"Виктор Астафьев. Паруня" - читать интересную книгу автора

Не выдержал я как-то, сказал бригадиру: "Что ж ты лаешься так? Зачем
утесняешь женщин-то? Им поклониться надо за труд и жизнь ихнюю..."
Не понял меня бригадир, не одобрил: "Это Парушке-то кланяться?!"
Вот и самая "молодая" из быковских женщин - Паруня на пенсию
собралась. Надела она новое платье, сапоги резиновые, жакетку плюшевую,
заперла избушку на круглый висячий замок, наказала подружкам доглядеть
скотину и подалась на другую сторону водохранилища, в контору совхоза,
праздничная, с легкой душой человека, до конца исполнившего свой трудовой
долг.
Как же горько плакала, вернувшись домой: в конторе каким-то образом, на
каких-то хитроумных счетах прикинули ее трудовой стаж, и выпало: не хватает
Паруне года до пенсии. "Болят у меня ноги, шибко болят, - жаловалась Паруня
молчаливо окружившим ее товаркам, роняя одну за другой крупные слезы на
жакетку и вытирая их концом клетчатого полушалка. - Если бы оне знали, как
у меня болят ноги, оне бы вырешили мне пензию..."
Некому, совсем некому было работать в ту пору на телятнике. Надо было
поговорить с Паруней, упросить ее, она бы согласилась, не устояла бы перед
добрым словом. А ей какой-то туфтовый год недосчитали, почему-то начали стаж
исчислять от совершеннолетия, толковали, что в архивах колхоза недостает
каких-то бумаг... Куда они могли деться, те бумаги? Да и зачем они? Паруня
всю жизнь работала в одном колхозе, в одной и той же деревне.
Утром, подпоясанная ремнем по тужурке, в мужицких брюках под юбкой,
поковыляла Паруня на телятник, снова спокойная, но какая-то до щемливости от
всего отрешенная. Такой вот непривычной я и запомнил тогда ее - бредет
зимою по снежным забоям к телятнику, освещая себе путь фонариком, и головой
покачивает. Но к лету воспрянула женщина, вытаяла, как по селам говорят,
обветренная, загорелая, неунывающая, снова всем готовая прийти на помощь и
пригодиться, трусила по скотнику, кричала на непослушных телят, столуя их, а
они ее нисколько не боялись, тыкались в грудь парными мордами, руки
облизывали, забыла горе Паруня, обиды забыла - не приучена их помнить,
никто не приучал, да и в тягость самой себе такая привычка.
В следующем году пенсию Паруне все-таки вырешили, хорошую пенсию -
сорок пять рублей. Новый начальник отделения совхоза даже слова какие-то
приятные сказал, новый бригадир - тоже. Покрывало и подарок выдали -
Паруня его в тряпицу обернула и к бабушке Даше унесла на сохранение. Достает
она то премиальное голубенькое покрывало и заправляет им кровать лишь по
большим праздникам.
Тем летом, как вышла Паруня на пенсию, поднялся я в угор, что полого
взнимается от избушки бабушки Даши в осинники, уже воспрянувшие на вырубках
тридцатых и сороковых годов и в девичий рост вошедшие, - там часты и дивно
ярки подосиновики. По склону горы, на опушках лесозаготовители оставили
полосы большого леса - шуршат под ветром высокие пышно-зеленые лиственницы,
сверкают на солнце златоствольные сосны, густо, одна к другой, жмутся ели,
сочится ладанным запахом молитвенно-тихий пихтарник. Вот в этой гуще, на
земляничной кулижке, и увидел я Паруню. Она косила мелкое разнотравье для
козы, вся ушла в работу и не слышала меня.
Я замер на опушке.
Лицо Паруни было отстранено от мира и сует его, мягко, я бы сказал,
даже благолепно было лицо ее. Зной солнца, стоявшего о полудни, смягчала
густая хвоя и гущина листьев; душистое и легкое тепло реяло над полянкой,