"Семен Бабаевский. Родимый край" - читать интересную книгу автора

тебя, жизнь", и вальс "На сопках Маньчжурии".
Как-то тихим летним вечером, когда над горами в чистом небе гуляла луна
и серебристый ее поясок подплясывал на бурунах разгулявшейся Кубани, тетя
Голубка подоила корову, напоила меня парным молоком, а потом взяла балалайку
и, чуть слышно бренча струнами, запела "Выхожу один я на дорогу". Меня это
удивило. Какими путями-дорогами, думал я, пришла эта песня в Прискорбный?
Правда, первую строку Евдокия Ильинична переделала на "Выхожу одна я на
дорогу", потом она пела: "Ночь тиха. Пустыня внемлет богу", - а затем: "Что
же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем?" - пела
протяжно, задушевно, и мне казалось, что никогда еще лермонтовские слова не
звучали для меня так сердечно и никто еще не пел эту народную песню так, как
пела ее телятница из Прискорбного.
- Откуда у вас эта песня? - спросил я.
- Как это так - откуда? - удивилась тетя Голубка. - От людей.
- Да знаете ли вы, чья это песня?
- Знаю... Как не знать? Наша, казачья песня. Ее давно поют и в
Трактовой, и у нас на хуторе... А что? Очень задушевная песня.
На свадьбе, на крестинах или на вдовьей вечеринке тетя Голубка - всегда
желанный гость. Под некрикливый голосок балалайки можно и спеть и
потанцевать, а то и погрустить, склонивши набок голову и слушая моно-тонное
жужжание струн.

Глава 5

Когда-то здесь был двор с воротами и калиткой. Сейчас же можно было
подходить к хате в любом месте - не осталось даже изгороди. Правда, огород и
вишневый садок, чтоб туда не лазила скотина, отделялись от хаты низким
плетешком с горбатым перелазом и воротцами из хвороста. Воротца на огороде
были, как на грех, такими узкими, что в них никак не мог пройти "Беларусь"
на своих высоких колесах, обутых в резину, как в галоши. Илья и так и эдак
поворачивал руль, прицеливался и с той и с другой стороны, а в воротца не
попадал. Отодвинулся назад, издали выровнял передние колеса и тихо-тихо
проехал на огород. Слегка все же придавил колесом плетешок - затрещал сухой
хворост, и в сырую землю врезались рубцы резины.
Евдокия Ильинична стояла возле хаты, и ей казалось, что "Беларусь" с
подвешенным сзади плугом был похож на огромную рыжую птицу. Птица могла бы
перелететь изгородь. Не перелетела, не пожелала. Хвост ее легонько
покачивался. Мать смотрела и радовалась - птицей управляет ее сын. И ничего,
что повалил изгородь. Беда невелика... Вытерла мать платочком слезившиеся
глаза, вспомнила, как давным-давно, может, тридцать лет назад, а может, и
больше, они с мужем копали огород лопатами. И ничего, не жаловались на
жизнь, не уставали. Молодые были, трудились от зари до зари и в три дня
управлялись. Позже тут ползал однолемешный плужок в лошадиной упряжке - уже
полегчало, но работа была небыстрая. А теперь? Прилетела птица, не успеешь
оглянуться, а огород вспахан и заборонован. Какое облегчение человеку! Может
быть, Илья поэтому так пристально посмотрел на мать, улыбнулся ей, и его
взгляд, улыбка говорили: поглядите, мамо, какое тут совершится чудо! И чудо,
верно, совершилось. Илья тронул рукой рычаг, хвост качнулся и упал. Рядом,
откуда ни возьмись, зубьями впилась в землю боронка. Лежала смирно, ждала,
пока ей скажут, чтобы не мешкая бежала и бежала следом за плугом.