"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

промыслом, обмениваясь продуктами своего производства с соседями? Или - чтоб
у всех были лавки, такие же, как у Кудеярова? Но кто тогда покупать будет?
Наконец, брожение в умах после убийства царя не утихнет, а, наоборот,
достигнет вселенского размаха, и лавочному делу купца 1-й гильдии придет
конец, красного петуха пустит голытьба.
Вопросы, вопросы... И никаких ответов. Кроме одного: лентяем родился
Матвей Кудеяров, стоять за прилавком не любил, даже дробь костяшек на
канцелярских счетах вызывала у него тихое озлобление. Бездельник, тунеядец,
белоручка, не гнушавшийся, однако, подачками отца, который регулярно
подбрасывал ему сотню-другую, пока не проклял и не лишил наследства, как
только узнал, что сын сбежал с каторги и объявился в Цюрихе; сын переродился
в социал-демократа и убийство царя-батюшки уже не замышлял, нацелившись на
истребление купцов и купчишек. Более того, куда подевалась его лень, кто
привил ему усидчивость и долготерпение? По двенадцать часов в сутки сидел он
в библиотеках Женевы и Лондона, грызя новую науку, близкую той, какой
занимался отец его. Маркса и Энгельса изучал Матвей Кудеяров, и я, думами
переселенный в ту эпоху, расхаживал вместе с ним по залам Британского музея,
вдоль застекленных стеллажей швейцарских библиотек и, кажется, открывал для
себя нового Матвея. Нет, не лентяй он, нет. Он - дурень от рождения,
психически ненормальный человек, потому что с легкостью необычайной верит в
сущую чепуху. Ну кто такие эксплуататоры и эксплуатируемые, на которых Маркс
разделил все человечество? Елена Демут, служанка в его доме и любовница
заодно, - эксплуатируемая? Профессор университета, заставляющий студентов,
под угрозой отчисления, сдавать экзамены, - эксплуататор? Грудастый мужчина
в передвижном цирке, куда не раз бегал Матвей, взвинтил своей статью цены на
билеты - так в чем же здесь проявилась прибавочная стоимость? Как раз в тот
год, когда Матвей долбил "Капитал", в КБ некоего Зингера нашелся умелец,
который придумал ножной привод для швейной машинки, освободив руки
домохозяек от лишних движений и сделав спрос на изделие гигантским, - он,
этот умелец, тоже эксплуататор и мысли его подлежат экспроприации? (Только
такой, признаюсь, дурень, как я, мог задаваться этими детскими вопросами.)
До ответа оставалось немного, несколько месяцев; ненормальность всех
этих мыслителей уже проявлялась, дурни хотели поражения Отчизне, позабыв о
том, что промышленное производство России, как и любой другой страны,
основано, среди прочего, на целостности государства и крепости армии. И
вдруг - пофартило: Февральская революция! Матвей, в Лондоне окопавшийся,
каким-то странным маршрутом добрался до Петрограда и первым делом помчался
на Варшавский вокзал, - вот и спрашивается, почему сюда, а не на
Финляндский? Какие добрые дяди перенесли его из Западной Европы, ощетиненной
штыками, в Россию, открытую только публике из Великого княжества
Финляндского? Примчался на Варшавский - и наступила странная пауза:
здоровый, ни разу не замеченный в трусости мужчина испуганным зайцем забился
в какую-то привокзальную нору и трое суток сидел там тишайшей мышью,
полудохлым тараканом. В письме невесте он писал о тех трех днях:
"Удивительная робость овладела мною. Я выползал на свет божий, чтоб в
трактире похлебать чуждое мне за английские годы русское пиво, я
всматривался в трактирных завсегдатаев и закрывал глаза - так неприятны были
мне эти люди..."
Еще бы: до таких ли людей ему! Они для него не люди, а угнетенный
пролетариат, безликая масса, обязанная ломать и крушить буржуазию,