"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

целью дулом карабина.
Но немец не шевелился и более по полю не бегал и не ползал. Я еще и еще
палил до обеда и после обеда. Часа в четыре из хутора вышли два танка, за
ними засуетились расковырянным муравейником пехотинцы, ударили наши орудия,
жахнули мы из всего и чем могли, и немцы, минуя село, из которого утром
пошли в атаку, потому что там тоже какая-то стрельба поднялась, не
перебежками, россыпью рассеянной, молчаливой толпой бросились бежать за холм
и дальше, тут и скирда сырого клевера, которую весь день зажигали пулями и
не могли зажечь, густо задымила, бело и сыро, потом нехотя занялась.
Я нашел "своего" немца и обрадовался меткости. Багровое пятно, похожее
на разрезанную, долго лежавшую в подвале свеколку, темнело на сереньком
пыльном мундире, над самым котелком. По еще не засохшей, но уже вязко
слипшейся в отверстии крови неземным, металлически отблескивающим цветком
сидели синие и черные толстые мухи, и жуки с зеленой броней на спине почти
залезли в рану, присосались к ней, выставив неуклюжие круглые зады, под
которыми жадно скреблись, царапались черные, грязные, резиновой перепонкой
обтянутые лапки с красно измазанными острыми коготками.
Я перевернул уже одеревенелое тело немца. После удара пули он еще с
полминуты, может, и более жил, еще царапал землю, стремясь уползти за
бугорок, но ему досталась убойная пуля. В обойме русской винтовки пять пуль
(карабин - это укороченная, модернизированная винтовка), четыре из пяти
пуль с окрашенными головками: черная - бронебойная, зеленая -
трассирующая, красная - зажигательная, белая - не помню, от чего и зачем.
Должно быть, разрывная. Пятый патрон - обыкновенный, ничем не окрашенный,
на человека снаряженный. В бою мне было не до того, чтобы смотреть, какой
патрон и на кого в патронник вгоняю. Выход на груди немца был тоже аккуратен
- не разрывной, обыкновенной смертельной пулей сокрушил я врага. Но все же
крови на мундире и под мундиром на груди было больше, чем на спине, вырван
наружу клочок мундира, выдрана с мясом оловянная пуговица на клапане, вся
измазанная загустелой кровью и болтавшаяся вроде раздавленной вишенки с
косточкой внутри.
Немец был пожилой, с морщинистым худым лицом, обметанным реденькой, уже
седеющей щетиной; глаза его, неплотно закрытые, застыло смотрели мимо меня,
в какую-то недосягаемую высь, и весь он был уже там где-то, в недоступных
мне далях, всем чужой, здесь ненужный , от всего свободный. Ни зла, ни
ненависти, ни презрения, ни жалости во мне не было к поверженному врагу,
сколько я ни старался в себе их возбудить.
И лишь: "Это я убил его! - остро протыкало усталое, равнодушное,
привычное к мертвецам и смертям сознание. - Я убил фашиста. Убил врага. Он
уже никого не убьет. Я убил. Я!.."
Но ночью, после дежурства на телефоне, я вдруг заблажил, что-то
страшное увидев во сне, вскочил, ударился башкой о низкий настил-перекрытие
из сосновых сучков на своей щели. Попив из фляги воды, долго лежал в
холодной осенней земле и не мог уснуть, телом ощущая, как, не глубоко мною
зарытый в покинутом окопчике, обустраивается навечно в земле, чтобы со
временем стать землею, убитый мною человек. Еще течет меж пальцев рук, в
полураскрытые глаза и в рот мертвеца прах скудного рыхлого, прикарпатского
крестьянского поля, осыпается комочками за голову, за шею, гасит последний
свет в полусмеженных глазах, темно-синих от мгновенной сердечной боли,
забивает в последнем крике разжатый рот, в котором не хватало многих зубов и