"Horse Army (обложка книги) " - читать интересную книгу автора

ждал решения участи.
Горький подошел ко второй группе. Походка его была легка, бесшумна, я
бы сказал - изящна, в руках он держал тетради; на некоторых из них его
рукой было написано больше, чем рукой автора. С каждым он говорил
сосредоточенно и долго, слушал собеседника с всепоглощающим жадным
вниманием. Мнение свое он высказывал прямо и сурово, выбирая слова, силу
которых мы узнали много позже, через годы и десятилетия, когда слова эти,
прошедшие в душе нашей длинный, неотвратимый путь, сделались правилом и
направлением жизни.
Покончив с авторами, уже знакомыми ему, Горький подошел к нам и стал
собирать рукописи. Мельком он взглянул на меня. Я представлял тогда собой
румяную, пухлую и неперебродившую смесь толстовца и социал-демократа, не
носил пальто, но был вооружен очками, замотанными вощеной ниткой.
Дело происходило во вторник. Горький взял тетрадку и сказал:
- За ответом - в пятницу.
Неправдоподобно звучали тогда эти слова... Обычно рукописи истлевали в
редакциях по нескольку месяцев, а чаще всего - вечность.
Я вернулся в пятницу и застал новых людей: как и в первый раз, среди
них были княгини и духоборы, рабочие и монахи, морские офицеры и
гимназисты. Войдя в комнату, Горький снова взглянул на меня беглым своим
мгновенным взглядом, но оставил меня напоследок. Все ушли. Мы остались
одни - Максим Горький и я, свалившийся с другой планеты, из собственного
нашего Марселя (не знаю, нужно ли пояснять, что я говорю об Одессе).
Горький позвал меня в кабинет. Слова, сказанные им там, решили мою судьбу.
- Гвозди бывают маленькие, - сказал он, - бывают и большие - с мой
палец. - И он поднес к моим глазам длинный, сильно и нежно вылепленный
палец. - Писательский путь, уважаемый пистолет (с ударением на о), усеян
гвоздями, преимущественно крупного формата. Ходить по ним придется босыми
ногами, крови сойдет довольно, и с каждым годом она будет течь все
обильнее... Слабый вы человек - вас купят и продадут, вас затормошат,
усыпят, и вы увянете, притворившись деревом в цвету... Честному же
человеку, честному литератору и революционеру пройти по этой дороге -
великая честь, на каковые нелегкие действия я вас, сударь, и
благословляю...
Надо думать, в моей жизни не было часов важнее тех, которые я провел в
редакции "Летописи". Выйдя оттуда, я полностью потерял физическое ощущение
моего существа. В тридцатиградусный, синий, обжигающий мороз я бежал в
бреду по громадным пышным коридорам столицы, открытым далекому темному
небу, и опомнился, когда оставил за собой Черную Речку и Новую Деревню...
Прошла половина ночи, и тогда только я вернулся на Петербургскую
сторону, в комнату, снятую накануне у жены инженера, молодой, неопытной
женщины. Когда со службы пришел ее муж и осмотрел мою загадочную и юную
персону, он распорядился убрать из передней все пальто и галоши и закрыть
на ключ дверь из моей комнаты в столовую.
Итак, я вернулся в свою новую квартиру. За стеной была передняя,
лишенная причитавшихся ей галош и накидок, в душе кипела и заливала меня
жаром радость, тиранически требовавшая выхода. Выбирать было не из чего. Я
стоял в передней, чему-то улыбался и неожиданно для себя открыл дверь в
столовую. Инженер с женой пили чай. Увидев меня в этот поздний час, они
побледнели, особенно у них побелели лбы.