"Анатолий Алексеевич Азольский. ВМБ " - читать интересную книгу автора

таблицы условных сигналов.
Однажды навестил он такого же, как и он, неудачника, курсантом
сидевшего на соседней скамье. Ныне его за какие-то грехи бросили на щитовую
станцию, в охрану рейда, и робкое пожелание Маркина "посидеть поговорить"
тот встретил открытой насмешкой, озлобленный тем, что мог лишиться - с
появлением однокашника - скорбного погружения в одиночество, исключительное,
только его постигшее и только ему посвященное.
Лето уже было в разгаре, однажды в полдень принял он дежурство и пятью
часами спустя получил из Батуми вздорное и малопонятное сообщение. Звонил
командир поста на мысе Гонио мичман Ракитин, и этот много чего испытавший
служака с тревогою докладывал о военном транспорте "Николаев", который вышел
из Батуми в Севастополь и только что начал флажками и светом передавать на
пост странное донесение в адрес не кого-нибудь, а лейтенанта Маркина,
поэтому-то Ракитин и принял решение: в журнал приема текст этого сугубо
личного послания не вносить. Ракитин намекал также: и всем постам не следует
засорять журналы сообщениями, не относящимися к оперативной обстановке.
Известно ведь: использование средств связи в личных целях категорически
запрещено!
Предосторожность оказалась не лишней. Текст послания начинался
строчками из Блока, чтоб - уже через пост в Поти - продолжиться Сельвинским
и еще кем-то. Неведомый Маркину офицер с "Николаева" изливал душу, флажный
семафор выражал стенания по поводу быстротекущей жизни и погружался в
воспоминания, уходящие в пушкинские времена. Когда транспорт удалялся от
берегового поста на расстояние, недоступное глазу сигнальщика, стихотворные
строфы обрывались, продолжение их как бы тонуло в волнах, зато следующий
пост получал уже другого поэта, который дельфином выныривал из морских
глубин. Сквозным чувством протянулась - от Батуми до Очамчири - одна идея:
все - чешуя, все - мура, люди - семечки пожухшего и срезанного подсолнуха,
но - все-таки! - мы люди уже потому, что сознаем это.
И вся галиматья эта шла на имя его, Маркина, и спасало его то, что было
воскресенье, в штабе никого из начальства, только оперативный дежурный, а к
нему все сообщения постов поступали через ПСОД, и поэма, к счастью, не
запечатлелась ни в одном документе.
Наконец "Николаев" лег на курс к Феодосии, и посты о нем уже не
докладывали. Из маленькой комнаты выглянул мичман Хомчук, всегда дежуривший
с Маркиным и дававший ему правильные советы; мичман страдал излишним
любопытством и безмолвно спрашивал: кто автор флажного донесения (подписи
под семафором не было). Маркин позвонил в Севастополь, где о "Николаеве"
знали больше, фамилии офицеров на транспорте этом ничего Маркину не сказали.
Время шло, солнце уже подступало к закату, еще полчаса - и включатся
теплопеленгаторные станции. Рваный текст Маркин склеивал так и эдак и
наконец вспомнил: ноябрь прошлого года, Ленинград, гостиница "Европейская",
последний день отпуска, знакомство в ресторане с забубенным штурманом,
коньяк, заказанный в номер и принесенный смазливой горничной, длинная пьяная
ночь, стихи, стреляющие в уши пробкою из шампанского...
Вспомнил - и притаился. Какая-то мысль родилась в нем, толкалась внутри
и лезла наружу плодом, покидающим чрево.
Время - почти десять вечера по-московски. И в тот момент, когда солнце
погрузилось в волны и на кораблях стали спускать флаги, Маркина пронзила
мысль: в Батуми! Хоть на пару дней, хоть на сутки! Взять номер в гостинице,