"Царь Гильгамеш (сборник)" - читать интересную книгу автора (Силверберг Роберт)

13

Теперь на меня целиком легло все бремя управления государством. Это было намного тяжелее, чем мне представлялось. Оставалось только нести его как подобает.

Надо было соблюдать ритуалы, приносить жертвы и дары. Я знал, что придется делать, но как же много этого было! Праздник Пробы Ячменя, Праздник Вкушения Газели, Праздник Львиной Крови — один праздник, другой. Калейдоскоп церемоний не щадил сил царя. Боги были ненасытны. Их все время надо кормить. Я не пробыл царем и десяти дней, а уже до тошноты пресытился запахом жареного мяса и сладким запахом свежепролитой крови. Вы должны меня понять, я был еще почти мальчик, я знал, что таков мой долг, но мне легче было бы расшибать чьи-нибудь головы в борцовском зале, или метать дротики на поле боя, чем проводить дни и ночи в том, чтобы проливать кровь животных на этих церемониях. И все-таки я перешагнул через это отвращение и выполнял свой долг, так как знал, что это необходимо. Царь — не только вождь в битве и глас богов в государственных делах. Он еще и верховный жрец, что само по себе является делом великим.

Поэтому, когда нужно, я выходил на крышу храма Ана при появлении звезды Дна, садился во главе золоченого стола, который накрывали для Небесного отца, его супруги и для семи блуждающих звезд. Великим богам я предлагал мясо, лучшее пиво, фиговое вино в золотом кувшине. Я приносил в жертву плоды и мед. Дым благовоний поднимался к небу из семи золотых курильниц. Я обходил и целовал алтарь, чтобы обновить его святость.

Я пил вино и пиво, молоко и мед, даже масло, пока не распухал от них. В некоторых ритуалах приходилось пригубливать чаши крови, чего я никогда не мог делать без внутреннего содрогания. Я надевал тяжелые одеяния для одних ритуалов и выступал совсем нагим в других. Не было ни одной ночи, когда не надо было бы кого-нибудь чествовать. Днем часто приходилось приносить жертвы: богов надо кормить. Я стал чувствовать себя чем-то вроде повара или мальчишки-прислужника.

Иногда приходилось выступать и в роли мясника. Для одного из ритуалов мне привели жертвенного быка, такого жирного, что он не мог стоять. Он был похож на огромную бочку жира. Он посмотрел на меня огромными печальными карими глазами, словно знал, что к нему приближается сама смерть. Он был слишком кроток, чтобы сопротивляться. Ему задрали голову и вложили мне в руки нож. «Боги создали тебя для этой минуты, — сказал я ему. — Теперь я возвращаю тебя им». Я перерезал ему глотку единым взмахом. Бык, тяжело ахнув, хрипя, повалился на передние ноги, но умирал он долго. По-моему, я слышал, как он плачет. Его теплая кровь текла по моей обнаженной коже, пока я не вымазался ею с головы до ног. Вот что такое быть царем в Уруке.

Вся моя жизнь была обставлена всякими запретами и ограничениями. В один день месяца мне нельзя было есть бычатину. В другой — свинину. Бывали дни, когда мне запрещалось вообще есть мясо или, например, чеснок. Чтобы не поставить под удар благополучие города и всеобщее благосостояние в определенные дни, мне были запрещены сношения с женщинами. В тот день, когда на полях ставились межевые камни, я не смел подойти к реке. И так до бесконечности. Многое из всего этого казалось мне абсурдным, но я делал все, что требовалось. Но от много я отказался за годы своего правления и что-то пока не видел, чтобы Уруку стало от этого хуже.

Обязанности и бремя власти стали меньше угнетать меня, когда я стал к ним привыкать. Время от времени я, конечно, тосковал по свободной и бодрой жизни, которую я вел воином в Кише. Но эти чувства быстро улетели, как птицы зимой. Я делал то, что от меня требовали, и делал с любовью и охотой. Царь, который тяготится собственным долгом, не царь, а самозванец.

И был один ритуал, который я исполнил бы не только с любовью и охотой, но со всей страстью. Я начал свое правление в разгар лета — с этим придется подождать до нового года. Я говорю о Священном Браке, когда Инанна, наконец, будет в моих объятиях.

В конце концов жара стала спадать, и мягкий ветер, обманщик, задул с юга. Этот ветер несет запах моря, теплого моря. Я долго стоял на террасе дворца, глубоко дыша, наполняя им свою грудь. Вот провозвестник, думал я, меняется время года. Возвращаются дожди, приходит время пахать и сеять, но прежде чем оплодотворятся поля, оплодотворяют богиню. Я дрожал от нетерпения.

В то утро священник, ведающий такими вопросами, сказал мне, чтобы я не брал дворцовых наложниц, ибо близится время праздника. Пришли дни очищения, когда семя царя должно быть посвящено только Инанне. Я засмеялся и сказал, что с радостью принесу эту жертву, хотя через день-два я уже отнесся к этому по-другому. Я всегда чувствовал приливы желания, как приливы моря, как нечто ритмическое, постоянное и непрекращающееся. Ничто не в силах остановить приливы моря. Я пытался унять приливы страсти, но они накатывали на меня, как волны на берег моря. Я не мог обходиться без женщин даже полдня, с тех пор как достиг зрелости. Теперь эта неутолимая страсть сжигала мне кровь. Это время было необыкновенно тяжело для меня. Я его выдержал только потому, что знал, что наградой будет Инанна. Она придет ко мне, как прохладные зимние дожди после адской засухи лета.

Все обычные дела в городе приостановились. Начались приготовления к празднику: починка и уборка домов, жертвы, окуривания, шествия. Колдуны трудились на каждом углу города, изгоняя демонов за ворота. Жрецы выходили в сухие поля и кропили их священной водой из золотых кувшинов. Те, кто принадлежал к нечистой касте, ушли в свои временные поселения за городские стены и тот, кто не был жителем Урука, покинули город.

Я оставался во дворце, совершая омовения, постясь, не касаясь женщин. Все дни напролет я был окутан священным дымом царских курильниц. Я почти не спал, проводя ночи в молитвах и славословий богине. В моею опочивальню боги приходили и уходили — туманные силуэты, которые, постояв рядом со мной, исчезали. Как-то ночью я почувствовал присутствие Энлиля. На другую ночь я проснулся и увидел возле себя закутанную в плащ фигуру Энки. Глаза его горели, как красные угли. Присутствие богов наполняло меня леденящим ужасом. Никто, даже царь, не может чувствовать себя легко и спокойно, видя их. Если бы со мной рядом был друг, которого я любил бы, мне не было бы так тяжело и страшно. Но в эту пору я был одинок. Боги расхаживали по комнате, будто меня в ней не было, и каждый раз я чувствовал, словно леденящий ветер задувал ко мне из дальнего мира. В это время года, когда сухая смерть, что зовется летом, еще держит землю за глотку, дальний мир очень близок к нам. Его пасть находится сразу за воротами Урука.

Гунгунум, верховный жрец Ана, пришел ко мне однажды утром. Мои слуги облачили меня в полное царское облачение со всеми регалиями, и я пошел с ним в дворцовый храм. Там я пал на колени перед небесным Отцом. Гунгунум сорвал с меня все знаки царского достоинства, надавал мне пощечин, выдрал меня за уши и всячески унижал меня перед богом. Он заставил меня поклясться, что я не сделал ничего дурного перед лицом богов. Когда все это закончилось, он помог мне подняться, одел меня и вернул мне царские регалии.

Потом он вручил мне чашу, в которой лежали тонкие опилки из сердцевины пальмы и юный побег финикового дерева. Эти деревья мы считаем священными, ибо у них столько же полезных свойств, сколько дней в году. Они дают нам питье и пишу, волокно для веревок и сетей, древесину для строительства и утвари и много что еще! Это божественные деревья. И я принял чашу из рук жреца, и вкусил опилок пальмовой сердцевины. Думузи тут же вошел в меня.

Разумеется я говорю о боге Думузи, а не об этом глупом, недалеком царе, кто взял себе это имя. Сердцевина пальмы — это та сила дерева, что рождает новый плод. Эта сила и есть бог плодородия Думузи, и когда я съел ее, сила плодородия вошла в меня. Теперь все плодородие воплотилось во мне. Я был древесным соком, устремляющимся вверх по стволу, я был цветком, я был семенем. Я был силой, что оплодотворяет финики и ячмень, пшеницу и фиги. Я — дождь. От меня потекут реки. От меня потечет молоко и мед, вино и пиво. Божество билось во мне, готовое разорваться от силы новой жизни нового года. Когда я посмотрел вниз на свое обнаженное тело, то увидел, что скипетр моего мужества напряженно отстоит от моего тела, словно протянутая третья рука, и что в нем пульсирует жизнь.

Но Думузи без Инанны ничего не может. Настало время излить силу божества в ее готовое лоно.

И вот — о, наконец-то! — настала ночь Священного Брака. Луна ушла в свою опочивальню. В то утро я омылся чистой водой из фонтана при храме Ана, потом прислужницы умастили меня маслами — все мое тело, все члены, использовав золотистое масло, выжатое из самых сочных плодов. Я надел корону и юбку, оставив верхнюю часть тела обнаженной. Меня отвели в Дом Думузи без окон на окраине города, где я провел полдня, освобождая свой ум от всего, что не было связано с богом. Я был как во сне, лишенный всего личного, полный только богом Думузи. С наступлением ночи я отправился на лодке — путешествие должно было проделано по воде: царь вплывает в город, как семя вплывает в лоно — к пристани, ближайшей к округу Эанны, а оттуда пешком к Белому Помосту и храму, где меня ждала богиня.

Я взошел на Помост с его западной стороны, не глядя ни влево, ни вправо. На кожаном поводке я вел чернорунную овцу, а на руке держал крохотного козленка — это были подношения Инанне. Может быть, воздух в ту ночь был прохладный, а может, теплый; наверное, звезды ярко сияли или, наоборот, были окутаны туманом, может быть, дул легкий ветерок, пахнувший яблоневым цветом, а может, и не было ветерка. Я не знаю. Я ничего не видел и не чувствовал, кроме блистательного храма перед собой и гладкого кирпича под босыми ногами.

Я вошел в храм и отдал козленка жрицам, а овцу — жрецу, направляясь в длинный зал. Там стояла Инанна. Живи я тысячу лет — и то не увидел бы более великолепного зрелища.

Она сияла, как солнце. Она была великолепна. Ее омыли, умастили маслами, окутали ее наготу украшениями из слоновой кости, лапис-лазури, золота и серебра. Белоснежные поножи красовались на ее ногах, и золотой треугольник прикрывал ее лоно. Большие украшения из лапис-лазури лежали у нее на груди, в волосы были вплетены золотые нити. Это были всего лишь украшения, я их видел и раньше. Они были на ней в ночь ее первого Священного брака, когда она сочеталась браком с Думузи, и на ее предшественнице, во времена Лугальбанды. Меня потрясло не великолепие украшений, а величие богини, исходившее от нее. Как я стал воплощением мужской силы — как мучительно было биение моих чресел, напоминавшее мне об этом! — так и она теперь была воплощением сияющей женственности. От золотого треугольника в основании ее живота исходила волна за волной мощная сила, словно лучи солнца.

Улыбаясь, она протянула мне руки. Ее глаза встретились с моими. Я мысленно перепрыгнул через пропасть лет, когда я, в этом самом храме, заблудился, а девочка Инанна нашла меня, и говорила мое имя, и обещала мне, что я стану царем, а она будет лежать в моих объятиях. Я вспомнил, как моя щека прижималась к ее маленькой груди, а ее притирания резким запахом дразнили мое обоняние. И вот воистину теперь свершилось все, что она мне предрекала, и мы стояли в храме лицом к лицу в ночь Священного Брака, а ее глаза, сияющие, как оникс при свете факелов, горели огнем богини.

— Слава тебе, Инанна, — прошептал я.

— Слава тебе, мой царственный супруг, источник жизни.

— Мое священное сокровище.

— Мой муж, моя истинная любовь.

Тут она просто рассмеялась.

— Видишь? Все это свершилось. Разве нет?

Я услышал музыку, возвещавшую, что нам пора выходить. Мои пальцы дотронулись до кончиков ее пальцев — только до кончиков, но это был огонь!

— вместе мы прошли по коридору и вышли из дверей храма на храмовую площадь. Двери сами растворились перед нами. Ясный полумесяц новой молодой луны поднялся над храмом. Тысячи пар глаз уставились на нас из ночной тьмы.

Мы произнесли слова ритуала. Мы пили из чаши мед, рассыпали ячмень на землю. Мы стояли, сплетя руки, пока пелись гимны в честь бога и богини. Три обнаженных жреца пели благословения. Кровью козленка, моего жертвоприношения, окропили мое плечо и щеку Инанны. Печеное мясо принесенной в жертву овцы нам протянули на золотых блюдах, и мы отведали по ритуальному кусочку каждый. Чтобы проглотить этот кусочек, мне, по-моему, понадобилась тысяча лет…

Мы снова вошли в храм. Перед нами шли жрецы, а музыканты, танцоры пели и танцевали вокруг нас, пока мы шли к опочивальне богини.

Опочивальня была небольшой комнатой с высокими потолками, устланная мягкими зелеными циновками, от которых исходил приятный аромат, потому что они были смазаны кедровым маслом. Ложе в середине комнаты было из черного дерева, инкрустированного слоновой костью и золотом. Простыня тончайшего полотна с эмблемой Инанны покрывала ложе. Повсюду на полу были разложены гроздья спелых фиников, такие, как их сняли с дерева. Финики — подлинное сокровище нашей земли, ценнее драгоценных камней. Инанна отломила от грозди финик и вложила его мне в рот, потом я так же угостил ее.

Вам, должно быть, думается, что к этому времени я обезумел от нетерпения и желания. Но нет. Во мне было божество, и в моей душе царило спокойствие и терпение. Сколько лет готовила судьба этот Брак? И что значили в сравнении с ними еще несколько минут? Я спокойно ждал, пока жрицы снимали с Инанны серьги, браслеты, кольца и амулеты. Наконец они сняли с нее бусы, закрывающие грудь, и обнажили ее. Грудь ее была высока и округла, а ведь ей наверняка было уже за двадцать. Они расстегнули застежки золотого треугольника, и передо мной приоткрылась бездна — темная, опушенная густыми волосами и богато умащенная благовониями. Потом жрицы сняли с меня украшения и юбку, обнажив мое тело. Сделав свое дело, они все ушли из комнаты и оставили нас одних.

Я подошел к ней ближе. Я стоял перед ней и смотрел, как вздымается и опадает ее грудь. Она провела языком по губам, и они заблестели. Глаза ее бесстыдно оглядывали мое тело, а я рассматривал ее фигуру, останавливаясь на ее полной груди, широких бедрах и густых волосах внизу, скрывавших источник ее женственности. Я нежно взял ее за руку и подвел к ложу.

На секунду, пока мое тело нависло над ней, моя божественная сущность вспыхнула и погасла. Моя человеческая природа вернулась ко мне, и я подумал, сколь сложные отношения связывают меня с этой женщиной. Подумал о ее неприкрытой чувственности, игривости, ее таинственности, ее силе. Я подумал еще и о том другом Думузи, смертном, которого она год за годом обнимала в этом ритуале, а потом, когда он почему-то стал ей не нужен, уничтожила. Потом снова во мне проснулся и укрепился бог, и все эти мысли ушли от меня. Я сказал, как подобает богу говорить богине в эти минуты:

— Я пастух, я пахарь, я царь, я жених. Да возрадуется богиня!

Я не стану рассказывать вам, какими словами мы обменивались в ту ночь. То, что бог должен говорить богине и богиня богу, вы уже знаете: эти слова повторяются из года в год. То, что царь говорил жрице, а жрица царю — можно легко отгадать, это неинтересно. Мы были богом и богиней, царем и жрицей. Но в той комнате были еще мужчина и женщина — и что до тех слов, которые они говорили друг другу, думаю, это должно остаться тайной. Я не повторю их вам, хотя рассказал так много. Самую великую тайну той ночи легко можно представить. Вы знаете, какие ритуальные прикосновения губ, сосков, ягодиц, рук и чресел должны быть совершены священной парой. Ее кожа пылала, жгла, как горный лед. Ее соски под моими руками были тверды, как алебастр. Прежде чем свершить самое высокое, мы делали все, что положено, и когда настал тот момент, мы сами поняли, что пора. Войти в нее было все равно, что окунуться в чистейший мед. Когда мы соединились, она рассмеялась. Это был одновременно смех той далекой девочки в коридоре — и богини в сияющих высотах. Я тоже засмеялся, ибо после стольких лет мое желание исполнялось. Потом наш смех потерялся в других — глубоких и сильных звуках. Когда мы согласованно двигались, она что-то бессвязно говорила. Это был язык женщин, язык богини, язык Древнего Пути. Глаза ее закрылись и я сжал ее в объятиях изо всех сил. Сила божества вырывалась из меня, словно текучий огонь, и она вызвала в ней ответный порыв. В потоке моего семени родился новый год. Вопль торжества был исторгнут из наших уст, и мы услышали, как его подхватили звуки музыки: музыканты ждали под дверью опочивальни. Мы заговорили друг с другом: сперва глазами, улыбками, потом словами. Потом мы начинали ритуал снова и снова, пока заря не пролила над нами благословение нового года. Мы тихо вышли из храма и постояли нагими под дождем, который наше соитие привело в наши земли.