"Человек из народа" - читать интересную книгу автора (Ачебе Чинуа)

Глава седьмая

Нанга был прирожденным политиком; что бы он ни сделал, что бы ни сказал – ему все сходило с рук. И пока люди прислушиваются к голосу сердца и желудка, а не разума, Нангам все будет сходить с рук. У него был редкий дар внушать симпатию, и, даже когда он говорил людям неприятные вещи, никому в голову не приходило обижаться на него. Помню, как, разговаривая по телефону со своим коллегой, министром общественных работ, он заявил, что не доверяет нашим молодым специалистам и предпочитает иметь дело с европейцами. Я понимал, что он говорит чудовищные вещи, но не мог всерьез рассердиться. Он был так дружески расположен ко мне, так откровенен. По-видимому, в нашей стране такой человек, как он, не рискует встретить осуждение, в худшем случае о нем скажут снисходительно: «Бог с ним, не обращай внимания».

Личное обаяние – это могучее и надежное оружие, позволяющее человеку оградить себя от естественных последствий своих предосудительных поступков или своего постыдного невежества. Как еще объяснить тот факт, что министр культуры, публично заявив, что он никогда но слышал о самом знаменитом в стране романе, стяжал аплодисменты и снова стяжал их, когда предсказал, что в недалеком будущем в нашей великой стране появятся великие писатели, равные Шекспиру, Диккенсу, Джейн Остин, Бернарду Шоу и – добавил он, подняв глаза от бумаги, – Майклу Уэсту и Дадли Стэмпу.

Когда министр кончил говорить, Джалио и редактор «Дейли мэтчет» подошли выразить ему свое восхищение и попросили текст речи. Нанга достал из папки два машинописных экземпляра и собственноручно внес в них поправки, добавив к списку известных английских писателей оба упомянутых им имени.

Редактор был мне уже знаком – несколько дней назад он заходил к министру. Этот неприятный человек с вкрадчивыми манерами был тогда, как мне показалось, недоволен моим присутствием, и я только и ждал, чтобы Нанга сделал мне знак покинуть комнату. Но он этого не делал. Напротив он, по-видимому, не хотел, чтобы я ушел, и я продолжал торчать в комнате. А гость, прежде чем перейти к делу – я так и не разобрал, в чем оно состояло, – долго ходил вокруг да около. Насколько я понял, в его распоряжении были какие-то материалы, которые он, желая угодить министру, воздерживался печатать. Однако министр явно не придавал этим материалам серьезного значения. Он, как видно, не прочь был поскорее отделаться от назойливого посетителя, но не решался выставить его за дверь. А газетчик тем временем болтал без умолку, и в уголках его рта противно пузырилась слюна. Он выпил две бутылки пива, выкурил несчетное количество сигарет и «стрельнул» у министра пять фунтов, поведав ему о своих неладах с хозяином квартиры, которому он задолжал. По его словам, дело было не столько в этой задолженности, сколько в том, что он и его домохозяин происходили из разных племен – племенная рознь давала себя знать.

– Вот видишь, что значит быть министром, – сказал Нанга, как только посетитель ушел. Меня поразила прозвучавшая в его голосе усталость, и мне вдруг стало жаль его. Он весь как-то сник – таким я его никогда еще не видел. – Не дай я ему ничего, – продолжал Нанга, – он завтра же напечатает обо мне какую-нибудь гадость. Это называется у нас свободой печати. А по-моему, это свобода шантажировать и чернить ни в чем не повинных людей. Не понимаю, почему наше правительство боится прижать этих газетчиков. Я не говорю, что им следует запретить критиковать – в конце концов, один бог безгрешен, – но нам нужна конструктивная критика…

Так вот, теперь этот же самый газетчик подошел к Нанге и воскликнул:

– Превосходно, сэр! Я помещу вашу речь на первой полосе вместо статьи, которую обещал министру общественных работ. – А я подумал: знаешь ли ты, что стало бы с тобой и твоими статьями, если бы это зависело от Нанги!

Было, должно быть, часов около восьми – во всяком случае, уже стемнело, – когда мы отправились домой. Как только машина тронулась, я отыскал руку Элен, и наши пальцы переплелись. Другой рукой я уверенно, как человек, не сомневающийся в своих правах, обнял ее за плечи.

– Вы произнесли замечательную речь, а ведь у вас даже не было времени подготовиться, – сказал я – просто так, лишь бы не молчать, а сам между тем весь дрожал от нетерпения. Я мысленно видел Элси в моей комнате, вернее, представил себе, как она сольется с чернотой ночи в отличие от Джин, которая, одеваясь, смутным призраком выступала из мрака.

– И старуха танцует, когда музыка велит, – ответил Нанга на нашем диалекте.

Я нарочито громко рассмеялся и перевел пословицу Элси – она говорила на другом диалекте. Мы теснее придвинулись друг к другу, я положил руку Элси на грудь и крепко прижал ее к себе.

Когда мы приехали, Элси поднялась наверх переодеться, а Нанга и я остались в гостиной выпить виски.

Надо сказать, что по дороге из больницы мы заезжали домой и Нанга приказал слуге отнести вещи Элси в комнату жены, что не на шутку меня встревожило. Но затем я быстро успокоился, уверив себя в том, что Нанга просто хотел быть тактичным и любезным, а вспомнив, как он говорил о предстоящем заседании кабинета министров, которое, быть может, продлится всю ночь, я снова почувствовал прилив благодарности к нему.

Моя комната помещалась на первом этаже, а комната Элси была расположена прямо над моей. Я решил, что, когда в доме все стихнет, я поднимусь по лестнице и постучу к ней. Она будет ждать меня. Я проведу ее к себе, и все будет шито-крыто, как будто наш хозяин ни о чем не догадывается.

Ужин был превосходный – рис, бананы, жареная рыба. Элси, необычайно соблазнительная в своем переливающемся желтом платье, завела разговор о председателе Общества писателей и его нелепом наряде. Я сделал слабую попытку вступиться за него:

– У писателей и художников бывают свои странности.

– Я думаю, он послушается моего совета, – сказал Нанга. – Он благовоспитанный молодой человек.

Это замечание удивило меня. Не иначе, как лестные слова, которые Джалио сказал о Нанге во вступительной речи, возымели свое действие, а еще вероятнее, от Нанги не ускользнуло, с каким уважением один из послов обратился к писателю, чтобы попросить у него автограф. Помнится, в ту минуту я посмотрел на Нангу и прочел на его лице изумление и недоверие, но я никак не предполагал, что этого эпизода окажется достаточно, чтобы после недавней стычки он назвал Джалио «благовоспитанным молодым человеком».

Само слово «благовоспитанный» поразило меня почти так же, как и смысл, который вкладывал в него Нанга. Не знаю, можно ли назвать Джалио благовоспитанным человеком или нет, но в данном случае такая характеристика была совершенно неуместна. Нанга владел английским ровно настолько, чтобы, не заботясь об оттенках, высказывать свою мысль в ярких и энергичных выражениях. Как-то раз он сказал мне, что на пути из Анаты в столицу он попал в поистине роковое дорожное происшествие. Я решил, что кто-то погиб. Но когда он рассказал историю до конца, я понял, что слово «роковое» значило у него «очень неприятное».

Вскоре после ужина я ушел к себе, надеясь, что Элси и Нанга последуют моему примеру. Элси меня поняла. Через некоторое время, заглянув в гостиную, я убедился, что ее там нет. Но Нанга продолжал сидеть на прежнем месте, уставившись в папку со своей речью. Каждые две-три минуты я заглядывал в дверь – Нанга и не думал уходить. Уж не уснул ли он? Нет, я видел, что он пробегает глазами страницу. Меня взяла злость. Почему бы ему не забрать эту проклятую папку к себе в кабинет? Но, пожалуй, больше всего меня злило то, что у меня не хватает смелости пройти через гостиную и подняться в комнату Элси. Быть может, он именно этого от меня и ожидал. По правде говоря, отсутствием смелости в подобных ситуациях я не страдаю. Но Нанга с самого начала обезоружил меня своей деликатностью, и теперь все упиралось не столько в мою нерешительность, сколько в мое нежелание выставить Элси шлюхой перед посторонним человеком. Мне оставалось лишь злиться и ждать. Я то садился на кровать, то вставал и босиком, в пижаме принимался ходить взад и вперед по комнате.

Прошло, должно быть, не меньше часа, прежде чем Нанга наконец погасил свет в гостиной и ушел к себе. Я выждал минут десять, чтобы дать ему улечься в постель, да и самому поостыть после пережитых волнений и унять легкую дрожь, которая обычно охватывает меня в ожидании такого рода свиданий. Потом я стал на цыпочках подниматься по лестнице, держась за перила, чтобы не споткнуться. Когда я добрался до площадки, мои глаза уже привыкли к темноте, и я без труда нашел дверь Элси. Я уже взялся за ручку, как вдруг услышал за дверью голоса. Я застыл на месте. Послышался смех, я повернулся и сошел вниз. Я не сразу направился к себе в комнату, а долго стоял в гостиной. Трудно сказать, о чем я думал в те минуты, – мысли путались у меня в голове. Но, помнится, в конце концов я сказал себе, что слишком тороплюсь с выводами и что скорее всего Нанга просто приоткрыл дверь из соседней комнаты, чтобы пожелать Элси спокойной ночи и перекинуться с ней шуткой. Я решил подождать еще немного, а потом, не таясь, взойти по лестнице и постучаться к Элси. Итак, я вернулся к себе в комнату, зажег лампу на ночном столике, дернув за серебряный шнур, заменявший обычный выключатель, снял часы и положил их рядом на стул. Было около одиннадцати. Я и не знал, что уже так поздно. Вскочив как ужаленный, я бросился в гостиную и хотел было взбежать по лестнице, как вдруг услышал приглушенный голос Элси, самозабвенно выкликавшей мое имя. Теперь, оглядываясь назад, я просто не понимаю, как я мог оставаться в бездействии в ту минуту. На меня напал какой-то столбняк, хотя грудь мою распирало от негодования. Но закипавшая во мне ярость вдруг схлынула, сменившись чувством полной опустошенности. В каком-то умопомрачении я стал взбираться по лестнице, вообразив, что Элси зовет меня на помощь. Но, едва подойдя к двери, я отпрянул, охваченный ненавистью и отвращением, и спустился вниз, чтобы уже не возвращаться.

Я сел на кровать и, сжав голову руками, попытался собраться с мыслями. Но в висках у меня стучало, словно кузнечный молот бил по наковальне, и мысли рассыпались и гасли, как искры. Наконец я сообразил, что нужно действовать, действовать быстро и решительно. Сделав над собой усилие, я встал и принялся собирать свои вещи. Я еще сам толком не знал, что буду делать потом, но это меня не заботило – я был слишком потрясен случившимся. Раскрыв шкаф, я стал аккуратно укладывать свою одежду в чемодан, затем принес все, что оставалось в ванной, и тоже уложил. На это простое дело у меня ушла, должно быть, уйма времени. И все это время я как будто бы ни о чем не думал, а лишь до боли кусал губу да изредка безотчетно приговаривал: «Боже мой!» – или что-то в этом роде. Уложив чемодан, я тяжело опустился в кресло, потом встал и пошел в гостиную, прислушиваясь к тому, что делается наверху. Но теперь там царили тишина и мрак. «Да, черт возьми!» – сказал я сам себе и ушел в свою комнату – ждать Элси. Я был уверен, что она придет, сгорая от стыда и обливаясь слезами, а я выставлю ее за дверь – и больше мы с нею не увидимся. Так я ждал ее, ждал и в конце концов заснул. Очнулся я с тяжелым, гнетущим ощущением, что произошло нечто ужасное – я не мог сразу вспомнить, что именно. Это состояние продолжалось недолго. Я вспомнил – и с новой остротой ощутил всю горечь унижения. Часы показывали начало пятого. Элси не пришла. У меня на глазах закипали слезы – такого со мной давно уже не бывало. Я снял пижаму, оделся и вышел из дома через черный ход.

Я долго бродил по городу, стараясь держаться освещенных улиц. Предрассветный туман мелкими каплями оседал на моих волосах, холодил мой пылающий лоб, и гнев мой тоже остывал. Скоро у меня потекло из носа, и, так как я не захватил с собой носового платка, я высморкался пальцами. Мало-помалу в голове у меня начало проясняться, и я вернулся к действительности. Город просыпался. Мне встретился ассенизатор, он нес на голове бачок с нечистотами. Верхнюю часть его лица закрывала помятая фетровая шляпа, низко надвинутая на лоб, а нос и рот были по-гангстерски повязаны черным платком. Прямо на тротуарах, под маркизами роскошных магазинов спали нищие. Возле урны сидел сумасшедший – он считал ее своей собственностью и неусыпно охранял. Первые автобусы, еще пустые, обгоняли меня. Около шести погасли уличные фонари. Я вбирал в себя эти впечатления вместе со свежим утренним воздухом. Может показаться странным, что человек с такой тяжестью на душе способен обращать внимание на всякие пустяки, совсем как в пословице: на голове несешь слона, а ногой нащупываешь в траве кузнечика. Но видно, так уж устроен человек. Ни одна мысль, как бы значительна она ни была, не может полностью вытеснить другие.

Возвращаясь обратно, я тщетно пытался подобрать слова, которые я должен сказать Нанге. Что до Элси, мне следовало знать, что она самая обыкновенная потаскушка, и чем меньше о ней говорить, тем лучше.

Когда я свернул на улицу, где стоял особняк Нанги, я увидел его у ворот: он явно поджидал меня. Он смотрел в противоположную сторону и не сразу меня заметил. Моим первым побуждением было повернуть назад. Но я тут же овладел собой, да и он оглянулся, увидел меня и пошел навстречу.

– Где ты пропадал, Одили? – спросил он. – Мы… я вот уже сколько времени ищу тебя, еще немного, и позвонил бы в полицию.

– Я не желаю с вами разговаривать, – сказал я.

– Что такое?! Час от часу не легче! Что случилось, Одили?

– Я уже сказал, что не желаю с вами разговаривать, – ответил я холодно.

– Чудеса, да и только! Уж не из-за девчонки ли ты? Но ведь ты сам мне сказал, что между вами нет ничего серьезного. Я затем и спрашивал тебя, чтобы не было недоразумений… Я думал, ты устал и лег спать.

– Послушайте, мистер Нанга, уважайте хотя бы самого себя. Не испытывайте моего терпения, если не хотите, чтобы наши имена попали в газеты.

Даже для меня самого это прозвучало дико. А Нанга был просто ошеломлен, в особенности когда я назвал его «мистер».

– На этот раз ваша взяла, – продолжал я, – но хорошо смеется тот, кто смеется последний. Я вам этого не забуду.

Когда я подошел к дому, я увидел Элси: она стояла в дверях, скрестив руки на груди. Завидев меня, она поспешно скрылась.

Я вынес свой чемодан. Нанга подошел и примирительно положил руку мне на плечо.

– Не прикасайтесь ко мне! – сказал я, отстраняясь от него, как от прокаженного.

Он попятился, улыбка застыла на его лице. Я был доволен.

– Не ребячься, Одили, – сказал Нанга отеческим тоном. – В конце концов, она тебе не жена. Чего ты валяешь дурака? Она мне сказала, что между вами ничего нет, да и ты мне сказал то же самое. Но, как бы там ни было, мне очень жаль, если это тебя задело, беру вину на себя. Я приношу свои искренние извинения и сегодня же приведу тебе полдюжины девочек, хочешь? Можешь баловаться с ними, пока сам не запросишь пощады. Ха-ха-ха!

– В какой стране мы живем?! – сказал я. – И это министр культуры! Помилуй нас бог.

Я плюнул. Плевок был скорее символический, но все же плевок.

– Послушай, Одили! – взревел Нанга, как рассвирепевший леопард. – Я не потерплю дерзостей от такого сопляка, да еще из-за какой-то девки! Понятно? Попробуй только еще оскорбить меня, я тебе покажу! Неблагодарный мальчишка! Вот она, нынешняя молодежь! Подумать только! Ладно, что с тобой говорить… Но если ты еще раз оскорбишь меня…

– Руки коротки, – сказал я. – Вы безграмотный старый… – Я махнул рукой и пошел к воротам, задев чемоданом Дого, кривоглазого телохранителя. Как видно, он услышал нашу перебранку и в одной набедренной повязке выбежал из пристройки для слуг узнать в чем дело.

– Чего он тут разоряется, хозяин? – спросил Дого.

– А! Не обращай внимания на этого идиота, – ответил Нанга.

– Э нет, пусть не думает, что он может безнаказанно оскорблять моего господина! А ну-ка, приятель! – крикнул Дого и бросился вслед за мной. В голосе его звучала угроза.

Я обернулся, но, решив, что не стоит связываться, зашагал дальше.

– Оставь его, Дого. Он и без тебя свернет себе шею. Я сам виноват, что позвал его сюда. Неблагодарная скотина!

Я был уже у ворот, но он говорил так громко, что я слышал каждое слово.

Я взял такси и поехал к своему другу Максвелу. Максвел Куламо, адвокат, был моим однокашником. Мы звали его тогда Кулмакс или Куль Макс, и близкие друзья продолжали называть его так и теперь. Он был признанным школьным поэтом, и я до сих пор помню двустишие, которым заканчивалось его стихотворение, написанное по случаю победы нашей школьной команды в футбольном матче.

Когда я приехал, Максвел завтракал. Он собирался в суд и был уже в полном параде – брюки в полоску, черный пиджак. Объяснение с Нангой и довольно долгая поездка в такси отчасти успокоили меня, и по лицу моему ни о чем нельзя было догадаться.

– Боже мой! – воскликнул Макс, крепко пожимая мне руку. – Дотошный! Ты ли это?

«Дотошный» было мое школьное прозвище.

– Куль Макс, стихи сочиняющий! – в свою очередь приветствовал я его.

Мы долго смеялись, так что на глазах у меня выступили слезы – те самые неизлитые слезы, которые душили меня всю ночь. Макс ничего не подозревал и думал, что я приехал к нему прямо из дома. С виноватым видом я признался, что вот уже несколько дней, как я в городе, но не мог связаться с ним. Он понял меня в том смысле, что я не мог ему позвонить – у него не было телефона, и это, как ему казалось, создавало невыгодное представление о его клиентуре.

– Я уже два месяца жду, когда мне поставят телефон, – сказал он, как бы оправдываясь. – Видишь ли, я не дал никому на лапу, а блата у меня нет… Так, значит, ты остановился у этого безмозглого, безграмотного, продажного деляги. Прошу прощенья.

– Что поделаешь, – сказал я. – Ты же знаешь, он был моим учителем.

Я с удовольствием макал хлеб в горячее какао, которое приготовил для меня слуга Макса. Нанга и Элси уже казались мне такими далекими, что я мог говорить о них как о случайных знакомых. Но я не собирался пока ни о чем рассказывать, чтобы Макс не подумал, будто я вспомнил о нем лишь теперь, когда не мог больше пользоваться гостеприимством министра.

Я не пробыл у Макса и получаса, а у меня словно камень с души свалился, и я уже не мог понять, зачем мне понадобилось связываться с Нангой.