел из дома. Странный, двойной гул наполнял воздух. Было в этом гуле что-то похожее на далекую артиллерийскую пальбу – рывки могучих звуков, то сливающихся вместе, то распадающихся на отдельные удары. Но было и другое – такое тесное сцепление множества летучих свистов, что выделить из него хотя бы один самостоятельный звук было невозможно. Оба гула шли с границы. Первый не двигался с места, а второй несся поверху, с неимоверной быстротой нарастая в силе. «Фашистская авиация, – вдруг понял Елочкин, – летит бомбить наши города…» И, спотыкаясь обо что-то в предрассветном сумраке, натыкаясь на что-то, через что-то прыгая, он стремглав помчался в штаб участка…

В штабе был сам начальник УНСа.[5] Он только что приехал с границы. Лицо его было бледно, губы дрожали.

– Товарищи, – говорил он, – гитлеровцы перешли нашу границу. Надо сниматься и отходить… Это – война…

Елочкина будто по голове ударило; он вспомнил о «свадьбе» на доте, до завершения которой остается, вероятно, всего лишь несколько часов.

– А работа? – с отчаянием в голосе крикнул он. – Ведь с бетоном работаем, остановить нельзя…

Но никто не ответил на его вопрос. Да и сам он тут же понял, что прокричал глупость.

– А… семьи? – трепещущим голосом спросил кто-то. – Как прикажете с семьями?

Начальник строительства вздрогнул и отвернулся. Несколько мгновений он молчал, как бы о чем-то думая. Потом медленно выговорил среди общей тишины:

– Я потерял свою семью. Пионерский лагерь разбомблен. И там… Спасайте, товарищи, детей и жен… Сколько на участке «ЗИСов»?

– Четыре.

– Это под семьи. Отправлять прямо в Москву.

* * *

Дивизия, проследовавшая сутки назад к границе через местечко, где стоял штаб участка, вышла на указанный ей рубеж и развернулась на фронте в сорок километров, образовав очень тонкую линию сторожевого заслона. В ночь на двадцать второе июня – было около трех часов – пробойные колонны танков и гитлеровской мотопехоты внезапно врезались в редкое расположение советских войск, укрепленное почти исключительно лесными завалами, смяли его, прорвали и, выйдя на большие дороги, понеслись вперед.

Начальник УНСа приказал выдвинуть вперед строительный батальон и немедленно приступить к рытью траншей. С батальоном ушел Елочкин. Затем велел подготовить к вывозке негромоздкие материальные ценности, механизмы и продукты. И, наконец, составил и подписал общий приказ об эвакуации с назначением места встречи эвакуируемым со всех участков в Лиде. Приказ начали передавать на соседние участки по телефону, но связь тут же оборвалась.

Ночь подходила к концу. Солнце встало, и весь восточный край неба заполыхал в огне. Розовые облачка не то убегали куда-то, не то просто таяли. Разгоралось утро – светлое, чистое, веселое. На сверкающе-синем небе появился горбатый разведочный «Хейнкель-126», покружился над «точками», над траншейными работами, брызнул пулеметной очередью, швырнул несколько маленьких бомбочек и ушел в синеву. Елочкин был на самой передней «точке». «Хейнкель» ушел, а к маскировочному забору, окружавшему дот, храпя и лязгая, уже подступали танки. Дула их орудий смотрели на «точку». Не эти ли машины прорвали несколько часов тому назад нитку нашей дивизии на границе? Елочкин сбежал с купола «точки». Надо было сейчас же снимать и уводить строительный батальон. Надо было… Он не успел додумать, что еще надо, потому что грохот орудийного огня заглушил его мысль. С этой минуты ему казалось, что он уже ни о чем больше не думает, а только действует…

В десять часов утра участок сдвинулся с места. Строительные батальоны ехали на грузовиках, а начальники – на пикапе. Шофер дал газ, и машина, на которую попал Елочкин, рванулась вперед. За машиной бежал вприпрыжку квартирный хозяин Елочкина и, размахивая в воздухе новыми синими галифе своего постояльца, кричал:

– Сто тысенц дьяблов! Цо еще забыли?

Хозяин отстал. Навстречу мчались глина, пески, валуны пустынных дорог и стены хвойных лесов по сторонам. Еще немного, и машина наскочила с хвоста на кричащую толпу ополоумевших людей. Они тащили на себе странные, неожиданные предметы: корыта, гладильные доски, хомуты, ведра, лампы. У этих людей были потные, грязные, изуродованные страданием и ужасом лица. Из глаз их глядело отчаяние. Длинная колонна человеческого горя медленно вилась по дороге. Машина обогнала ее. Путь шел на подъем – все круче да круче. Был полдень. Солнце припекало. Горячая пыль забивалась в носы и в легкие – люди чихали и кашляли. Вдруг пронзительные вопли и грохот автоматного огня донеслись сзади, оттуда, где ползла, извиваясь по пыльной дороге, лента гибнущих людей. Что такое? Эсэсовские мотоциклы насели на хвост колонны, расстреливая ее, безоружную, в упор. Мотоциклистов было немного. Елочкин и еще несколько офицеров с задних машин живо ссадили двух-трех из пистолетов. Прочие исчезли. Но дело было не в них. Появились мотоциклисты, появятся и танки. С высоты, на которой стоял обоз эвакуирующегося участка, в бинокль, сквозь блеск солнца и пыль, уже нетрудно было разглядеть грозную погоню. Задача была теперь в том, чтобы, уходя перекатами, оторваться от противника и во что бы то ни стало прийти на место встречи – в Лиду.

* * *

Город только что встряхнулся и вздохнул после первой бомбежки, когда в него вкатилась автоколонна строителей. У коменданта узнали, что место сбора в лесу под городом. Комендант советовал отходить на Минск.

– Опять отход? – спросил Елочкин.

– А вы что думали? – отвечал комендант. – Иль непонятно?

Елочкину было очень понятно. Но он был молод и горяч. Нетерпение в нем кипело. Он смотрел на печальный городок, куда занесла его кривая судьбы, на полусъеденные веками развалины гедиминовского замка, на циклопические камни обвитой зеленью решетчатой башни, на величественные и грустные остатки прошлой славы и мечтал о славе настоящего. Борьбы и победы страстно хотел он…

В лесу под Лидой собрался почти весь личный состав УНСа, несколько строительных батальонов, начальники участков, инженеры. И здесь тоже никто не сомневался в необходимости дальнейшего отхода. Начальник УНСа указывал маршруты. Под вечер он созвал начальников участков, сменных инженеров, – командиров батальонов и рот.

– Товарищи! – начал он свою короткую речь. – Через Лиду отходит стрелковый корпус. Я только что договорился с его командиром. Он согласен дать нам оружие. А шанцевый инструмент…

– Ура! – в восторге крикнул Елочкин.

– Ур-ра! – понеслось по лесу.

* * *

Через город отходили линейные части. Шли они с непрерывными боями, то и дело занимая оборону. За городом, на дорогах, еще действовали регулировочные посты. Но грозные огневые всплески прорезали ночь. Гитлеровцы бомбили шоссе не только по колоннам, но и по одиночным машинам. К утру открылась горькая картина. И на полотне дороги, и по обочинам, в канавах, и далеко в стороне от канав – везде, куда глаз хватал, – во множестве виднелись трупы людей, чемоданы с разинутой пастью, детские распашонки и бесчисленные предметы домашнего, теплого, уютного обихода. Казалось, будто кто-то незримый взял да и высыпал все это сверху на землю, и как оно упало, так легло и лежит. А на самом деле это был только след, который оставили потоки беженцев, пролившиеся по этому пути под огнем самолетов.

Машины остановились у бензоколонки – заправиться. Шоссе тянулось по насыпи. На запад шагала дивизия из превосходно экипированных казахов.

– С этими не сговориться, – радовался шофер трехтонки, на которой ехал Елочкин со своими людьми, – эти разговоров не любят…

Шофер был худенький, поворотливый, с нахальным шишковатым носом, любитель «отбрить» и «отпеть» и, главное, – не «валандаться» ни при каких обстоятельствах. Он был из тех сорока шоферов, которые отбились от гитлеровцев в гараже и вывезли с границы позапрошлой ночью пионерский лагерь. Звали его Федя Чирков.

– Наши! Наши! – закричали кругом.

Восемнадцать бомбардировщиков с красными звездами вились вдоль шоссе.

– Держи карман – наши, – сказал Федя, – сейчас поздоровкаются.

И только что сказал, как бомбардировщики сбросили груз на шоссе, и в грохоте разрывов, в огне и дыму исчезла земля.

* * *

Между широкими полями пшеницы, ржи, ячменя, овса, гречихи и проса, через песок и нескончаемые болота бежала гладкая лента белого, словно мелом посыпанного шоссе. Сквозь облако пыли, густой и жаркой, как дым под огнем, мчались машины к Минску. Вдруг шофер рывком отдал машину назад и соскочил наземь. Перед радиатором стоял высокий, грузный человек и что-то кричал, размахивая руками. Несколько секунд Елочкин никак не мог сообразить, о чем он кричит. Щеки этого человека своей бледностью походили на сырое тесто. И что-то вроде мутной плесени покрывало его осовелые глаза. Очевидно, он бросился под машину, чтобы остановить ее.

– Хромовые сапоги, – кричал человек, – хромовые, товарищи! Хромовые…

Э, да не завскладом ли?… Елочкин никогда не видел, как плачут заведующие складами. А этот кричал, и плакал, и показывал в сторону от шоссе – туда, где за версту, не больше, было расположено подведомственное ему вещевое имущество.

Действительно, командир корпуса приказал ему без имущества не уходить, хотя бы до смерти.

– До смерти… Я и не уйду… Да что ж? Берите, товарищи, что есть. Сапоги хромовые, шинели, белье, шанцевый инструмент, свежий, масляный, все берите… Под простую расписку, товарищи… Моя фамилия – Линтварев. А? Один возьмет, другой, глядишь… Берите!

Шофер Федя Чирков быстро ковырнул Елочкина острыми глазами.

– Ей-ей, товарищ военный инженер, – сказал он, – дело подходящее. Никому вреда, кроме пользы. Забирать надо, ей-ей…

И, заметив, что Елочкин склоняется к такому же решению, поддал жару:

– Главное, чтобы не валандаться… А то бывает, что… И не смотрел бы!

– Под простую расписку, товарищ военный инженер, – хлопотал Линтварев, – людей своих оденете, хоть на смотр выводи… А с меня – камень прочь!..

Батальон уже поспрыгивал с машин и строился. Дело представляло самый живой интерес. Линтварев радостно ухмылялся.

* * *

Ночь… На перекрестке Минского шоссе еще с каким-то, где поворот, тысячью стальных голосов взревела тьма. Это шли к границе советские танки – тысяча танков. Они шли, оглушительно гремя и неся в своем грохоте смертную гибель разбойникам. Радость надежды светилась на лицах строителей. «Эка силища! Да рази…» Елочкин ничего не говорил. И ему радостно было видеть мощь Родины. Но тоска от невозможности приключиться к ней мускулами, телом становилась невыносимой. Вероятно, не он один это чувствовал. Плывут грозные боевые машины, танкисты идут в бой.

– Э-эх, товарищ военный инженер, – сказал Федя Чирков, – и до чего же надоело!..

В Минск въехали утром, прямо под бомбежку вокзала. Милиционеры кричали: «На бульвары! На бульвары!» – жители толпами бежали по улицам. Но магазины, несмотря на ранний час и на бомбежку, торговали. Елочкин зашел в гастрономический. Девушки спокойно взвешивали товар. Кассы щелкали, отбивая чеки.

– Полкило помидоров, – сказал Елочкин.

Белокурые волосы продавщиц напомнили ему золото Олиной головки, и сердце его захолонуло. «Что с ней? Как будет?»

Он не заметил, как уплатил, как получил сверток и как вышел из магазина на ревущую и грохочущую улицу. И только здесь очнулся, наскочив на шофера Федю Чиркова.

– Товарищ военный инженер, – кричал Федя, стараясь переорать бомбежку, – они вам товару наотпускали не хуже Линтварева… Я ведь рядом был… Валят, валят, что, думаю, за…

Елочкин посмотрел на сверток, дивясь его объему, и теперь только ощутил тяжесть своей покупки. Странно! Он и Федя вышли на бульвар и остановились. Елочкин открыл сверток.

– Видали? – в восторге крикнул Федя.

Между красными боками будто ниткой перетянутых и оттого готовых брызнуть зернами помидоров блестела свинцовая оболочка ноздреватого сыра и, обложенный прозрачным целлофаном, благоухал свежий круг знаменитой «минской» колбасы.

– На бульвары! На бульвары!

Елочкин протянул сверток Феде:

– Держите! Будем делиться…

Тр-р-рах! Тр-р-рах!

– С-сволочи, что делают, – сказал Федя, принимая сверток, – покорнейше вам благодарен, товарищ военный инженер. Теперь одно: пронеси подоле, не на наше поле!

* * *

Строительный батальон, с которым отходили Елочкин и Федя, был вполне готов к тому, что с ним произошло в Минске: стараниями интенданта Линтварева он был отлично обмундирован, предприимчивостью Вату ева хорошо вооружен и, главное, – хотел драться. Еще не кончилась бомбежка, как батальон уже был переформирован в специальный отряд и Елочкин назначен командовать в нем отдельной группой. Задача ясная: производить разрушения за спиной отходящих войск, всячески мешая противнику наступать. Взрывать – или по приказанию командира отходящих войск, или при появлении противника.

Елочкин получил на свою группу два грузовика, взрывчатку, мины и пол-отделения кадровых саперов. Все это совершилось с необыкновенной быстротой.

Федя спал в товарном пакгаузе, когда Елочкин разбудил его и сообщил новости.

– А я-то куда же, товарищ военный инженер? – испуганно спросил он.

И очень обрадовался, услыхав, что поступает в елочкинскую команду на полуторатонку с пулеметом.

– Вот это – дело, а то… валандаться!

Вечером Елочкин уже получил задание. С поста, стоявшего у Кайданова, сообщили о появлении гитлеровских танков. И вслед за тем пост исчез. Надо было разведать на месте заставы, что там случилось. Елочкин и Федя выехали вдвоем на грузовике. До заставы добрались, не заметив ничего тревожного, но заставу нашли пустой: ни пограничников, ни фашистов. Спрятали машину, подползли к шоссе и – замерли. По дороге со скрежетом и лязгом катились головные машины фашистского танкового отряда. Разведчики лежали у самой дороги и считали: «Восемьдесят шесть… восемьдесят семь». Гитлеровцы шли без охранения, без всяких предосторожностей, – наглая беспечность их была поразительна. Немилосердно жгли фары у танков. Одна машина застряла – развели костер. Солдаты орали, кричали, хорошо одетые, сытые, горластые. Европа научила их орать. Итак, восемьдесят семь машин – Т-3 и Т-4.

Как ни удачна была первая разведка Елочкина и Феди, но она могла бы стать и последней, так как в Минск, занятый гитлеровцами, они не вернулись и прорваться на восток за своими уже не смогли.