"Виктор Астафьев. Обертон" - читать интересную книгу автора

военной гимнастерки, торчал лишь древком знамени, и, для того чтоб прочесть
буквы ВЛКСМ, следовало взобраться если не на дерево, то хотя бы на скамейку.
Ко всему этому назревшему до последней спелости телу была приставлена пышная
головка с неожиданно бледной кожей и оттого кажущейся беззащитной шеей. На
голове Любы женским приспособлением, скорее всего обыкновенными бумажками,
смоченными пивом, иль накаленным над пламенем гвоздем, взбодрены были над
ушами и надо лбом небрежные локоны иль даже кудри. Волосы темно-орехового
цвета, и без того пышные, как бы сами собой радостно растущие, густо
восходили наверх, вроде даже и подпушек иль кедровая прохладная тень на
голове угадывалась. Но все эти достоинства Любы не главные, главное-то и
описать невозможно, большая решимость для этого требуется. Даже глаза Любы,
серые глаза с четко очерченными зрачками, как бы чуть сонные от
переутомленности, и курносый нос, и щеки со слегка выступающими скулами,
овеянные не румянцем, а яблочной алой мглой, и подбородочек, будто донышко
новенькой детской игрушки, - все-все эти детали лица, сами по себе -
загляденье, являлись все же второстепенными по сравнению с несравненными
губами Любы. Яблочко или две спелые вишни, зажатые во рту, персик пушистый,
ярчайший заморский фрукт - всевсе слабо, все блекло, все ничтожно в
сравнении с теми губами. Признаться, не единожды утрачивал я присутствие
духа в приближенном разглядывании Любы, и сердце мое, стронувшееся с места и
откатившееся в какой-то совершенно пустой угол, не смело оттуда
возвращаться, потому как неодолимо влекло меня впиться в эти перенапряженные
от яркого пламени губы, раскусить их, ожечься.
"Ах ты, Господи, Боже мой! - думал я в смятении, боясь долго глядеть на
Любу. - Это сколько же мужиков она уже свалила и свалит еще, искрошит в
капусту и схрумкает!.."
С удивлением и с обвинением человечества за слепоту его узнал я от
наставницы моей Тамары, что в жизни Любы, не считая школьных, пионерских,
увлечений, случился лишь один роман - с непосредственным начальником,
Кукиным Виталием Фомичом, да и тот роковой: во время передислокации почтовой
части, в запущенной хате, у какой-то знахарки с березанских болот, за банку
тушенки Любе сделали аборт.
С тех пор не только Кукина, но и всяких прочих мужиков Люба на выстрел
к себе не подпускает.
Муха-цокотуха, выболтав мне много девичьих историй, заодно поведала и
свою: попутал ее моряк-злодей... а она - архангельская, на море и моряках
помешанная. На 1-м Украинском фронте моряк - явление редкое, увидела парня в
матроске, в бескозырке, втюрилась в него и с ходу отдалась, без последствий,
правда.
- Да я-то что? Вон Соня у нас...
А Соня все чаще оставалась дома или, посортировав почту полдня, уходила
с работы. Тамара делала работу и за нее, летала по сортировке, что-то
напевая, и чудилось, на просторе сортировочной клетки ей одной-то еще спорее
работается. Клубилась пыль вокруг этого мохнатенького, все время жужжащего
какой-нибудь мотив, до последней худобы износившегося существа.
Зла не ведающий человек, скорый на любое дело, на язык и мысль, Тамара
любила стихи, особенно Есенина и Кольцова, а Соня - прозу и вообще
литературу серьезную. В армию Соню взяли из университета. Среди военных
подруг в сортировке Соня была, пожалуй что, самой образованной. Не глядя на
болезнь, она потихоньку готовилась по присланной ей программе - продолжать