"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

с булавкой на конце, и, поравнявшись с окурком, как бы нечаянно накалывали
его и ловко совали в карман.) По дороге Баба открылся мне, что окурки он
сортирует и меняет на обеды, и огольцы уже не раз били его за то, что он
подмешивает к табаку козий помет.
- Все, понимаешь, брюхо, - пояснил он, стукнув себя по вздутому
животу. - Пихаю я в него что попало, и, скажи, хоть бы заболело. А что
пацаны пинают - наплевать: меня папашка-упокойник костылем молотил - и то
ничего.
Оголец мне понравился. Наши взгляды на жизнь во многом совпадали. Мы
оба на опыте убедились, что в интернате нет никакой свободы: воспитатели
редко отпускают в город. Я бы, например, охотно пошлялся по улицам или
посидел с удочкой на берегу зелено-водного Аксая. Баба всей душой рвался на
Старый базар, где в мусорном ящике можно было найти всякую всячину, начиная
от пуговицы и кончая селедочной головкой.
В интернат мы вернулись запоздно, с карманами, набитыми окурками, и
условились встретиться на другой день.
Стояло жаркое лето 1921 года. Только год назад Красная Армия освободила
наш Новочеркасск от белогвардейцев, а уже молодая Советская республика
подобрала в интернаты всех нас - бездомных детей и сирот - одела во что
могла, отдавала лучший кусок из своих скудных запасов.
Утром, выпив из жестяной кружки пустого кипятку и закусив тоненьким
ломтем полусырого кукурузного хлеба, мы встретились с Бабой на Дворцовой
площади и уселись на ржавую ограду сквера у памятника атаману Платову.
Айданов у нас не было, и мы не могли присоединиться к игравшим на панели
воспитанникам. Впереди предстоял длинный июльский день: чем его заполнишь?
Как бы от нечего делать мы стали по очереди сплевывать на куст отцветающего
шиповника, каждый стараясь переплюнуть другого: была затронута
профессиональная гордость. Между тополями струилась жара, времени до обеда
оставалось больше, чем нам бы того хотелось: надо было чем-нибудь развлечься
и забыть об урчании в животе. Неожиданно Баба спросил:
- А что, Водяной, шамать хочешь? Я равнодушно зевнул.
- Понятно, нет. Я до того наелся, что штаны на пузе лопаются. А ты,
Баба, хотел бы сейчас заиметь новые ботинки? Или еще лучше: перочинный
ножик?
- Я не треплюсь: что дашь за угощение? Пятьдесят кузнечиков дашь?
- Сто!
Меня разбирал смех: нет, с этим плешивым можно, не скучая, скоротать
время! Глянув на тень от каштана, как на стрелку солнечных часов, Баба
спрыгнул с решетки; воспитателя поблизости не было. Он подмигнул мне, я
ответил утвердительным кивком головы, мы шмыгнули за памятник Платову и
тихонько выбрались из сквера. Я был уверен, что мы идем за теми же
"кузнечиками". Но, к удивлению, Баба не обращал на окурки никакого внимания
и спешил так, точно его позвали обедать. На углу Московской и Комитетской он
свернул в парадный подъезд огромного дома бывшего Офицерского Собрания и
стал взбираться по лестнице.
- Постой, да ты куда?
Он только ткнул большим пальцем на второй этаж. Перед белой крашеной
дверью с надписью "Детский читальный зал" Баба остановился, заправил в свои
девичьи панталоны нижнюю бязевую рубаху с приютским клеймом на спине и важно
надул щеки. (Верхнюю рубаху и длинные штаны в интернате давали только