"Ричард Бах. Дар тому, кто рожден летать" - читать интересную книгу автора

двадцати восьми градусов (2░ С), к нам присоединились еще два старинных
самолета - монопланы с закрытыми кабинами. Я знал, что в обеих моделях
установлены обогреватели. Помахав друзьям, я пристроился к ним на высоте
пяти тысяч футов и скорости в девяносто миль в час. Я был им рад: если
двигатель заглохнет, мы будем не одни.
Мы шли в нескольких ярдах от них, и мне было видно, что жены пилотов в
кабинах были одеты в юбки и легкие блузки. Меня же под кожаной курткой с
шарфом била крупная дрожь, и я задавал себе вопрос: интересно, раскаивается
Бетт в своем решении или еще нет?
Несмотря на то, что расстояние между нашими кабинами составляло всего
три фута, из-за яростного ветра и рева двигателя мы не могли расслышать друг
друга, даже вопя что есть мочи. Ни радио, ни проводной бортовой связи у нас
не было. Когда нужно было перекинуться словом-другим, приходилось прибегать
к языку жестов или передавать друг другу вырываемый ветром из рук клочок
бумажки с нацарапанными на нем пляшущими буквами.
И тут, в то самое время, когда я, дрожа, размышлял о том, готова ли моя
зачехленная в кучу одежек жена признать, что сделала глупость, она
потянулась за карандашом.
- Ну вот, - подумал я, пытаясь угадать, что она напишет, - "С меня
довольно! ", или "Холодина невыносимая! ".
Вырывавшийся из рта пар дыхания мгновенно уносил ветер. А может быть,
просто:
- Извини меня!
Все зависит от того, насколько ее одолел ветер и как глубоко успел
проникнуть мороз. Ветровое стекло перед нею было покрыто мельчайшими
брызгами грязного масла. Когда она обернулась, чтобы вручить мне записку, я
увидел такие же брызги на ее ветрозащитных очках. Тонкими пальцами в кожаной
перчатке она протянула мне из огромного мехового рукава записку. Зажав ручку
между колен, я взял измятый клочок бумаги. Мы отлетели от дома всего на сто
пятьдесят миль - еще не поздно было вернуться и оставить ее там. На бумажке
было написано одно-единственное слово:
- Здорово!
И маленькая улыбающаяся физиономия рядом.
Бетт смотрела, как я читаю. Когда я поднял глаза, она улыбнулась.
Ну и что прикажете делать с такой женой? Я улыбнулся в ответ, откозыряв
ей приложенной к шлему рукой в летной перчатке.
Через три часа, после короткой остановки для заправки, мы оказались над
самым сердцем Аризонской пустыни. Был почти полдень и даже на высоте пяти
тысяч футов стояла жара. Шуба Бетт громоздилась на сиденьи рядом с нею
горой, мех на вершине которой трепетал в струе ветра. В миле под нами
расстилалась ярчайшая иллюстрация значения слова "пустыня". Голые изъеденные
ветром и перепадами температуры камни, мили и мили песков - абсолютно и
безнадежно пустых. Если бы двигатель решил вдруг заглохнуть, с посадкой на
песок не возникло бы никаких проблем. И самолет остался бы ни капельки не
поврежденным. Однако жара внизу была испепеляющая, горячий воздух дрожал и
переливался, и я с благоговением вспомнил о канистре воды, упакованной нами
в комплект для выживания.
И тут меня вдруг пронзила запоздалая мысль. По какому праву я позволил
своей жене занять место в передней кабине? Если заглохнет двигатель, она
окажется в пяти сотнях миль от дома и детей, один на один с хрупким