"Виктор Астафьев. Жестокие романсы" - читать интересную книгу автора

- Я его измором возьму!
И взял! Табак, выдаваемый дивизионному, он ополовинивал и потчевал нас.
Принесут жареную картошку или что повкусней командиру нашему, Софронов
горстью заберет картошку с тарелки, съест на ходу, потом кушанье пальцем
подровняет на тарелке и дивизионному подает.
На рекогносцировке и в других опасных выходах денщик попросту бросал
дивизионного и шарился по немецким окопам, смекал насчет трофеишек.
Дивизионный наш был хотя и горласт, но духом жидковат, без прикрытия ходить
боялся. И ругал он Софронова, и наказывал, но тот только слушал, посмеиваясь
коричневыми хитроватыми глазками, говорил одно и то же:
- Увольте, товарищ майор, увольте. Не получится из меня холуя. Плохой я
человек.
- Я тебя уволю! Я тебя уволю! Я вышколю тебя, сукиного сына. Я сделаю
из тебя хорошего человека!
- Воля ваша.
В малой этой войне постепенно и неуклонно брал верх Софронов. Майор
подотощал, изнервничался весь, а был он человек балованный - из десятилетки
прямо в ленинградское артучилище поступил, потом на востоке с кадровиками
управлялся, привык, чтоб ему подчинялись беспрекословно, и он подчинялся
тем, кто званием старше. А тут какой-то Софронов! Колхозник наземный, и он с
ним справиться не может.
Кто кого согнул бы в бараний рог - неизвестно, но тут-то Колька-дзык,
узнав о горестном положении дивизионного, послал к нему в землянку своего
земляка Прокофьева прибрать все там, обиходить майора и по возможности
накормить и утешить. Как ушел в штабную землянку Прокофьев, так там и
остался, будто просватался. Тертый был тип. Оказалось, что он еще в финскую
войну был денщиком у генерала, прислуживать для него дело привычное и
любезное.
С еще одним пополнением прибыл к нам боец Рубакин. Бывший зэк, бывший
штрафник, бывший кавалерист, по непонятным и туманным причинам выдворенный
из гвардейского корпуса Плиева.
От кавалерии у него осталась кубанка с красной макушкой и гвардейский
значок.
Рубакин-то и заменил Прокофьева возле Кольки-дзыка. Сошлись они на
романсах. Рубакин принес за спиной гитару на ремне, он знал множество
романсов и умел их пронзительно-душевно исполнять.
Пел он вечерами, когда мы копали землю и работали. Колька работой
Рубакина не неволил, да он никогда, видать, к работе и не устремлялся. Да и
мы не неволили его особо, нам тоже нравилось слушать Рубакина, легче
работалось и жилось под его музыку.
"Накинув плащ, с гитарой под полою", "Очи карие, очи страстные", "Ой
тайга, тайга моя густая", "Сижу на нарах, как король на именинах", "Далеко
из колымского края", "В час, когда мерцают..." - блатнятина пелась подряд
вперемешку с романсами и сходила за романсы.
Больше всего Кольке нравилось в исполнении Рубакина "На заре ты ее не
буди". Он опечаливался, думал о чем-то, лицо его становилось
непривычно-растерянное, обездоленность была в мальчишеской его фигуре, в
тонкой шее, незащищенность от высших сил, глаза его, от роду проворные,
смотрели, не моргая, куда-то, и гасла в них постоянная лешачинка.
- Что такое ланиты? - один раз спросил он у Рубакина.