"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

больных, раненые бойцы вымирали, а Гринберг Моисей Борисович до того
долечился, что и в самом деле стал болеть, сделался плох, одряб, посерел
лицом, но упрямо ходил воспитывать молодежь по клубам, красным уголкам цехов
и предприятий, по школам. Жаловаться, правда, стал, что молодое поколение в
школах слушает ветеранов невнимательно, более того, бросает обидные реплики
из зала.
"Люди начинают уставать от вранья",- думал Коляша Хахалин, которого все
чаще называли уже Николаем Ивановичем, правда, частенько шалопай Коляша
настигал солидного Николая Ивановича, давал ему подножки.
Всякий человек есть человек, инвалид - тоже, и российскому человеку,
хоть он и больной, хоть и в госпитале,- тоже выпить хочется, но где средства
брать? Пенсию жена забирает, зарплата короче воробьиного носа - редко
удается рублишко-другой утаить, выходит, надо самому вертеться, добывать
денег на выпивку.
Водились в госпитале и по-за ним "стервятники" из ветеранов, это те,
что рыскали по городу, тряся инвалидной книжкой, покупали без очереди
продукты, шмотки, билеты на железнодорожном вокзале и тут же продавали их по
спекулятивным ценам. Коляша презирал "стервятников", плевался, ругал их,
мол, позорят честь советского воина, но так грыз внутри червь, так сосал его
ненасытный глист, что не выдержал он и подался к магазину "Колбасы", где уже
паслось с десяток шустряков в капроновых шляпах, с колодками на пиджаках.
Коляша к этой поре инвалидность утратил - себе дороже, пенсия-то сто
восемьдесят рублей, на стакан кислухи едва хватает. Ежемесячно на комиссию -
день пропадает без оплаты, восемьсот граммов хлеба по карточкам, когда булка
хлеба тянула на базаре на тысячу. Вот Коляша и перестал ходить на комиссии.
Не он один, многие калеки войны утратили инвалидность по третьей группе. И,
ох, спохватятся они на старости лет, тратя последние нервы, примутся
восстанавливать инвалидность, и у кого справки из госпиталя велись, те с
грехом пополам, с проволочками, достойными строгого коммунистического учета,
восстановятся. Но многие так и лягут в гроб, хлопоча о справках, так и не
дождутся благ от государства, которое спохватится и вспомнит о солдатах,
спасших мир и отечество от фашизма, лишь к тридцатилетию Победы, когда уж
совсем проредятся колонны бывших бойцов и не так уж накладно государству
будет благодетельствовать оставшихся в живых.
Выпячивая грудь с колодками, Коляша купил два килограмма сосисок и
вошел в соседний, каменный двор, где перекупщиков уже дожидались торопливые
люди. Женщина в грубых, какой-то химией скоробленных ботинках, желтая лицом,
с пепельными натеками под глазами, заталкивая в сумку висюльки сосисок, с
ненавистью глядела на продавца:
- Колодки нацепил! В штабе каком-нибудь ошивался альбо в
комиссаришках...- и пошла по грязным лужам, не разбирая дороги, шурша
тяжелой, как бы жестяной юбкой, тоже химией вылуженной.
Зарекся Коляша ходить с бригадами "стервятников" на промысел, но на
уговоры Гринберга поддался, сделал вылазку-другую на платные вечера с
патриотическими выступлениями. В доме пионеров, по наводке и подсказке Людки
Абальц-Перегудовой засекла Женяра мужа. Ну и дала она копоти!
- Да что же это ты делаешь?! До чего же ты, Колька-свист, докатился?!
Коляша поразился: Женяра вспомнила - и к месту! - его давнее прозвище.
- Я за что к тебе приластилась-то! Да за то, что ты про святое дело -
про войну - не брехал, в партию в ихнюю не записался! Насмотрелась я за