Данил Корецкий Рок-н-ролл под Кремлем

Глава 1 Дела давно минувших дней

Июль 1972 года, Москва

Легкий ветерок колышет кумач огромного плаката на фасаде гостиницы «Москва» – товарищ Леонид Ильич Брежнев зовуще простер вперед руку и ободряюще говорит: «Верной дорогой идете, товарищи!» Правда, не то чтобы говорит – это написано внизу большими буквами, но и дураку ясно, что если бы так сказал В. И. Ленин или кто-то другой, то под товарищем Брежневым этих слов не написали бы! Значит, каждый видит, что сам руководитель партии и государства одобряет дорогу, избранную снующими внизу людьми.

Хотя дороги-то у всех разные: многочисленные приезжие с сумками, кульками и пакетами мечутся между «Елисеевским», «ГУМом», «ЦУМом» и «Детским миром»; неспешно прогуливаются в обеденный перерыв служащие многочисленных контор; переминаясь с ноги на ногу, томится унылая очередь у кафе «Космос», в обход которой представители «золотой молодежи» ныряют в стеклянную дверь беспрепятственно, если не считать препятствием недовольный ропот толпы, но толпа здесь ничего не решает, ибо решает все мордатый швейцар дядя Ваня – отставник из бывших служивых… Весело толкутся на «пятачке» между «Националем» и «Интуристом» симпатичные, праздничного вида девчонки, чуть подальше деловито переговариваются, привычно осматриваясь по сторонам, фарцовщики и спекулянты – первые бизнесмены советской эпохи. Если верить плакату, а не верить ему нельзя, – вся эта публика тоже идет верной дорогой.

Глухой торец знаменитого «сталинского» дома по Горького, 6 украшает еще одно громадное полотнище: «Решения XXIV съезда КПСС – в жизнь!» Собственно, Москва, как и любой советский город, насыщена кумачовыми полотнищами, которые не отличаются разнообразием: портреты В. И. Ленина и Л. И. Брежнева, призывы выполнить решения очередного съезда, заклинания типа: «Народ и партия едины»… Это идеологическая абстракция – столь же неконкретная, сколь и обязательная, фетиши незыблемой коммунистической эпохи.

Легкий ветерок лениво метет не слишком замусоренные тротуары, разгоняет над дорогой сизый дымок выхлопов немногочисленных пока еще машин. В основном это «Жигули», «Москвичи» и «Волги», изредка проносятся в Кремль или на Старую площадь «Чайки» небожителей, столь же редки иномарки с посольскими флажками и дипломатическими номерами – прохожие с любопытством оглядываются им вслед, собираются у «Интуриста», рассматривая «Мерседес» с немецкими номерами и «Мазду» с французскими.

Иностранцы издревле пользовались на Руси преференциями, и в Советском Союзе ничего не изменилось: они свободно поселяются в лучшие гостиницы, покупают в «Березках» виски, копченую колбасу, черную икру, туфли на «шпильках» и всякий другой дефицит, они посещают нашумевшие спектакли и концерты, на которые простому смертному путь заказан. Они чувствуют себя в Москве свободней и вольготней, чем сами москвичи, не говоря уже о вятичах, саратовцах и прочих периферийных гражданах СССР. Но не все так просто в этом мире: показная свобода и вольготность компенсируется незримым, но жестким надзором за каждым «иноком», чтобы не нашпионил, не растлил советских людей, не нанес ущерба коммунистической идеологии или иным образом не напакостил проклятый капиталист светлому социалистическому миру.

Из-за угла тяжело вывернул огромный «интуристовский» автобус с очередной экскурсионной группой.

– Еще в четырнадцатом веке дорогу, ведущую на север от Кремля, называли Тверской. Дорогой в нашем современном понимании она, конечно, не была – обычный грязный проселок, кое-где покрытый настилом из бревен или хвороста. Но шли годы и столетия, город постепенно рос, выходил за пределы крепостных стен, дорога застраивалась жилыми домами и превращалась в улицу. В 1703 году царь Петр основал северную столицу империи, город Санкт-Петербург. Точка притяжения на севере сменилась, и улицу едва не переименовали в Петербургскую, но в конце концов оставили ей прежнее название. А уже к началу девятнадцатого века Тверская стала одной из главных улиц в Москве…

Девчонке-гиду на вид от силы двадцать два. Выпускной курс иняза, итоговая практика и доходящее до судорог стремление вырваться в большой мир, где неправильные английские глаголы мирно пасутся среди викторианских особняков и спрягаются на зеленых лужайках так и сяк без всяких видимых усилий. Да ради этого… Все что угодно.

Одними переводами на этой работе не обойтись, надо помогать тем, кто обеспечивает безопасность государства. Все переводчики это делают. Потому что иностранцы, особенно из капстран, а уж совсем особенно из цитадели зла, агрессии и расизма – Америки, это хищные волки, которых нельзя оставлять без присмотра среди доверчивых и беззащитных граждан СССР. Все они, волчары, под наблюдением и контролем, в невидимых ошейниках и на неосязаемых поводках…

А сейчас и вовсе положение особое – на инструктаже сказали: есть информация, что под видом мирного туриста прибудет настоящий шпион! Скорей всего, в одной из летних групп. Для обычных москвичей это все нереально, как сказка:

У Большого Папы было трое деток. Старший – умный. Средний – хитрый. Младшая – смазливая. Ноги, попка, мордочка, глазки синие, все как у дорогой куклы. Ее так и прозвали – Лялечка. Среднего звали Иван. А старшего звали Свет-Голова. По правде говоря, деток у Большого Папы было гораздо больше, сосчитать их кто только не пробовал, да только не получалось. Но до остальных нам пока дела нет, а речь пойдет только об этой троице. Потому что объявился в тех краях большой серый Волк. Смотрит в окошко Большой Папа и видит: крадется серый, зубы – во, когти – во, через плечо сумка модная с надписью «Нью-Йорк Трэйвел». Глазами зыркает, скалится, напакостить хочет. Позвал Папа своих детишек и говорит: поймайте-ка серого да расспросите, чего ему надо. Поймали они серого. Развели огонь, над огнем большой казан повесили. Варили Волкинга в разных водах. Лялечка в сладкой воде варила, Иван в кислой воде варил, а Свет-Голова – в горькой. Ничего не сварилось из Волкинга – ни киселя, ни пива, ни бульону. Удивились детки: как такое возможно? Стали они в затылках у себя чесать, литературу поднимать, а серый тем временем взял да и убежал. Искали они его, искали, а пока искали, серый Волк Большого Папочку за большой палец укусил, так что пришлось Папочке в клинику бежать и делать укол от бешенства. Тут бы и сказке конец, а кто слушал – молодец. Но не тут-то было. Не конец. А только самое начало.

Да, примерно так бы и выглядела эта история, адаптированная для старших групп детского сада. Или для людей взрослых, но далеких от разведывательных и контрразведывательных мероприятий. Симпатичная переводчица и есть Лялечка, а остальных сыновей Большого Папы она не знает. Хотя о том, что они есть, – догадывается.

Девчонка смотрит во все глаза и слушает всеми отверстиями, девчонка знает, что кроме нее эти группы освещает целая свора таких же, как она, но надо опередить всех! Она должна быть самой лучшей – вот только как?.. Седьмая группа, а все без толку.

Девчонка вполне ничего. Даже то, что она волнуется и порой мучительно подыскивает слова, даже это ей идет. Но Кертис сказал, что это глухой номер, он дважды пытался к ней подкатиться, и дважды получал решительный отпор. Вообще-то они лишь вчера утром прилетели, а девчонку впервые увидели сорок минут назад, и как Кертису удалось столько успеть, было непонятно. У Кертиса длинные волосы до плеч, широкая грудная клетка и задница размером с мячик от пинг-понга, но у него ничего с этой девчонкой-гидом не получилось, «лузанулся по полной», как говорит здешняя «золотая молодежь». И об этом он честно предупредил Спайка. За что Спайк его вежливо поблагодарил.

Спайк, хоть по рождению и воспитанию американец, уже никак не принадлежит к группе американцев – ни к этой, ни к другой, ни к пятой, ни к десятой. Теперь он только с виду волк: кожаная сумка через плечо, рубашечка-апаш, джинсики, потертые в меру. От стаи своей давно отбился, прикормлен собачьей едой, приучен к поводку и командам, и сердце у него – собачье.

Спайк – не родное дитя Большого Папы, а так… Друг человека. С теми же полномочиями и поручениями, что и у всех остальных на псарне: смотреть, слушать, выявить. И гавкнуть, если что. Спайк старается. Мешают злобный, воинствующий максимализм и выборочная щенячья восторженность души. С ходу возненавидел американца Кертиса Вульфа и влюбился в девчонку-гида. Разложить бы ее на немытом дощатом полу с широкими щелями…

– …Вечер у танцмейстера Йогеля, где поэт познакомился с Натальей Гончаровой, проходил в особняке на Тверском бульваре…

Черные очки буквой V. С таким произношением она вполне могла бы работать в дилерской фирме где-нибудь в дебрях Коннектикута. Но вся группа, а это двенадцать человек (из них только две женщины), слушали ее лепет с большим, как это модно сейчас говорить, пиететом. Такие, как Кертис, иногда даже аплодировали, чтобы посмотреть, как она краснеет. Эти считали, что она чья-то дочка или любовница, потому ей и бросили жирный кусок в виде престижной и непыльной работы. Другие, люди более опытные, полагали, что девчонка связана с КГБ.

Про Спайка никто так не думал. Он легко ввинчивается в любую среду, он везде свой, особенно среди соотечественников. Не то что эти дворняжки – крутятся вокруг, язык на плечо, суетятся, трясучка их колотит, боятся, что засекут «обращение к иностранцу», – за это по головке не гладят: расконспирация – вот как называются такие проколы… В основном дворняжки бегают среди фарцы: так легче слиться с фоном, затеряться, да и доступ к иностранному телу получить легче…

Очередная остановка – и вот они: фарцовщики, валютчики, спекулянты – московский полусвет, разносчики особо мерзкого, столичного моветона. Глядя на них, иностранцы думают, что великие стройки социализма советской молодежи по фигу, а главное для них шмотки, жвачка, баксы… Что ж, каждому свое.

– Джинс, Вранглер! – дергает Файна за пиджак рыжий парень с длинным прыщавым лицом. Наверняка у него кличка «Фитиль». Думает, идиот, что наденет джинсы – и все девчонки упадут ему в объятия. Но у Файна джинсов нет, он предлагает чуингамм – целый блок. «Фитиль» хавает и это.

Вон какой-то красавчик-провинциал, ныряет, ныряет, шепчет по-английски с диким южнорусским акцентом: «Rock and roll, Elvis… Tape, disc, anything… Please!..» И кулачок с деньгами на груди. Эммлер лезет в пакет, у него есть пластинки. И таким счастьем загораются эти глазки, когда кулачок освобождается, а взамен под мышку втискивается упакованная в невиданно яркий картон большая пластинка – настоящий Элвис Пресли, коллекция хитов, – так эти глазенки сверкают, да нет, тут не глазенки, тут глазищи, издалека видно, что голубые… По виду, по выправке и прическе – солдатик, выбежал в увольнение, как с цепи сорвался… Сдать его, что ли? Да нет, что толку, мелочевка… Штаны советские с мотней до колен, клеенчатые сандалии… А футболка – наверное, из бабкиных рейтуз перешил! Сиреневая. Неожиданно Спайк ощутил сильный и злобный укол собственного черного максимализма. Так, как радовался этот голубоглазенький провинциал вшивой пластинке, которую за три доллара можно купить хоть в Моксвилле, хоть в Коламбусе, он радоваться не мог. Похоже, никогда не мог. И вряд ли сможет…

Спайк прикрыл веки. Плевать. Его дело смотреть. Слушать. Вон еще пацан. Дитя совсем. Есть ему хоть двенадцать? Помешан на «Ситроенах», «Ланчах», «Фордах» и прочих. «Автоонанист». Снует, как серая тень, и каркает каждому в ухо: «Ка-а, ка-а». Открытки, значит, значки, оборванные буклеты – что угодно, но чтобы было изображение авто известной марки. На груди, на белой совковой рубахе – выставка-стенд: два или три всамделишных значка, остальные вырезаны из бумаги, наклеены на картонку, заботливо покрыты лаком, втиснуты в английскую булавку… «Ка-а… Ка-а…» Кролик-малолетка. От каждого случайного прохожего шарахается, как от удава. Подойти, что ли, сказать, чтобы на затылки смотрел лучше? Гладко выбритый затылок, высокие виски, короткая стрижка – это сто процентов гэ-бэ или милиция. А остальные – хоть токарь, хоть пекарь, хоть секретарь райкома комсомола – уже нет, уже кудри или хоть «канадка» с гривкой… А может, он прав? Бояться надо всех.

О! Жан! Припозднился, однако. Молоток. Два беглых взгляда – и уже объял, обволок Кертиса Вульфа. Шикарно мордой хлопочет. Поток. Никто не вырвется. И Кертис не выскользнет, пока Жан – он же Иван, да еще, говорят, Иванович, – не высосет из него все, что запланировал. Гений. Сорок слов из английского, сорок слов из французского, морда, мимика, как у Чаплина, – и готов иностранишка, упакован, пронумерован. Ласковый такой вампир. Жутко обаятельный.

Еще минут пять – и вся эта мутота рассосется. Времени-то у них – только до автобуса. Вон – куколка-гид уже на ступеньки взобралась, чтобы всем нам было удобнее на нее любоваться:

– Отсюда, из самого сердца России, берет начало мощная артерия, у истока которой мы находимся…

Узкая ладошка показывает в сторону Красной площади. Это сердце, надо понимать. Группа Спайка только что оттуда. Теперь по артерии, словно компания тромбов, они направляются к периферийным органам.

Сердце России они осматривали с другим гидом – сухопарой женщиной средних лет, с длинным и унылым лицом. И экскурсия оказалась ей под стать. Собор Василия Блаженного с темными, зловещего вида переходами, напоминающими о заговорах и убийствах, Лобное место, окруженное аурой предсмертного ужаса казненных, Мавзолей с бледно-восковой мумией вождя мирового пролетариата, некрополь в Кремлевской стене – все это не настраивало на веселый лад.

А потом их встретила эта девочка, и картина вмиг изменилась, засверкала всеми красками радуги.

– …Пошел! Уже столпы заставы Белеют; вот уж по Тверской Возок несется чрез ухабы…

Под четырехстопный ямб «Евгения Онегина» группа погрузилась в автобус. Перед погружением Спайк «отксерокопировал» в памяти несколько лиц из числа зевак, столпившихся на почтительном расстоянии от группы.

Похоже, по-русски здесь понимают только двое: сам Спайк и немолодая женщина из Уолдасты, штат Нью-Йорк. Ее дедушка держал кожевенную мастерскую под Смоленском, а прабабушка, крепостная крестьянка, играла в так называемом «домашнем театре» барона Гольцева.

Тронулись, поехали.

– В тридцать втором году на Белорусском вокзале жители Москвы встречали прибывшего с Капри великого пролетарского писателя Максима Горького…

Спайк вздохнул. Неплохо жили пролетарские писатели! Капри и сейчас один из самых дорогих курортов мира. Сам он не может себе позволить отпуск на этом чертовом острове!

– …Вдоль всей Тверской улицы, по которой ехал писатель, стояли толпы восторженного народа. В том же году по просьбам трудящихся Тверская была переименована в улицу Горького…

– Как будто мало они хлебнули горького в своей жизни, – негромко произнесла женщина из Уолдасты. Пожалуй, больше никто в группе не понимает значения этого слова. Горький для них просто Gorky. Безвкусный, бессмысленный набор букв. Впрочем, как и для самих москвичей. Московская молодежь зовет улицу «Пешков-стрит».

За окнами проплыл стеклобетонный короб «Интуриста». Средоточие сладкой жизни с легким ароматом западной цивилизации. Вот уж где горьким и не пахнет… Спайк прислонился к стеклу, посмотрел наверх. Его интересовал номер на восьмом этаже, девятое от дальнего края окно. Еще недавно край одной занавески был завернут, чтобы с улицы был виден острый темный треугольник. Сейчас занавески плотно задернуты.

– А зачем он вернулся? – громко спросил Кертис, выковыривая зубочисткой жвачку между коренных зубов.

– Кто? – не поняла гид.

– Ваш этот… Макс Горки. Любимый галстук забыл, что ли?

Очень остроумно.

Какая-то несоветская суета царит на этой улице, и выглядят эти люди не очень по-советски. То есть… Нет, не так. Эти люди не по-советски разные. Вот провинциалы, облаченные в сатин и ватин, обитатели Нечерноземья, Сибири, Калмыкии и прочей тьмутаракани: ошалевшие, одуревшие, живущие позывами пищеварительного тракта, – они передвигаются от магазина к магазину большими сельдяными косяками, чтобы отнереститься и к вечеру исчезнуть. А вот уверенный в себе московский чиновный люд, узнаваемый по одежде восточноевропейского производства, считающейся здесь престижной… А вот трущиеся у дверей-вертушек «Интуриста» проститутки, похожие на студенток-отличниц, на порядочных домохозяек, на бакалавров и курсисток, – но только не на проституток, за сорок-пятьдесят долларов готовых умереть под вами. А вот в десятке метров тихо-мирно топчется тусня так называемых фарцовщиков. На английский это слово перевести так же трудно, как и звенящую онегинскую строфу. В отчетах их называют «fartzovschik». Водка, спутник, матрешка, фарцовщик. И Горький. Gorky. А вот клубятся вымирающие в Европе хиппи и битники… а вот адепты известной среди московского бомонда полуподпольной «Коммуны Прозаиков»… а вот стайка пацанов, пришедших поглазеть на припаркованные у гостиницы иномарки… Плебеи и патриции, клошары и рантье, морлоки и элои. А в общем и целом – все, как и должно быть. Нормальный город. Нормальная улица. Как Бродвей в Нью-Йорке, как Унтер-ден-Линден в Берлине, как Оксфорд-стрит в Лондоне, как Чонро в Сеуле или Гластер в Гонконге…

Нет, не совсем нормальная. Не совсем. Здесь слишком много агентов КГБ. Пожилых и молодых, в болонье и спортивных пиджаках, в засаленных ветровках, обуженных юбках и модных туфлях-лодочках, и прочая, и прочая. Они всюду. Даже здесь, в автобусе. Растворены в достаточно серьезных пропорциях. Кертис, например.

Да Кертис. Самый говорливый, самый разухабистый янки со жвачкой за щекой, душа компании. Спайк почему-то не сомневался, что он прописан в картотеке Кей Джи Би под каким-нибудь бессмысленным псевдо типа «Жеребец». Именно таких пачками снимают с одурманенных заморским алкоголем советских несовершеннолеток (тоже агентесс) и ставят перед выбором: или – или. Кертисы всегда выбирают правильно.

– …железнодорожная ветка, соединяющая Москву и Ленинград, не совпадала с линией улицы Горького. Уже в двадцатых годах титул главной улицы оспаривала Мясницкая, улица торговая, купеческая, нэпманская…

На задних сиденьях запели «Калинку». Кертис, конечно, и еще двое парней. Риелтор из Дайтона-Бич и хиропрактик… кажется, из Атланты. Два молодых самоуверенных валета. Они только что осушили по сувенирной фляжке «Русской» и теперь хотят балалайку и праздник души. Девушка-гид деревянным голосом призвала их к порядку. Кертис игриво надувает щеки.

На бывшей Тверской-Ямской очередная недолгая остановка. Снова налетает фарца – многочисленная, напористая и наглая. Один из валетов продал зажигалку «Ронсон», второй, опасливо озираясь, сдал сто долларов. Женщина из Уолдасты, хоть и не собиралась, но продала блок «Мальборо» – иначе было не отцепиться… Хватали за руки и Спайка, но он процедил сквозь зубы: «Get out!» – и его оставили в покое.

Спайк посмотрел на часы и вытащил из заднего кармана джинсов помятые сигареты.

Еще два часа экскурсии. Как медленно тянется время. И как ему все это осточертело. Каждый раз одно и то же. Красная площадь, улица Горького, памятник Пушкину, площади Садового кольца, площади Бульварного, Ленинградский проспект… А потом еще Большой, а потом… Сотни раз! И он должен естественно изображать интерес первооткрывателя… Мамма миа!

Паршивая работа.

Проходившая мимо высокая студентка – в брючках-бриджах и красной маечке-безрукавке – с любопытством смотрела на стайку иностранцев, сгрудившихся около красного «Даймлера»: автобус необычной марки, живые, настоящие иностранцы в ливайсах и бруксах, болбочущие на своем настоящем английском… Каждый из них – пропуск в настоящую, красивую жизнь…

И вдруг она поймала на себе чей-то тяжелый ненавидящий взгляд. Полноватый мужчина – тоже явно иностранец – стоял чуть в стороне от группы и разминал в пальцах сигарету. Он смотрел на нее. Смотрел так, словно вот-вот бросится и задушит голыми руками.

«Псих капиталистический, – подумала девушка, вдруг не на шутку испугавшись. – Или наркоман». Она тут же перешла на другую сторону улицы и, не оглядываясь, пошла прочь.

Спайк проводил ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Потом закурил. «Московские тинейджерки, суки, – подумал он. – Терпеть не могу. Ненавижу».

С московскими тинейджерками у него давние счеты.

Что он увидел?

Почему так посмотрел?

Света Шаройко, московская красавица «семнадцать плюс-минус», быстро шла по улице, красиво ставя длинные ноги. От бедра.

– Девушка должна бросать мяч от плеча, а ходить от бедра, – постоянно твердил ее баскетбольный тренер Борис Иванович Руткин, высокий обрюзгший пьяница неопределенного возраста, невесть за какие грехи угодивший в ее родной занюханный шахтерский поселок.

Когда он брал в руки мяч, его огромное ожиревшее тело преображалось на глазах: мяч будто прилипал к ладони, глаза сверкали, он двигался к кольцу, как… Как леопард, честное слово. Он вначале не хотел принимать ее в свою баскетбольную секцию.

– Мелковата, убьют под кольцом, – говорил и поворачивался спиной.

Она вскипала:

– Кого убьют?! Да у меня метр семьдесят пять!

Слово «убьют» в Горняцке никого не удивляло. Парни с пятнадцати лет носили вышлифованные из напильников да перекованные из рессор ножи, а уходить начинали не с восемнадцати – в армию, а с шестнадцати – в тюрьму. Благодаря этому местные власти закупили щиты с кольцами, блестящие кожаные мячи, форму и открыли в поселке баскетбольную секцию. В новом Доме культуры выделили целое крыло: зал с настоящим паркетным полом, раздевалки, душевые, где по понедельникам, средам и субботам – когда работала поселковая баня, шла горячая вода!

Конечно, если бы поселковые парни просто носили с собой финки, то ничего этого бы не было: ни мячей, ни баскетбола, ни душевых… Но однажды, после танцев, завязалась большая драка – верхнегорняцкие бились с нижнегорняцкими, вроде все как всегда – ан нет! На этот раз сломались обычные правила и стерлась граница допустимости бессмысленной пацанячьей «махаловки» – в ход пошли сверкающие в тусклом свете фонарей самодельные клинки… Сделали свое дело они не хуже фабричных – восемь драчунов так и остались лежать на залитой кровью, черной от летучей угольной пыли горняцкой земле, да с ними рядом – участковый Федулыч, контролер тетя Зина да дядька Степы Мороза, который хотел увести домой племянника… Резонанс получился большой, а тут еще на другой день весь поселок на работу не вышел, да ночью кто-то спалил единственный продуктовый магазин, где, ко всему прочему, продавалась еще и водка. Так уголовное дело получило неожиданную политическую окраску…

Советская власть была сильна, последовательна и демагогична. Тех, кто умер, – схоронили, кто не умер, – вылечили, магазин восстановили, показательным судом зачинщиков приговорили к расстрелу да к пятнадцати годам… А чтобы подобных безобразий впредь не случалось, отстроили Дом культуры, открыли в нем баскетбольную секцию и выписали в нее тренера – чуть ли не из самой Москвы и вроде даже мастера спорта.

Попасть в секцию у местной молодежи считалось престижным, тем более что можно было мыться три раза в неделю, – оно вроде и ни к чему столько, но зато бесплатно, и вроде как между делом. Потому Света и ходила за Борис Иванычем, уговаривала его, даже плакала.

И Руткин сдался. Вытащил однажды из кладовки длинный тулуп без рукавов, вывернул его наизнанку, напялил на нее, подпоясал бечевкой и показал пять точек: почти середина площадки, две – диагональ от кольца и две – с двух сторон от кольца, по бокам. Вздохнул, из рук в руки подал мяч и сказал:

– Держишь двумя руками. Бросаешь – одной. Вырабатывай траекторию. Никаких – от щитка! Свечка! Траектория!

…Света вдруг поняла, что ей надо: всего в двадцати шагах сверкнула дверь галантерейного магазина. Зеркальная дверь. Люди входили и выходили, и дверь постоянно была открыта. Света встала рядом и рассматривала себя в это длинное, до асфальта, зеркало. Обычная девушка, стройная, симпатичная, ноги ровные, вон икры загорелые выходят из-под узких штанов – вполне симметричной формы… Ступни, правда, большие, сороковой размер, так это из-за роста… Да и не бросается в глаза… В общем, девушка как девушка. Что он нашел в ней такого? Откуда попёр барак?.. Тот самый глиняный барак, в котором она прожила свои «семнадцать плюс-минус»? Что он имел в виду, этот пухленький иностранец с его ненавидящим взглядом?

Ведь она кожей почувствовала его желание задушить ее. Не облапать, не изнасиловать даже – уничтожить. Как это у Чехова из школьной программы? «…Каждый день по капле выдавливать из себя раба». Но она никогда не была рабыней! Когда Борис Иванович снял с нее этот кожух, стало так легко играть, она постигла эти рысьи пробежки, мяч в двух руках, бросаешь одной, от плеча, какая траектория, ни одной осечки! Она поняла, что все надо так делать. Она стала учиться на одни пятерки. Она поступила в МГУ с первой попытки, она завоевала столицу!.. Что же он учуял, этот гад иностранец?

Света пришла в себя, когда зеркальная дверь закрылась. Исчезло изображение высокой красивой девчонки с очень серьезным взглядом. На ручке, с внутренней стороны двери, появилась белая картонка «Обед». Света усмехнулась, вздернула повыше подбородок и двинулась дальше по улице. Ошибся ты, дядя Чехов. Не раба надо выдавливать из себя, а – страх. Боязнь не то сказать. Не к тому подойти. Не так посмотреть. Вечный страх: как прожить на одну стипендию, чтобы девчонки, соседки по общежитию, не заметили, что голодаешь.

Как натянуть на лицо скучающе-равнодушную маску, когда кто-то из них получает посылку из дома, а там шматы душистого сала, четвертина окорока и пара лещей вяленых, с оторванными головами, чтобы втиснулись в небольшой посылочный ящичек? Эту бы оторванную и выброшенную на помойку голову, да кусочек хлеба… это ж сколько можно выгрызть, вытащить ногтями, долго-долго жевать, с хлебом… Света неожиданно заулыбалась: ничего себе мысли у московской красавицы, у столичной штучки «семнадцать плюс-минус». Кто б знал!..

Улыбаться не хотелось, но она удержала на губах улыбку и, гордо вскинув голову, продолжила свой путь. Конечно, по большому счету, никакая она не московская красавица: горняцкая смазливая деваха, временно командированная в Москву. Но никто из окружающих об этом не знает. И не узнает! А она, конечно, никогда уже в убогий Горняцк не вернется: будет вгрызаться в Москву белыми крепкими зубами, вцепляться ухоженными ногтями, будто выковыривает мякоть из вяленой рыбьей головы, но здесь удержится, останется навсегда!

Высокая студентка, в облегающих брючках-бриджах и обтягивающей красной маечке, уверенно шагала по раскаленной Москве. В конце концов, если не придираться к мелочам, красавица в Москве и есть московская красавица!

Куда может идти московская красавица, ну-ка догадайтесь? Правильно – к своему возлюбленному. Московскому, коли уж на то пошло, красавцу… Ален красив, спору нет. Глаза. Глазищи. Плечи. И карьера обеспечена, и заработок. Но он не маршальский сын, не внук члена Правительства, он даже не москвич, как и Света. И идет она не в его родовое гнездо в доме на набережной или в одну из вот этих, обвешанных мемориальными досками «сталинок» на Горького, с трехметровыми потолками и раздельными санузлами, нет, всего лишь на квартиру к его то ли знакомому, то ли родственнику, у которого Ален обитает в дни увольнительных.

Не москвич. Жаль. А нужен – москвич. Вот такое окошко нужно, – взгляд Светы зацепил широкое, сверкающее чистотой окно на втором этаже. Фрамуга приоткрыта, и ветерок шевелит шикарную белую кружевную гардину. Там, за окошком, паркетный дубовый пол, а не земляной, как у них в бараке, там стены белые или в этих красивых модных бумагах – как они их называют? Обои. И стены эти не сочатся копотью…

Отец Светы погиб на шахте восемь лет назад. Взрыв метана. Да и как он мог не взорваться, если метаном провонял весь поселок, стены в бараках, подушки, детские игрушки. Мать как надела тогда черный платок – так и все. Будто оживший мертвец ходила по инстанциям, добиваясь для Светы направления на учебу: у них есть такая разнарядка «дети погибших на трудовом посту». И добилась. Но не пошла провожать Свету до автобуса, будто на этом силы враз кончились, – так и стояла в перекошенном дверном проеме барака: черный платок, провалившиеся глаза, кукольное старушечье личико, руки раскинула, вцепилась в косяки. Будто не впустит она свою доченьку обратно в барак. Ни за что. Такое у нее получилось благословение.

Бедная мама! Ее надо срочно забрать оттуда. Вот в такую комнату, с гардинами, она и не видела никогда подобной красоты…

…Через час они с Аленом сидели на узком диване, покрытом ярким клетчатым пледом, который резко отличался от серых невыразительных вещей отечественного ширпотреба, как, впрочем, и все в этой квартире. Такие пледы в магазинах не продавались, и такие проигрыватели с хромированными регулировочными тумблерами, и такие пластинки… И билеты на те концерты и просмотры, на которые они ходили, – все это было из другой жизни, недоступной многим даже здесь, в Москве, не говоря уже о засыпанном угольной пылью и провонявшем метаном Горняцке… А рестораны… А поездка на море… Получалось, что не имеющий козырных родителей провинциал показал ей больше, чем генеральский сынок…

Они сидели, упершись худыми спинами друг в друга, наэлектризованные ритмичной музыкой и глубоким баритоном Элвиса Пресли. Сидели и молчали, общаясь через спинной мозг, боялись спугнуть синкопу или сбить с ритма басиста. Ален прикрыл глаза: он сейчас сам был Элвис… Элвис Ааронович Преслин, уроженец Мемфиса, Социалистическая Республика Теннесси… Аронович? Пусть даже Аронович, плевать.

На табуретке в цветочек, которую Ален принес из кухни, стоял писк моды – новенький проигрыватель «Мелодия», совсем недавно купленный дядей Колей «для общего пользования», как он выразился. Но пользовался, в основном, Ален.

Дядя Коля – редко, по большим праздникам, выпив две-три запотелые стопочки водки и закусив острыми солеными белыми грибами да тающими во рту пирогами с капустой и грибами, в обнимку с супругой Ниной Степановной слушал старые пластинки Вадима Козина, Изабеллы Юрьевой и – самые обожаемые, записанные на рентгеновских снимках чьих-то ребер и почек песни Петра Лещенко про самовар и Машу, про чубчик кучерявый. Он делал самый маленький звук и молча показывал Сереже на стены и потолок, и прикладывал палец к губам… Учил осторожности.

А сейчас на проигрывателе неспешно крутилась новенькая, сверкающая, огромная пластинка и звучал неповторимый, проникающий до самого нутра рок-н-ролл Элвиса – «All Shook Up»… Он сам себе не верил: ведь это недостижимая мечта, начисто отсутствующая в советской реальности! А он достал, добыл свою хрустальную мечту, причем какой ценой: все поставил на карту, всю будущую жизнь, – чуть сердце из груди не выскочило! Как любит говорить дядя Коля: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского!» Вот он и рискнул.

И получил приз. И сразу, из автомата, позвонил Свете в обшагу.

Так повезло! Что достал! И баба Таня, вахтерша, – Света говорила, что баба Таня обычно с ходу отметает всех звонящих, и очень грубо, – нет, баба Таня сразу сказала: «Счас!» – и Ален слышал, как она кричала кому-то: «Светланочку позови из пятьсот третьей!»

Светланочку! Не «Светку» или «эту Шаройко, или как там ее…». Нет – Светланочку. Почему она так замыкается, думал он, почему так закрывается наглухо, если он спрашивает ее о семье? Что тут такого – спросить, кто по профессии ее мама и сколько ей лет?

Тридцать семь! – и рот на замок. Почему? Тридцать семь – прекрасный возраст для женщины. Она должна быть еще очень красивой… Почему не сказать, какая у нее профессия?

«Черт его знает, как называется ее профессия!» – словно слыша его мысли, подумала Света. Даже Элвис, проникновенный и зажигательный, не мог заставить ее объяснить Алену, как назвать то, что делает мать и другие женщины. Ползет рваная дырявая лента с углем, а она широченной пудовой лопатой должна быстро рассортировать крупные глыбы в одни ящики, а труху и мелочь – в другие…

«Я ведь тоже не очень честен перед ней», – с тоской думал Ален. И она чувствует это. Потому что она не только невероятно красива, она еще и умненькая девочка. Таких девочек нет больше на свете. Сколько раз у них заходил разговор о дяде Коле? Кто он, почему позвал Алена к себе в дом, почему подкармливает, развлекает, подбрасывает деньги на мелкие расходы? Что-то неясное, что-то неприятное в душе от ее расспросов, и Ален хотел бы сказать… Но он сам не знает! Он не знает ответа!

Дядя Коля положил на него глаз еще на втором курсе. Помнится, они с ребятами вскапывали газон в сквере напротив училища, а по аллее прогуливался неспешно представительного вида вальяжный мужик, похожий на артиста, но с военной выправкой. Прогуливался, наблюдал по-хозяйски за работой, Ален даже подумал, что это кто-то из отставников, контролирующий, как они копают. Смотрел отставник на окружающий мир по-барски – свысока, хотя особым ростом не отличался. Неожиданно окликнул рокочущим баском:

– Эй! Отличник!

Ален обернулся с интересом, он один на курсе был круглый отличник… И слово за слово начался, потек разговор, мол, очень Ален напоминает ему младшенького племяша, и крутил мужик печально своей породистой седой головой, Ален так и не понял, что случилось с его младшеньким племяшом… Но в гости пошел с удовольствием – иногородним в выходной деваться некуда, – ну в кинушку, ну мороженого поесть, и все… Столовых мало, в кафе очереди, да и денег в кармане негусто… Так и бродишь бесцельно по огромному чужому городу, с пустым животом и сладостью во рту, шарахаешься от патрулей да ждешь, пока увольнительная закончится…

А тут обед вкусный, пару рюмочек домашней настойки выпил, захмелел… Обстановка семейная, дядя Коля с женой – ему как родные, он прямо душой оттаял… Потом вспоминал и стеснялся, а дядя Коля сам пришел в училище, вызвал на проходную, колбасы копченой принес, в выходные на дачу позвал… Так постепенно и вошел он в эту семью, и перестали пугать своей пустотой предстоящие увольнительные…

Дядя Коля даже предложил к нему переехать, поселиться в любой из комнат, и Ален отчетливо до сих пор помнит укол страха и недоумения – зачем это нужно чужому человеку? Зачем?! Но спросить так и не решился, выбрал вот эту узенькую комнатку с вытянутым вертикально окошком, похожим на древнюю бойницу, не жил, нет, – здесь переодевался, здесь отдыхал в свободное время, иногда ночевал. Дядя Коля еще сказал, что дом старинный, что раньше тут была комната для прислуги… Сытные обеды. Пироги мясные, пироги сладкие. Ален честно предлагал платить, но дядя Коля и Нина Степановна только обиженно махали руками. Просто святые люди, в жизни таких не бывает… Это, что ли, рассказать Свете? Но ведь это не все. Все не рассказать, язык не поворачивается.

Были во всей этой благостности какие-то странности… Дядя Коля сентиментальностью не отличался – властный, жесткий, деловой. А с ним – прямо отец родной! И с Ниной Степановной у них не такая уж любовь была, как наглядно демонстрировали, не так они жили душа в душу, как хотели показать. Однажды рано утром, выйдя из ванной, молодой человек услышал, как Нина Степановна ругалась с дядей Колей и называла его почему-то не то Ильяшка, не то Ляшка, не то Яшка… А как только Ален вошел в кухню и поздоровался, тут же раздалось елейное:

– Возьми сырники, Коленька, полей сметанкой…

А дочка Марина – смуглая девушка, похожая на киноактрису, с которой однажды Ален встретил дядю Колю в парке Горького? Дядя Коля представил их друг другу, а потом отозвал парня в сторонку и тихо объяснил, что это его дочь… ну, в общем, от первого брака, так что не болтай, понимаешь?.. Понимаю, в жизни всякое бывает. Но почему она приходила, как только Нина Степановна куда-то уезжала? Почему, когда Ален попросил разрешения пригласить Марину в кино, доброжелательнеиший дядя Коля нахмурился и резко отказал – как отрезал? Грубо, недружелюбно – ни до, ни после такого не случалось… Потом, правда, извинялся, объяснял что-то про бывшую жену-мегеру…

Или как однажды вечером дядя Коля после двух рюмок разоткровенничался, вынул из шкафа старую картонную коробку, показывал фотографии, какие-то совсем потемневшие, потертые: дядя Коля – совсем молодой, в форме, знаков отличия не рассмотреть. Шепнул доверительно:

– Эмгэбэ, видишь? До капитана дослужился – и на пенсию пришлось уйти. Пришлось, дружочек, в жизни много несправедливостей… Но – связи остались. Что угодно могу. Не луну с неба, но многое…

«…А что ты сам рассказывал мне о своих родителях, Аленчик? – думала в это же время Света. – Учителя? И – все? А что за люди, как живут? Подзабиться мне на любой спор – не скучает он по своему дому! А ведь учителя не в бараке живут? Чего стыдиться, почему не рассказать? Вон Игоруня Максимов, генеральский сынок, – этот не стыдится!»

Светлана рассмеялась, чем немного озадачила его. Он повернулся к ней, сказал: «тш-ш-ш». Обнял за плечи, прижал к себе, скользнул рукой по небольшой груди.

«Потеряю я ее, – подумал вдруг. – У меня распределение вот-вот, а она ни в какую глухомань не поедет… С ума сойду. Выйдет она замуж за сынка этого генеральского…» Ален представил щекастую балованную физию Максимова, этого «генерашки», обласканного судьбой и родителями. И себя рядом представил… Нет, представился почему-то Элвис. Насмешливые глаза, черные баки, небрежный поворот головы…

Света беззвучно смеялась, спрятав лицо у него на груди.

Это она изобрела Максимову новое имя: Игоруня! Она вообще любила давать всякие прозвища. Вот придумала же своему красавчику – Ален Делон! Так и пошло, он действительно на француза похож… И к генеральскому сынку прилипло. Тот и в самом деле – Игоруня: кутить любит, а девчонок играючи щиплет! За попу, за грудь, а то и за лобок ухватит – как так и надо! В Горняцке таких называют кобелями. Далеко пойдет. Генералом будет, как папа. Обрастет полезными связями, нахватается изящных манер, будет пить за обедом коньяк в семидесятиметровых хоромах на Арбате…

Света вспомнила, как Игоруня однажды пригласил ее домой на воскресный обед. Чинно, серьезно, без намека на какие-нибудь фривольности. На месте уже Света узнала, что у них в семье традиция – раз в месяц, в воскресенье, обедать с бедными родственниками (в прямом, материальном смысле) и прочим полезным, но малозначительным людом: «простотой» – портнихами, сантехниками, домработницами… Эдакое «слияние с народом», благотворительность, реверанс судьбе за сытое безбедное житье. Как же, генеральская семья, квартира в центре Москвы, водитель, адъютант – шутка ли сказать! Чем не потомственные дворяне? Но с челядью и «простотой» держатся снисходительно: вон, даже за стол пускают, жизни учат…

Когда Игоруня ее родителям представлял, Света в полной мере ощутила себя девушкой из Горняцка.

Папа-генерал – кряжистый, пузатый, с крестьянским, незначительно облагороженным властью лицом, глянул на нее пронзительно, пропустил аттестат с пятерками и отличную зачетку, зато сразу разглядел барак с земляными полами и безотцовщину, поскучнел, тут же оценил фигуру, – это поправило впечатление, и он слегка улыбнулся сынку: мол, сойдет, Игоруня, не робей!

Мама-генеральша – на ладонь выше супруга и в два охвата толще, крашенная с ног до головы: волосы белые, маленькие блеклые глазенки синим карандашом увеличены, ресницы густо тушью наведены, ногти ярко-зеленые и на руках и на ногах, шлепанцы без носка, чтобы вся красота на виду… Она безошибочные ярлыки на простенькую кофточку и самопальную джинсовую юбку мгновенно прицепила, сказала с сочувственной улыбкой:

– Босоножки, милая, надо на размер больше брать, а то ноги испортите…

И ведь снайперски в самую больную точку попала: это у Светы слабое место – комплекс больших ног; она даже съежилась и пальцы поджала. А хозяйка тем же дружеским тоном продолжила:

– Я вас своей педикюрше порекомендую, Валечке, она тоже сегодня будет: пусть мозоли посрезает да ногти в порядок приведет…

Уничтоженная Света стиснула зубы. У нее вроде и мозолей нет, да и думала, что за ногтями следить научилась… Знала бы раньше – ни за что не пошла, пропади они пропадом со своими реверансами… И ладно бы действительно из дворян, москвичи в надцатом каком-то там поколении, так нет: папа из Липецка, мама из Борска – Света тут же у Игоруни все выпытала. А когда узнала, то ей и полегче стало: можно, оказывается, выскочить из грязи в князи, а Горняцк ничем не хуже Борска, там, по крайней мере, уголь для страны добывают! К тому же в Горняцк сам Хрущев приезжал, а вот бывал ли он в Борске – еще очень большой вопрос!

После обеда она пошла мыть руки, а Игоруня заскочил следом в ванную, защелкнул дверь да полез двумя руками под юбку, тут она ему и треснула по морде, да не один раз, а три или четыре – за всю семейку… Он потом за ней до метро бежал да извинялся.

Это музыка запрещенная, за нее запросто можно из комсомола вылететь, да и из училища… А что в ней такого плохого? Или просто плохого?

Элвис умолк. Ален, не отрываясь от Светиного плеча, дотянулся правой рукой до проигрывателя, перевернул пластинку. Звук сделал погромче – чтобы заглушить тревожные, неприятные мысли.

– Какие у тебя глазищи, – прошептала Света, разворачиваясь снова к нему спиной.

Они снова уселись – спинной мозг к спинному мозгу. Их биополя смешивались. Оба улыбались. Элвис теперь орал, словно на него тоже снизошло какое-то просветление.

Бесшумно отворилась дверь комнаты. Дядя Коля, импозантный, в джинсах, кроссовках, синей джинсовой шведке и красном шейном платке, с горящими от любопытства глазами заглянул в комнату, увидел, вернее, «схватил» представшую перед ним картину одним взглядом:

– Ёныть-лапоть! Я думал, у вас тут легонький бордельеро… Машина фырчит, в «Архангельском» обед стынет. Поехали быстро!

– Группу номер семь «освещал» «Американец»…

Молодой человек в костюме из немнущейся ткани извлек из папки очередной рапорт, расположил его поверх стопки уже зачитанных и сделал небольшую паузу.

– «Американец», – подполковник Шахов, глядя куда-то в сторону, постучал ручкой по столу. – Да, это наша гордость! Столь естественного агента приобрести трудно, он растворяется в среде разрабатываемых, его никто не заподозрит!

Шахов сделал многозначительную паузу. «Американца» принял на связь лично он, когда еще был старшим оперуполномоченным, а не заместителем начальника отдела. Эта вербовка и поспособствовала его карьере.

– И что «Американец» нам поведал хорошего?

– Двенадцать человек, – сказал майор. – Вашингтон, Нью-Йорк, Уолдаста, Атланта, Дайтона-Бич, Майами-Бич. Два торговых посредника, журналист, лицензированный косметолог…

Шахов махнул рукой: ближе к делу… Несмотря на «железный занавес», в Москву ежедневно прибывало около сотни человек из западного полушария. Все они являлись рабочим материалом Отдела по работе с иностранцами, который сортировал и классифицировал их, препарировал каждый экземпляр на стеклышке, определял его сущность и снабжал особой бирочкой, – о такой фильтрации самые подозрительные иностранцы, естественно, не догадывались. Шахову, второму человеку в Отделе, совсем неинтересны были общие сведения, он предпочитал работать с уже отфильтрованной от ненужной шелухи информацией. А сейчас приходится работать в усиленном варианте: коллеги из ПГУ[1] шепнули: возможно, в июне-августе с неизвестной миссией Союз посетит штатный сотрудник ЦРУ…

– Эдвард Файн, – продолжал молодой сотрудник. – В 66-м привлекался к суду по обвинению в жестоком обращении с членами семьи. Отделался штрафом. В 69-м через адвокатов сумел добиться полной очистки своей криминальной истории. Двоюродный племянник Отто Мильцзауэра, одного из совладельцев медиакорпорации «Глоуб», известного своими антисоветскими взглядами. В аэропорту устроил скандал из-за несвоевременной доставки багажа. Во время экскурсии по Красной площади практически не слушал экскурсовода, разговаривал с Кертисом Вульфом, сотрудником газеты «Майами Геральд Трибюн». Суть беседы: похабные истории о женщинах и некоторых политических деятелях нашей страны…

Шахова не заинтересовал Эдвард Файн.

– Дальше.

– Анастасия Уиллар, урожденная Казанцева. Дочь Степана Казанцева, расстрелянного в марте 1920-го за сотрудничество с контрреволюционерами. Сейчас живет в Уолдасте, штат Нью-Йорк, держит антикварный магазин. В группе неоднократно высказывала критические замечания в адрес руководства СССР и творческой интеллигенции страны.

– Дальше.

Человек в немнущемся костюме быстро пробежал глазами оставшуюся часть рапорта. Костюм был из остромодного тергаля – в открытой продаже таких днем с огнем не найдешь. Стопроцентная синтетика, не пропускающая воздуха, – никто из «освещаемых» американцев не стал бы его носить даже за деньги: вредно для здоровья.

– Особых замечаний по другим участникам группы у «Американца» нет.

– А этот журналист… Кертис Вульф. С которым Файн болтал на Красной площади… «Майами Геральд», кстати, не входит в империю Мильцзауэра?

– Об этом сведений не имеется, – после короткой заминки сказал молодой человек.

– Плохо, – нахмурился Шахов. – А сам Вульф? Что за птица?

– Нарциссический тип. Алкоголь, женщины. Любит быть на виду. Отец – немец, мать – француженка, жили во Франкфурте, выехали из Германии сразу после «пивного путча». Родился, рос и учился в Майами. В общем, ничего особенного…

Глаза молодого человека продолжали бегать по строчкам рапорта.

– Впрочем… Секунду. Вот: «Отпустил глупую шутку по поводу возвращения Максима Горького в СССР»…

– Да уж…

Подполковник Шахов встал и подошел к окну. Молодой человек аккуратно сложил листки бумаги в папку. Доклад был закончен. Он застыл в выжидающей позе.

– Какие будут указания по седьмой группе, товарищ подполковник?

– Работайте дальше, – махнул рукой Шахов, продолжая рассматривать что-то в окне. – Обращайте внимание на подозрительное поведение: попытки уйти от наблюдения, несанкционированные контакты и тому подобное… Проведите пару выборочных проверок. Словом, все как обычно, только тщательней. И больше бдительности!

Гостиница «Интурист» – это, конечно, не заграница, и даже не свободная зона Шереметьева-2 за линией паспортного контроля. Но это и не совсем Москва, и даже не вполне СССР.

Просторный холл, хрустальные люстры, чистый мраморный пол, новые ковровые дорожки, глубокие кожаные кресла, а главное, особая атмосфера респектабельности и благопристойности, которой, увы, не могут похвастать обычные советские территории. Здесь нет суетливых командировочных и вездесущих представителей кавказских республик, здесь не стоит унылая, надеющаяся на чудо очередь к администратору, безразлично читающему газету за монументальной табличкой «Мест нет». И даже самой такой таблички – обязательной принадлежности любой советской гостиницы – здесь нет. Зато здесь присутствует доброжелательность и предупредительность, которые на остальной территории числятся в дефиците, как, впрочем, и все остальное: вкусная еда, красивая одежда, уважение к гражданам…

Но воспользоваться преимуществами особой территории могут далеко не все, а лишь те, «кому положено». Крепкие швейцары с лицами бульдогов безошибочно осуществляют то, что много лет спустя назовут фейсконтролем, и оставляют всех прочих граждан по ту сторону наполированных стеклянных дверей.

Американским туристам «положено» все. Поэтому седьмая группа, вальяжно устроившись на мягких диванах в валютном баре, потягивает послеобеденный дижистив и делится первыми впечатлениями от русской столицы. Американцы только прибыли из «Славянского базара», где дегустировали настоящий русский обед, который занимает в этих впечатлениях лидирующее место.

– Как называются эти маленькие пирожки с мясом? – спросил Роберт Кикселла, нюхая бокал с «Реми Мартен».

– Кажется, расштеджай… Нет, растерай… Нет… – Кертис Вульф умело раскуривал сигару – Не могу повторить по-русски… Боюсь язык поломать… Но они вкусные.

Анастасия Уиллар пила колу со льдом.

– Кремль производит завораживающее впечатление! Не правда ли, господа?

– Несомненно! – Кикселла, наконец, отхлебнул глоток, замер, оценивая вкус, и наконец, довольно кивнул. – Замечательный коньяк!

– А русская водка очень хороша под осетрину с хреном! – добавил Кертис.

– Мне понравился квас с хреном, очень пикантно, – сказал смазливый Джонни, и его товарищ Билли кивнул, соглашаясь. Эти двое приехали вместе и не расставались. Билли говорил, что массирует Джонни позвоночник, хотя никто не спрашивал у них объяснений.

«Уж не гомики ли? – подумал Кертис. – Может, он ему не только позвоночник массирует?»

Американец по паспорту, но этнический кореец по широкому лицу и узким, будто прищуренным глазам улыбнулся. Он патриотично пил бурбон «Золотой фазан».

– Русская кухня не очень богата. Но по сравнению с американской – это королева кухонь!

Спайк Эммлер обиделся.

– Почему это, мистер?

Никто в группе не помнил, как зовут корейца.

– Да потому, что если не считать фаст-фуда, то американцы придумали только одно блюдо – стейк на углях. И то – это еда ковбоев в Западных штатах. А в других местах пожирают гамбургеры с кока-колой! Или довольствуются национальными кухнями других стран – итальянской, китайской, корейской…

– Это слова плохого американца! – надулся Спайк. – Не патриота…

Две девушки в коротких юбках взгромоздились на табуретки у стойки, и внимание переключилось на них, поэтому тема патриотизма не получила продолжения.

– Интересно, как они прошли? – негромко спросил Эдвард Файн. – Сюда не пускают посторонних…

– Наверное, они из Кей Джи Би, – понизил голос Роберт Кикселла.

Кертис Вульф расхохотался. Девушки обернулись с поощряющими улыбками. Кертис им подмигнул. Эдвард Файн нагнулся и что-то пошептал ему на ухо. Вульф покачал головой.

– Здесь кругом Кей Джи Би, – оглядевшись, продолжил Роберт. – В ресторане это был переводчик. И один официант – такой рыжий, он не отходил от нашего столика и слушал все разговоры…

Вульф снова засмеялся.

– Ну а сейчас, где ваше Кей Джи Би? – спросил он. – Сейчас мы сами, без посторонних…

«Ты, ты и есть агент тайной полиции!» – думал Спайк Эммлер, прожигая Кертиса ненавидящим взглядом.

– Сейчас они оставили нас в покое, – сказал Роберт. – Но ненадолго. Вечером мы пойдем в театр, и агентом будет наш гид…

– Мы еще пользуемся свободой, – сказал Эдвард Файн. – Каждый делает то, что хочет, только на экскурсии собираемся вместе. А русские, когда выезжают за границу, обязаны держаться группой. И даже гулять должны по пять человек, во главе со старшим!

Анастасия допила свою колу и поморщилась.

– Господа, это скучно! Давайте поговорим о Москве!

– Я понял, как надо пить водку, – откликнулся на ее предложение Эдвард Файн. – Все дело в закуске. Соленые грибы и к-хаш-шенная капуста обогащают водочный вкус!

– Раньше в «Славянском базаре» подавали с-тю-день… Так вот этот с-тю-день лучше всего обостряет вкус водки! – Спайк достал клетчатый платок и высморкался.

Кертис перестал смеяться, но продолжал улыбаться.

– Вы когда прилетели, Спайк?

– Позавчера, как и все. А что?

– Ничего. Просто я не видел вас в самолете.

– Ну и что? Вы летели из Нью-Йорка, а я из Вашингтона…

– Мы тоже летели из Вашингтона, но вас не видели, – поддержал Кертиса Джонни, и Билли немедленно согласился.

– Не видели. Точно. Как-то странно…

Спайк раздраженно махнул рукой:

– Да что здесь странного?! В самолете сто пятьдесят мест! Вы в каком салоне летели? В первом? А я сидел в хвосте, справа, у окна! Не пойму, к чему этот разговор? Не пешком же я пришел в Москву? И не на подводной лодке приплыл!

– Не на подводной лодке – это точно, – Кертис все еще продолжал улыбаться. – Просто откуда вы знаете, какой был раньше стюдень в «Славянском базаре»?

– Мне официант сказал! Тот самый, рыжий! Возможно, это провокация Кей Джи Би… Но зачем им стюдень? Скорей всего, он и правда очень подходит к водке.

– Надо попробовать, – сказал Кертис Вульф, затягиваясь сигарой. – Вы как, Спайк, не против?

– Совершенно. После театра можем пойти в ресторан, там наверняка подают.

Кертис выпустил дым кольцами, посмотрел, как они догоняют друг друга.

– Увы, я не пойду в театр. Мне надо работать.

В восемнадцать тридцать Кертис Вульф стоял на Берсеневской набережной напротив забранной в строительные леса Никольской церкви. На шее у него – «Пентакс» с мощным объективом, в руке – плоская коробочка фотоэкспонометра. Кертис переводил взгляд с экспонометра на небо и, сосредоточенно двигая могучими челюстями, настраивал фотоаппарат. Настроив, он сделал несколько снимков со стороны главного входа и со стороны апсиды. Не вполне удовлетворенный результатом, он подошел вплотную к северной стене, свободной от лесов, расстегнул сумку с надписью «NY Travel», достал газету «Майами геральд трибюн» и, расстелив на асфальте, улегся на нее спиной. Объектив, как стартующая ракета, поднялся вверх, нацелившись на церковные купола, затвор протяжно щелкнул еще несколько раз. Затем американец встал и спрятал газету обратно в сумку.

– Гля, дает! По земле валяется, как свинья! Нажрался русской водки!

Неподалеку на скамейке, забравшись на сиденья с ногами, сидела группа подростков. Рыжий и худой, как глист, паренек хохотал и показывал пальцем:

– Эй ты, ты чего, пьяный? Или дурной?

– О-кей! – жизнерадостно отозвался Кертис, ни черта конечно же, не понявший, и задрал вверх большой палец. – Вери гуд!

Подростки закатились визгливым смехом. Кертис одарил их в ответ широкой улыбкой.

– Пиониэр! Кам-соу-моул! Дрю-щ-щба!

Однако на всякий случай он спрятал в сумку свой роскошный фотоаппарат и, продолжая улыбаться и оттопыривать вверх большой палец, удалился прочь.

Еще полчаса Кертис Вульф бродил по живописным сумрачным переулкам – бродил, как могло показаться со стороны, бесцельно, неупорядоченно, и в лице его было нечто такое, что случайный прохожий вполне мог принять за растерянность, и даже подумать, что этот иностранец (ну явно иностранец! и явно буржуй!) заблудился. Однако в конце своих скитаний Вульф очень удачно вынырнул из какого-то переулочка всего в нескольких шагах от «Интуриста». У входа в гостиницу стоял только что выгрузивший последнюю группу интуристов автобус. Кертис почему-то заинтересовался автобусом, и даже попытался заглянуть в опустевший салон.

– Вы забыли что-то? – спросил его знакомый женский голос.

Кертис остановился. На тротуаре стояла строгая девушка-гид в черных очках буквой V. Лиловый плащик из болоньи, в котором она сопровождала группу, висел теперь на ее руке, и Кертис лишний раз смог убедиться, что у девчонки поразительно тонкая талия, невероятно стройные ноги (мода на мини уже просочилась сквозь «железный занавес») и чертовски милая мордашка. А строго-непроницаемое выражение на этой мордашке, подчеркнутое черными очками, делает ее похожей на симпатичную хищницу-осу из детского мультика.

– Вы уронили свою поклажу в автобусе? – повторила вопрос девушка. Английские фразы, выходившие за рамки экскурсионных монологов, она строила несколько неуклюже.

– Нет, нет! – заулыбался Вульф. И для верности прибавил: – Все свое ношу с собой!

– Да, – сказала девушка без выражения. – Это хорошо.

Помедлив секунду, она повернулась и зашагала в противоположную от гостиницы сторону.

Если бы не эта заминка, Кертис Вульф, возможно, просто проводил бы ее глазами и отправился в «интуристовский» бар пить настоящую «Столичную» и рассматривать девушек в коротких юбках, строя на их счет разные похабные планы. Но секунда промедления вселила в него надежду.

– У вас, как я понял, закончился рабочий день? – спросил Вульф, догоняя девушку

Он держался с той простодушной нагловатостью, с какой держатся все эти парни с длинными патлами и задницами размером с мячик от пинг-понга. Но нагловатость его была какой-то… приобретенной, что ли. Наигранной.

– Уверяю вас, – ответила девушка немного невпопад. Она чуть-чуть сбавила шаг. – Только что закончилась последняя группа.

Пока американец набирал воздуху, чтобы задать следующий вопрос, она почему-то уточнила:

– Докеры. Из Глазго.

– Докеры! – еще больше обрадовался Вульф, расплываясь в киногеничной улыбке. – Крутые парни. А куда вы направляетесь сейчас?

– Домой.

– Далеко?

– Не очень.

– А вы не будете против, если молодой американский ковбой вызовется проводить вас? Или, может быть, зайдем в какой-нибудь ресторанчик?

Девушка остановилась и повернулась к Вульфу. Возможно, она любовалась его самодовольной физиономией, чем-то и вправду напоминавшей Клинта Иствуда, а может, считала ворон в московском небе – черные очки не позволяли определить это однозначно. Но когда все вороны были сосчитаны, а симпатичные морщинки Вульфа изучены и инвентаризированы, экскурсовод сделала положительный вывод и улыбнулась:

– Что ж, может быть. Зайдем в «Ручеек», это рядом, – сказала она.

«Ручеек» был выбран не случайно. Кафе-закусочная второй наценочной категории располагалась в стороне от туристических маршрутов, завсегдатаи его предпочитали жирную килечку под пиво и водку, а атмосфера, царившая здесь, представляла собой смесь флюидов капусты тушеной «по-московски» (дежурное блюдо) и табачного перегара. Еще здесь пахло народностью и демократизмом. Народные дружинники иногда заглядывали в это заведение, зато сотрудники КГБ – никогда.

– За знакомство! – провозгласил первый тост мистер Вульф.

Они только что представились друг другу: Кертис – Лилия. Очень приятно. Какое необычное имя. Лы-лы-йа. Оно что-то означает?.. Название цветка? О-о! В «Геральд трибьюн» писали, что русские называют детей только «Марья» и «Иван», и еще эти, как их… «Спутник Иванович», что-то в этом роде.

Потом болтали о русской кухне, и под это дело Кертис заказал себе сто пятьдесят водки.

Потом – о рок-н-ролле. Оказалось, Кертис дважды был на концертах Элвиса Пресли. Да, сейчас Элвис выдохся, но тогда он делал настоящее шоу, у всех пупырышки по коже. А у вас в СССР кто-то делает шоу? Эдвард… как? Гилл? Хилл? Х-и-ль. Понятно. И Гагарин, конечно. Да. От Гагарина тоже пупырышки по коже.

Выпили за Гагарина.

Потом Кертис попросил ее снять очки. Она сказала: нет. Он сказал, что так она похожа на шпиона из КГБ.

Она сказала, что она находится в своей родной стране, и если кто-то из них шпион, то это…

Кертис расхохотался. Кстати, о шпионах. Один знакомый из группы, его зовут Файн, он знает много похабных историй о шпионах и шпионках. Как это у вас называется?.. А-нэк-доут. Анекдот. Ясно. Идет, значит, американец по Красной площади, а навстречу ему пионерка…

Лилия даже не улыбнулась. Но и не покраснела. Может, она все-таки снимет очки?

Она спросила, знает ли он, что такое «ёрш». Йоу-щ-щ. Он сказал, что не знает. Лилия объяснила. Кертис заказал еще сто пятьдесят и бокал «Жигулевского». Он сказал, что здесь не хватает только мертвой мухи, это было бы очень по-мексикански. Она сказала, что мертвую муху ему не подадут, но он может заказать себе тушеную капусту с мясом. Он спросил, а где тут у вас соленый огурец? В «Геральд трибюн» писали, что на каждом столе у русских стоит тарелка, а в тарелке – соленый огурец. Спустя двадцать минут пришла официантка и принесла ему соленый огурец на тарелке. Это другое дело. Но огурец оказался мягким, кислым и невкусным.

– Как в Америке относятся к нашей стране? – спросила Лилия, и темные стекла ее очков блеснули холодным любопытством.

– Кто как… – пожал широкими плечами Кертис. – Я очень заинтересован Россией. Хочу сделать большой цветной фотоальбом. Это будет хороший бизнес… А почему огурец невкусный? Они все такие?

– Кто как готовит, – очки продолжали блестеть – загадочно и многозначительно. – От хозяйки зависит.

Кстати, спросил Кертис, а почему вы не пьете вино? Лилия сказала, что она пьет. Это нечестно, заметил Кертис. Вот бокал, он почти полный, вы оттуда ничего не отпили. Это ваш бокал, заметила Лилия. Разве? Ну что ж… Кертис предложил выпить за всех советских женщин. Он сказал, что его предки покинули Германию, когда там стало темно от «коричневых». Это было правильно. Папа знал, что будет война и всеобщая мобилизация, а папа не хотел войны, он не хотел никого убивать. Иначе он бы оказался на Восточном фронте и, как знать, может, его папа стрелял бы в ее папу. А это было бы неправильно. И тогда бы они не смогли встретиться в этом чудесном кафе, а был бы кто-то один, вот вы, Лилия, например. Вы сидели бы здесь одна и скучали. Или я бы сидел и скучал и думал, что мне чего-то не хватает…

– А может, – сказал Кертис, – вы все-таки снимете очки?

– Хорошо, – сказала Лилия. – Но только не здесь.

Что-то изменилось – она уже не походила на персонаж из детского мультфильма. Теперь это была совсем другая оса. Циничная и бесстыдно-откровенная.

– О-кей, – сказал Кертис.

– Это будет стоить денег, – предупредила новая Лилия. – Долларов.

Американец допил водку и спросил:

– Сколько долларов?

– Восемьдесят, – сказала распоясавшаяся оса. – Восемьдесят за час. У меня невысокая зарплата.

– Округлим до ста, – предложил Кертис – Сто долларов в час. О-кей?

– О-кей.

– Договорились!

Они сели в такси, и Кертис сказал, что машина тесновата, как вы здесь живете вообще? Лилия сказала, что русские в машинах не живут, это не принято, а если он имеет в виду в смысле секса, то и в смысле секса тоже. Уберите руку оттуда, мистер. Немного терпения. Еще немного…

На следующий день Кертис Вульф работал в Китай-городе. Около часа он извлек из своего «Пентакса» отснятую пленку с видами реставрируемой церкви на Варварке, контрастно запечатленной в створе с гостиницей «Россия». Затем перезарядил аппарат, достал из сумки бутылку газированной воды и с большой жадностью отпил почти половину. Снимать он больше не стал и неторопливым шагом вернулся в гостиницу, поспев как раз к обеду.

После обеда он заказал из номера разговор с Майами и около четырех минут беседовал с женой, находившейся в то время в офисе строительной компании в Санни Айлз. Вульф сообщил ей, что поживает хорошо, погода нормальная, питание вполне сносное, вот разве что номер тесноват, хотя и считается одним из лучших в «Интуристе», а в общем все замечательно, лишнего он себе не позволяет, скучает и все такое.

Закончив разговор, Вульф оделся и спустился в бар, где заказал рюмку охлажденной водки и томатный сок с перцем. За стойкой рядом с ним оказался симпатичный молодой человек, известный в определенных кругах как Жан Ливайс.

– Тремор? – на хорошем английском поинтересовался молодой человек, заметив некоторое дрожание в верхних конечностях иностранца.

– В некотором роде, – ответил Вульф.

– Лучше пивка, – сказал Жан.

– Спасибо, не надо, – содрогнулся американец.

– Тогда рассолу. А сверху – водка.

– Раз-соул? Что это такое?

И молодой человек поделился с ним рецептом русского народного средства против похмелья. Бармен оказался хорошим знакомым Жана и быстро соорудил запотевший стакан помидорного рассола с плавающими горошинами перца и кусочками лаврового листа. Под это дело тут же подали свежий стопарик и чашку острого и густого говяжьего бульона. Вульф заметно оживился. Он спросил, экспортирует ли Россия в Соединенные Штаты этот замечательный напиток, как его… Раз-душа, два-душа… О, рассол. О, конечно. Правильно.

– Нет, – ответил Жан. – Это стратегическая продукция.

Жан поинтересовался в свою очередь, чем принято похмеляться в Америке. Вульф ответил: аспирин. Тогда Жан, не размазывая кашу по длинному столу, поведал американцу о том, что есть разница, существующая между рассолом и аспирином, и есть разница, существующая между официальным и неофициальным курсом обмена доллара на советские рубли. Да, и эта разница идентична. Просекаете? Грубо говоря, по официальному курсу вы платите за стопарик два доллара, а по неофициальному – пятнадцать центов. Вы чем вообще интересуетесь? Керамикой? Иконами? Ага, русской архитектурой позднего Средневековья. Отлично. Каталог «Церкви Замоскворечья» на английском по официальному курсу обойдется вам в сто семьдесят долларов. Он же может обойтись вам в сорок пять по неофициальному, а если обратиться к нужным людям, с коими Жан знаком, то и вообще в смешную сумму – тридцать долларов. Чувствуете разницу?.. Так сколько у вас с собой валюты? Нет-нет, никакого криминала здесь нет, поскольку вы имеете дело с Жаном, а здесь вам любой скажет, что на Жана можно положиться, поскольку он профессионал и человек в высшей степени порядочный. Итак, сколько?..

Спустя два часа Кертис Вульф был замечен в квартире на Бронной, известной среди определенной части москвичей своими стенами, обклеенными «Московскими Ведомостями» за 1911-й год. Перед Кертисом стоял стол, на столе – вмиг опустошенная бутылка «Белой лошади», еще бутылка с полуободранной этикеткой, несколько пустых тарелок и нечищенная луковица со следами надкуса. Вульф сидел на табурете, Жана уже не было, но рядом с ним сидел солидный мэн по имени Профессор и еще человек двадцать разного народу, многие прямо на полу. Было очень сильно накурено.

С противоположной стороны стола в профиль к Вульфу сидел невысокий молодой человек с гитарой. Он пел голосом Луи Армстронга, только выше на кварту, и непривычно выкрикивал слова, как Джон Леннон, а Профессор вполголоса переводил Вульфу, о чем он поет. Что-то про коней, которые очень требовательные. Или капризные? Не очень понятно. Возможно, Профессор неправильно переводил, потому что всем остальным очень нравилось. Когда песня закончилась, Вульф вышел в другую комнату, где была открыта балконная дверь. Он стоял на балконе, свесив голову вниз, а рядом по-прежнему находился Профессор и продолжал переводить. Потом он замолчал и внимательно посмотрел на Вульфа. До Вульфа постепенно дошло, что это был не перевод, это был вопрос, связанный с недавней демонстрацией в Каунасе, где жители требовали отделения Литвы от Советского Союза.

– Я не знаю, – тихо сказал Вульф. – Плохо понимаю.

– Еще бы, – сказал Профессор. На подбородке у него была бородавка, из которой росли волосы. Но он их подстригал. – Нормальному человеку, живущему в нормальной стране, этого не объяснишь. Семерым лоб зеленкой намазали, двенадцати воткнули по «червонцу» с конфискацией, больше сотни разметали по колониям с разными сроками и последующим поражением в правах… И за что? За что, я спрашиваю?

Вульф признался, что не знает, что означает на сленге «зеленка» и «червонец», но общий смысл ему был понятен. Он вспомнил, что в Вашингтоне недавно арестовали тысячу человек во время последнего антивоенного марша. Дубинки, газ, водометы и прочие радости. Да, были еще резиновый пули!

– Ерунда это все, пропаганда. – Профессор подозрительно посмотрел на него. – А вы что, коммунист?

Нет, сказал Вульф, я не коммунист, я хотел только узнать, где тут у вас клозет. Дабл-ю-си. Туалетная комната, м-м? Профессор сплюнул вниз и махнул рукой. Вульф поблагодарил и пошел в указанном направлении. Там было несколько дверей, разрисованных маслом в стиле «авангард», но все они оказались заперты. За одной кто-то блевал, за другой надсадно стонали: то ли там кого-то душили, то ли занимались сексом. Из кухни вылетали клубы дыма и хриплый голос молодого человека, он пел уже другую песню, ему подпевали.

Вульф вышел на лестничную площадку, спустился во двор и быстрым шагом направился к стоянке такси.

– Почему для выборочного контроля был выбран именно Кертис? – спросил начальник отдела по работе с иностранцами, глядя на своего заместителя без особой приязни.

Все начальники считают, что заместитель спит и видит, как занять его кресло. Часто это соответствует действительности. Имелись ли основания для подозрений в данном конкретном случае, история умалчивает, но отношения полковника Еременко и подполковника Шахова отнюдь не были добрыми и безоблачными.

Шахов захлопнул папку с докладом и, прижав ее к правому бедру, принялся бойко отвечать на вопрос:

– Он держится в группе особняком – это раз. От общих мероприятий уклоняется. Замкнут. Это два. В одиночку передвигается по городу под предлогом фотографирования памятников древней архитектуры, а именно – церквей… Именно поэтому мы провели выборочный контроль с использованием трех агентов…

– Значит, три-ноль не в вашу пользу. Это просто кремень, а не человек. Устоял даже перед чарами Лялечки, – полковник Еременко усмехнулся. – Вот уж никак не ожидал.

Перед ним на столе, рядом с перекидным календарем, абстрактного вида атлет безостановочно крутил «солнышко» на блестящем турнике. Если не знать про батарейку в основании, то можно было подумать, что русские уже создали вечный двигатель. Это был бы полезный миф. Распространение подобных мифов входило в число задач КГБ.

– Так точно, устоял, – подтвердил подполковник Шахов.

– Так как же все произошло? – Еременко, похоже, даже развеселила осечка опытной «ласточки»[2]. – Я так понял, американец нарезался, как овца, и залез ей под юбку прямо в машине…

Такую дотошность начальник отдела проявлял только при анализе важнейших операций.

– Залез, – сказал Шахов. – А через десять минут, когда они прибыли на место, просто взял и выключился. Лялечка с шофером пытались его разбудить, даже применили «раз-два, водолаз», но он так и не очнулся. Они испугались и срочно доставили его обратно в гостиницу. Там он вскоре пришел в себя.

– И что? Больше встреч с Лялей не искал?

– Никак нет, – ответил Шахов. – Наутро в девять, как обычно, встал и отправился фотографировать свои церкви.

– Н-да, – неопределенно произнес полковник. – Вызови-ка ты Лялечку на завтра ко мне… Я сам ее подробно опрошу.

– Есть, – кивнул Шахов и даже щелкнул каблуками. Правда, несильно.

Еременко благосклонно кивнул:

– А какое впечатление он произвел на Жана?

– Жан тоже был уверен, что американец – бурундук бурундуком. Сказал, что хочет спустить в Москве шесть с половиной тысяч. Жан подумал, он прямо там, за стойкой, примется выгребать деньги из карманов. Поехали на квартиру к Профессору. У Профессора – обычная богема, водка рекой и дым коромыслом. Когда Жан спустя четверть часа напомнил о сделке, Вульф уже был слишком пьян. Во всяком случае, он не понял, о чем идет речь.

– Хм. А с виду довольно крепкий, – заметил Еременко, разглядывая фотографии скрытого наблюдения.

Он остановил пальцем «вечный двигатель», но угловатый атлет, дернувшись, вновь продолжил упражнение. Поморщившись, полковник нажал кнопку выключателя. Гимнаст застыл вниз головой.

– Профессор с ним работал? – спросил полковник.

– Так точно. Работал. Безрезультатно. Очень осторожные реакции.

– Осторожные реакции – прежде всего, продуманные реакции. Возможно, американец куда крепче, чем кажется…

Шахов промолчал, поскольку спорить с начальством не привык, а повторять, как попугай, не решался из осторожности. Еременко же продолжал с интересом рассматривать свою обездвиженную игрушку. Но вот он щелкнул кнопкой, и атлет снова принялся накручивать круги вокруг блестящей перекладины.

– До чего интересная штука, – произнес полковник таким тоном, словно собрался произнести лекцию о законах гравитации и ядерных взаимодействий.

– Да, забавная вещица, – кивнул Шахов. Начальник отдела вскинул на него строгий взгляд.

– Что же здесь забавного? Ровно ничего!

Шахов невольно напрягся. Оказывается, начальник имел в виду вовсе не блестящую игрушку, а складывающуюся ситуацию.

– А интересная, да…

Полковник сосредоточенно то останавливал гимнаста пальцем, то отпускал. Голос его изменился, приобрел размышляющие интонации.

– Американец как американец. Выглядит вполне лояльным. Даже моральный облик соблюдает, верность жене хранит, на провокации не поддается… Это ведь хорошо?

– Так точно, – согласился заместитель.

– Но слишком хорошо – тоже нехорошо! С чего он такой весь из себя правильный?

– Это вопрос… – дипломатично ответил Шахов.

– Обычный парень, провинциальный журналист, выпить любит, бабник, ну и как это… не прочь прокатиться на чужих санках… в смысле урвать свое, если есть возможность…

Шахов сделал вялую попытку поддержать монолог шефа, но Еременко уже продолжал:

– И вдруг отказывается от бабы, которая сама идет в руки. Прикидывается дурачком, а сам Ляльку одурачил, Жана подразнил, Профессора так просто отбрил… С чего бы это? Как ты думаешь, Шахов?

Подполковник думал, что беседа явно затянулась и скорее бы уж все это закончилось с наименьшими для него, Шахова, потерями.

– Так он же напился, товарищ полковник, – ответил он, – Трезвый человек – это одно, а пьяный – совсем другое…

Полковник, не вставая, немного отодвинул кресло от стола и, судя по движениям туловища, удобно устроил ноги на перекладину под столом.

– Да знаем мы про пьяных, это-то дело известное… Только и тут все очень точно продумано! Если бы он от Ляльки отскочил, от Жана шарахнулся, к Профессору не пошел, мы бы точно заподозрили неладное – так ведут себя профессиональные разведчики, которые не хотят «засвечиваться» на мелочах. А у него все вполне естественно: с одной стороны – ни от чего не отказывался, а с другой – и ничего не сделал! Значит, что?

Шахов обреченно вздохнул. Начальник клонил к тому, что Кертис Вульф – высококлассный разведчик и подлежит усиленной разработке. А это лишняя головная боль, потому что людей и так не хватает, а организовывать плотное прикрытие «инока» только потому, что он не трахнул Ляльку и не продал валюту Жану, – верх глупости. Но если обозначить такое свое отношение к версии начальника, то он точно прикажет именно ее отрабатывать. А вот если согласиться…

– Значит, Вульф представляет особый оперативный интерес, товарищ полковник! – отчеканил Шахов.

– Да ничего такого это не значит! – махнул рукой Еременко. – Если он ничего противозаконного или аморального не сделал, с чего он представляет интерес? Придумать можно все, что угодно! Мы это уже проходили в тридцатые годы. И сделали правильные выводы. Излишней подозрительности быть не должно!

Заместитель незаметно перевел дух. Он выбрал правильную позицию. Но под пристальным взглядом руководителя счел необходимым пристыженно потупиться. Полковник был полностью удовлетворен такой покорностью.

– Хорошо. Значит, так. Огород городить не станем, – уверенно подытожил он. – Сегодня в девятнадцать спецрейсом из Лондона прибывает министр промышленного развития Британии, а с ним – группа в пятнадцать человек. Обслуга, помощники, бизнесмены и все такое. Из нашего посольства в Лондоне пришла информация, что один из них сотрудник «МИ-6». Поэтому переключаемся на отработку этой группы. Будем считать, что Вульф не представляет угрозы для государственной безопасности. Пусть фотографирует свои церкви… Ну трахнет какую-нибудь бабенку, ну продаст пару сотен долларов… Хрен с ним! Но!

Еременко поднял палец, и расслабившийся было Шахов немедленно подтянулся. Благодушие и самоуспокоенность не способствуют карьере сотрудника контрразведки.

– Но мы должны об этом узнать! – громыхнул полковник и хлопнул ладонью по столу – Поэтому пусть кто-то из «наружки» посматривает за ним. Хотя бы один человек. Вам ясно?!

– Так точно, товарищ полковник, – привычно повторил Шахов формулу покорности.

Последнюю сигарету из пачки Алексей Семенов выкурил больше двух часов назад, рассчитывая метнуться в киоск «Союзпечати» или магазин. Но метнуться не получилось, поскольку патлатый твердо решил отщелкать себе на память каждый квадратный сантиметр этой обшарпанной церквушки. И даже дождь ему, патлатому, не помеха. Вон, уже четвертую кассету поменял и все ползает там, ползает, ползает… Что самое обидное, сам-то дымит, как паровоз. «Мальборо» небось. Или «Винстон».

В этом уголке Воробьевых гор не осталось больше ни души. Даже самые упертые парочки, прятавшиеся от дождя под тополями, были вынуждены покинуть свои укрытия и бежать на троллейбусную остановку. Сотрудник службы наружного наблюдения Семенов тоже убежал бы на остановку – хотя бы потому, что там киоск, там сигареты, там жизнь. Большего он не просил. Но и в этой малости ему было отказано. Насквозь промокший, он прятался за старой липой и даже зонт не мог открыть. Нет толпы, в которой можно затеряться, нет движения, а сухая теплая машина осталась на дороге, а до дороги топать и топать. И он вынужден прятаться, как картонный сыщик из водевиля. Тьфу ты!

На аллее появился бродячий пес – помесь «афганца» неизвестно с кем, – мокрый и жалкий, он обследовал урну возле парковой скамейки и, заметив наблюдателя, неспешно потрусил к нему.

«У меня ничего нет, – телепатически сообщил ему Семенов, косясь на красное пятно за деревьями. – Ни колбасы, ни хлеба. Даже сигарет нету. Подойдешь ближе, чем на три метра, – убью». Пес, видимо получив сообщение, вдруг остановился и залаял.

– А ну пшел! – вполголоса ругнулся на него Семенов.

Он вдруг ясно представил себе окурок, лежащий в пепельнице его «Жигулей». Окурок размером с две фаланги указательного пальца. Он оставил его там позавчера, подъезжая к заправке. Кажется, так. Кончик твердоватый от спекшегося табака и свернут набок – это когда Семенов вминал его в дно пепельницы. И наверняка сырой. И воняет. Но он вполне еще способен верой и правдой послужить Родине и делу государственной безопасности.

Когда Семенов так подумал, ему стало немного легче. И пес убежал куда-то, словно кто-то невидимый наподдал ему ногой. Хотя, скорее всего, он просто услышал приближающиеся шаги. Это возвращался от церкви объект. Он держал над головой широченный черный зонт, на плече у него болтался зачехленный «Пентакс», а во рту дымился только что прикуренный «Винстон». Или «Мальборо», что без разницы.

Семенов отошел за ствол, чтобы его не было видно со стороны аллеи. Он подождал, когда объект удалится на тридцать шагов, а потом пересек аллею и припустил к улице короткой дорогой прямо через парк. Через три минуты он уже сидел в машине и выковыривал из пепельницы вожделенный окурок. Выпустив в потолок первый клуб дыма, Семенов завел двигатель и включил обогреватель. Дворники смахнули с лобового стекла налипшую там обильную влагу. Отсюда, из машины, отлично был виден выход из парка, где вскоре должен появиться объект.

«А если он не появится? – кольнуло вдруг острое подозрение. – Может, он засек меня и, развернувшись, спокойно отправился по своим темным делам?»

Он едва не выскочил из машины, но тут же приказал себе сидеть и не суетиться. Лобовое стекло запотело, и Семенов вытер его рукавом пиджака. В открывшейся прогалине он увидел патлатого, спокойно вышагивающего своими длинными ногами вдоль улицы навстречу «Жигулям».

– Вот и умница, – тихо произнес Семенов, вытирая вспотевший лоб.

Он спрятал окурок в кулак. Объект дошел до телефонной будки, сложил зонтик и вошел внутрь. Сняв трубку, он повернулся к Семенову спиной и оперся о стекло. Семенов, обжигаясь, докуривал последние миллиметры своей «Примы», разглядывая его яркую ветровку из какой-то невиданной американской болоньи и сдвоенное W на задних карманах джинсов. Разговор длился совсем недолго.

Все, что произошло после того, как патлатый повесил трубку, запечатлелось в мозгу Семенова кадрами из фильма ужасов. Когда-то он видел один из фильмов Альфреда Хичкока на закрытом просмотре для сотрудников Московского Управления – в целях ознакомления с враждебной идеологией. Черно-белые кадры, чужая непонятная речь… и от этой непонятности кажущиеся странными и непредсказуемыми действия героев, а над всем этим – невидимый, растворенный в дожде морок, предчувствие, обещание больших неприятностей…

Одновременно произошли две вещи: Семенов увидел приближающееся сзади такси – раз, объект вышел из будки, не раскрывая своего зонта, – два. Иностранец слегка взмахнул рукой, такси остановилось. Патлатый сел в машину. Семенов включил передачу и потихоньку тронулся следом, отчетливо чувствуя какой-то подвох. На тесной двухрядной улочке не было практически никакого движения, а уж о том, чтобы поймать здесь наудачу такси, не могло быть и речи!

Патлатый заранее вызвал сюда машину, это ясно, как дважды два. Возможно, еще с утра. А раз так, то никакой он не безобидный турист, как гласит навешенный на него ярлык! В лучшем случае – это ушлый проходимец, надумавший встретиться с кем-то из неизвестных Комитету русских знакомых или продать фарцовщикам виски, доллары, а может, джинсы… А в худшем… Об этом даже думать не хотелось!

Такси повернуло на проспект Вернадского, где встречные полосы разделял газон с невысокой металлической оградой, проехало на черепашьей скорости не больше сотни метров и остановилось. Объект тут же выскочил из салона и быстрым шагом пересек улицу в неположенном месте, легко перемахнув заборчик. Семенов, выругавшись, рванул в третий ряд, подрезав груженный песком «ЗИЛ», с визгом присевший на переднее шасси. Разделительный газон Китайской стеной встал между Семеновым и патлатым, и тянулся он беспрерывной линией аж до самого светофора, мигающего где-то вдали. Семенов, еще на что-то надеясь, бросил вперед свой «жигуль», но в левом зеркале он увидел припаркованное на другой стороне улицы такси и садящегося в него патлатого в яркой ветровке из невиданной американской болоньи. «Гад. Опять такси. Опять заранее позаботился», – пунктиром пронеслось в голове Семенова.

Он включил аварийку, остановил машину и вышел, чтобы разглядеть номера такси. По второй полосе, заслонив от него машину, шел автобус. Когда автобус прополз дальше, такси на месте уже не было. «Птичка улетела – место сгорело», – вспомнил он поговорку детских лет. Вот дела!

Семенов поднял воротник пиджака. Неприятности мелкими холодными каплями сыпались с неба. Он постоял на газоне, упершись взглядом в траву, потом, о чем-то вспомнив, сел в машину и доехал до первого газетного киоска, где вместо обычной «Примы» купил дорогое и пахнущее косметикой «Золотое Руно».

А потом уже потрусил к телефонной будке, чтобы доложить о ЧП.

Тревожная информация поступила дежурному, от него – оперативнику, курирующему седьмую группу, от того – подполковнику Шахову, а потом уже – полковнику Еременко. Начальник пришел в ярость.

– Доигрались, разгильдяи! – рявкнул он так, что Шахов отодвинул трубку от уха. – Объявляю тревогу для отдела! Немедленно поднять все материалы на этого Вульфа! Под микроскопом проверить его документы – паспорт, билеты, визы, печати на пограничном пункте пропуска! Запросить нашу резидентуру в Майами, опросить членов группы, выявить каждый его шаг, каждую мелочь высветить рентгеном! Я же говорил вам, что это искушенный и опытный враг!

– Так точно… – обреченно ответил Шахов.

Используя минимальный запас слов, Вульф попросил водителя остановиться у почтового отделения и расплатился. Войдя внутрь, он снял куртку, отряхнул ее и, повесив на руку, пристроился в конец длинной очереди в окно № 2. Подождав несколько минут, он на чистом русском попросил стоявшую за ним женщину сохранить его место, пока он сбегает в булочную за батоном (Вульф сказал булошную, на московский манер). У выхода он надел ветровку, но уже другой – неприметной темно-синей стороной наружу. Выйдя на улицу, он прошел квартал, перешел на другую сторону улицы, купил в киоске газету и вернулся к почтовому отделению. Внутрь он заходить не стал, пристроился под козырьком на автобусной остановке, развернул вчерашнюю «Комсомолку» и погрузился в чтение. Пропустив первый и второй автобусы, он зашел в третий, самый забитый. Повисел на подножке, мешая водителю закрыть двери и деловито покрикивая: «Да проходите же там, в середке!»

Соскочил, вернулся под козырек. Уехал следующим автобусом. Через две остановки он вышел, повернул во дворы, дошел до здания школы, огороженного высокой сеткой. На северной стороне, обращенной к кольцу тридцать девятого автобуса, секция ограды была сломана и просто приперта к опоре. Вульф прошел через этот лаз, очутившись в заросшей сиренью части внутреннего школьного двора, служившей учащимся чем-то вроде курительной комнаты и мужского клуба. Похоже, Вульф хорошо знал это место, потому что, продравшись через кусты, он безошибочно вышел к потайной скамейке, изрезанной ножами и покрытой следами от окурков.

Он открыл сумку и достал оттуда некое устройство, видом напоминающее крохотный транзисторный радиоприемник. Но это был не приемник, а микродиктофон, каких тогда не имели даже ушлые репортеры «Рейтер» и «Ассошиэйтед Пресс», работавшие в начале семидесятых с массивными «бобинниками». Вульф прикрыл диктофон от дождя полой своей ветровки и надавил пальцем на скрытую кнопку. Открылась квадратная крышка на панели устройства, внутри лежала магнитная кассета размером меньше, чем спичечный коробок. Вульф внимательно осмотрел ее, вставил обратно и нажал кнопку голосовой активации. Диктофон он положил в карман и негромко продекламировал:

Он извлек диктофон из кармана, прослушал запись. Первое слово записалось с середины, на глухих согласных звук немного расплывался, но в общем и целом слышимость была на уровне. Вульф снова спрятал диктофон, сел на скамейку. Сел и замер, как ящерица на мокром и скользком валуне. Сырость пробирала до костей, но он умел терпеть, особенно когда ждет.

Тихо стучал по листьям дождь. Гудели машины на проспекте, и этот ритмичный гул можно было принять за шум крови в висках. Со стороны жилого массива доносились голоса, но они были далекими и расплывчатыми, как радиопередача из Люксембурга.

Через десять минут послышались шаги и шорох листвы. К скамейке подошел молодой человек в легкой болоньевой куртке.

– Добрый вечер. Дядя Коля велел передать вам привет, – сказал молодой человек.

Его лицо было скрыто под капюшоном, голос прозвучал глухо и не совсем внятно. Возможно, он просто волновался. Он и должен был волноваться. Ведь это у Кертиса Вульфа подобных ситуаций было много, а у этого юнца – первая.

– Добрый, – ответил по-русски Вульф и встал со скамейки. – От хорошего человека хорошие вести слышать всегда приятно.

Они пожали друг другу руки.

– Меня зовут Курт, – сказал Вульф. – Для русского языка и уха это привычно. Можете звать меня дядя Курт…

– Очень приятно.

– Присаживайтесь. Как поживает дядя Коля?

– Да ничего вроде… Нормально.

– Карбюратор своей «Волги» починил?

– Наверное. Ездит.

– Он еще не продал дачу?

– Да вроде нет…

– Мариночка поступила в МГУ?

– Не знаю. Вроде сдала… Теперь конкурс…

– А у Нины Степановны как с давлением?

– Да сейчас вроде нормально, не жалуется…

– А ты уже погоны обмыл?

– Конечно. Выпускной отгуляли…

– Где служить будешь?

– Вначале где-нибудь в глуши. А потом посмотрим…

– Полигон?

– И все-то вы знаете!

Кертис Вульф пожал широкими плечами и оставил реплику без внимания.

– Да, далеко тебя загнали. Без поддержки оттуда будет очень трудно выбраться…

Дядя Курт сочувственно покачал головой. Молодой человек воспользовался паузой и от светской беседы перешел к делу:

– Дядя Коля сказал, что вы можете мне помочь с деньгами…

– Да, конечно. Дядя Коля всегда говорит правду.

Вульф пристально посмотрел на собеседника. Потом поднял руку и по-хозяйски уверенным жестом убрал капюшон с его лба. Парень невольно отшатнулся. Он был очень молод и довольно красив – тонкий прямой нос, волевой подбородок, широко распахнутые синие глаза, четкая линия рта. Вид немного портили короткий вертикальный шрам над верхней губой, полученный в какой-то очень давней драке, да казенная стрижка под полубокс, выдающая причастность своего хозяина к Вооруженным Силам или серьезному спортивному клубу. Парень был уже подготовлен к тому, что должно произойти. Резидент нелегальной сети в Москве имел псевдоним «Паук» за умение плести тонкую клейкую паутину. Очень прочную паутину.

– Как-то это все неожиданно… Почему вдруг такая срочность…

Это он говорил для себя. Не то успокаивал сам себя, не то оправдывался перед самим собой.

– Что ж тут необычного. Дяде Коле срочно понадобились деньги. Дело житейское.

– Нет, очень странно…

Молодой человек явно мотивировал предстоящую капитуляцию. Дескать, у него не было другого выхода.

Так сложились обстоятельства. Значит, обстоятельства и виноваты…

«Нет, братец, не обстоятельства! Ты сам во всем виноват! Забыл, что тебе говорили командиры? Забыл присягу? Не надо давать окружающим никаких зацепок, тем более – поводов для вербовочных подходов! А ты сам сел на крючок, да так, что раздвоенное жало торчит у тебя изо рта!»

Но говорить агенту горькую правду нельзя – напротив, ее надо постоянно подслащивать. И поддерживать убеждение, что да, во всем виноваты обстоятельства!

Кертис Вульф похлопал парня по плечу.

– Ты зря обижаешься на дядю Колю. Я немного знаю твою историю. Ведь дядя Коля – твой старший товарищ, наставник, друг и благодетель. Это устаревшее слово, ты, конечно, встречал его у Диккенса. Но очень точное! Это ведь он приютил, обогрел и выпестовал тебя в этом огромном, чужом и не очень добром городе… Человеку с периферии, особенно молодому человеку, без поддержки тут не выжить!

Вульф достал из внутреннего кармана маленькую фляжку с виски, открутил крышку и протянул собеседнику. Получив молчаливый отказ, отпил прямо из горлышка.

– Дядя Коля терпеливо объяснял тебе, желторотому, что, как и почем в этой жизни… Ты ел и ночевал у него, когда уходил в увольнения, а ведь другим иногородним некуда было деваться, и они томились все выходные в общежитии! Он приглашал тебя с друзьями на дачу, устраивал вечеринки дома, когда на дачу уезжала Нина Степановна… Благодаря этому у тебя на курсе был авторитет, как у детей полковников и генералов! Он даже договорился с начальником факультета, когда тебя хотели отчислить за драку в кафе…

Парень удивленно вскинул на него глаза.

– Я только заступился за девушку, – медленно произнес он. – Но откуда вам…

– Кстати, о девушке. Варенька? Машенька? Светочка? Наденька?.. – Вульф как-то нехорошо, даже брезгливо рассмеялся. – Какая разница! Главное, что у тебя не было никаких шансов заполучить ее. Никаких. Не обижайся, это объективная оценка. Провинциал, в Москве ни кола ни двора, родители – абсолютно безвестные люди и, как все честные труженики, абсолютно нищие. Так? Девушка – красавица, стройная фигура, острый ум, целеустремленность и четкая установка на жизненный успех. Она хочет остаться в Москве и жить богато и красиво. Разве можно ее за это осуждать? За нею ухаживали и сокурсники – упакованные московские ребята с обеспеченными родителями, и спортсмены, и детки крупных провинциальных начальников… Ты разве мог с ними тягаться?

«Дядя Курт» замолчал. Умение держать паузу – это большое мастерство для актера и вербовщика. Перерыв в монологе обостряет его содержание, делает доводы более выпуклыми, объемными, осязаемыми. Действительно, куда поведешь красивую девчонку в незнакомом городе, когда ничего не знаешь и в кармане два рубля…

– Но у тебя был дядя Коля! Любые билеты: бардовская песня, американский балет, фильмы Каннского фестиваля! Ты приглашал ее в хорошую квартиру, где у тебя была своя комната, но это была квартира дяди Коли! И вкусные обеды Нины Степановны, и атмосфера солидной московской семьи – все это работало на тебя. Ну разве не так? Если я говорю неправду – возрази!

Кертис Вульф выдержал еще одну паузу, но возражений не последовало.

– Она дружила с парнем по имени Максим, генеральским сыном, была принята в семье, и все у них было хорошо, дело вполне могло закончиться свадьбой. Но когда в Москву приехал Северин Краевский с «Червоными гитарами», то на их концерт даже генерал авиации, всеми уважаемый человек, не смог достать билеты. А красавица так надеялась… «Не задирай носа, спевай разэм з нами…» Отличная песня, отличная. Но вот вмешивается дядя Коля – и невозможное становится возможным. Генеральский сын слушает концерт Краевского дома по радио, а ты вместе со счастливой девушкой сидишь в седьмом ряду партера… Лучшие места, деньги на буфет…

– Я не хотел брать эти деньги!

– А он – настаивал. И ты уступал. Брал.

Вульф отхлебнул из фляжки еще, причмокнул, завинтил крышку и спрятал фляжку обратно в карман.

– А потом был «полузапрещенный», как у вас говорят, концерт памяти Вертинского… И концерты Высоцкого… Дядя Коля катал вас на своей «Волге», водил в лучшие рестораны: «Прагу», «Арагви», Дом писателей… Достал абонемент на фильмы Каннского фестиваля. И, кажется, именно на «Огнях Сретенья» Корбера ты сделал ей признание, получив вполне обнадеживающий ответ. Еще бы! Ведь красивая жизнь нравится девушкам, а ты, в отличие от Максима, знал, что означают такие слова, как «сомелье» и «метрдотель». А кто тебя научил этому?.. Дядя Коля, дядя Коля. А деньги кто тебе давал? Кто чудесный отпуск с Варенькой в Сочи оплатил? Тоже дядя Коля! Он никогда не напоминал тебе, но долги надо отдавать!

Вульф снова достал фляжку и отпил, на этот раз уже не предлагая собеседнику. Молодой человек слушал его, глядя в сгущающиеся сумерки немигающими глазами.

– Я понимаю… Но я не думал, что это понадобится так неожиданно и срочно…

«Ты не думал, что вообще понадобится отдавать деньги, дружок! Ты думал, что это обычная халява, которую любят во всем мире, но нигде, кроме СССР, на нее не надеются! Тебя немного извиняет молодость, ты не знал, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках. Но теперь понял!» – подумал Вульф.

Он обожал моменты вербовки, когда человек под умелым, но деликатным давлением нарушает все свои принципы, преодолевает страх, преступает через запреты и делает то, что от него хотят. Правда, сейчас вся подготовительная работа выполнена другим. Добрый дядя Коля подготовил объект, как пикадоры и бандерильеро готовят быка для матадора.

Человек, который сейчас назывался Кертисом Вульфом, не любил корриду. Никакого честного боя тут нет и в помине, есть подлое и расчетливое убийство – причем предумышленное, совершенное организованной группой преступников! По закону штата Флорида это фелония первой степени, которая наказывается смертью! Несчастное животное гоняют по арене, колют пикой, втыкают в спину острые палки с пестрыми лентами, изматывают и доводят до исступления, а потом наряженный в шутовской костюм тореро под аплодисменты и улюлюканье толпы вонзает шпагу ему в загривок! Ничего себе – честный поединок! Это все равно что вышедшего на ринг боксера четверо громил отмудохают кастетами и дубинками, а потом улыбающийся чемпион отправит его в нокаут!

Человек, который сейчас назывался Кертисом Вульфом, не любил корриду. Но вербовки он любил. Поэтому он не стал тореадором, а стал тем, кем стал. И сейчас он, сочувственно вздохнув, сказал:

– Дядя Коля очень переживает, что поставил тебя в неловкое положение. Но пойми, у него нет другого выхода! Его брат развелся с женой, ему негде жить, и он требует разделить дачу, которую они унаследовали от родителей! Формально он прав! Дядя Коля хочет оставить дачу для Мариночки и отдать долю брата деньгами… Вот он и собирает деньги, где может!

Парень нервно сглотнул.

– Те деньги, которые огромны для меня, для него ничего не решают…

– Все относительно, – туманно сказал Вульф. – Но не надо зацикливаться на деньгах. Это важная часть жизни, но не главная. А главное – это дружба, человеческие отношения и взаимная поддержка!

Молодой человек повернул голову и пристально посмотрел на Вульфа:

– Кто вы? Вы иностранец?

Ему было неудобно задавать взрослому незнакомому человеку прямые вопросы, голос дрожал от напряжения.

– Конечно. Где ты видел русского с именем Курт?

– И… Чем вы занимаетесь?

– Я работаю в крупной международной корпорации, обслуживающей космический бизнес. Запуски коммерческих спутников и все такое… Мы с тобой в определенной мере коллеги, потому я и заинтересовался твоей судьбой. Думаю, я смогу тебе основательно помочь в жизни!

– А я должен буду помочь вам? Технической информацией о ракетах?

– Совершенно верно.

– И эта тайная встреча, глухое место, пароль и отзыв, ваше доскональное знание обо мне, включая место распределения, – все это характерно для космической корпорации?! Не считайте меня идиотом!

Голос молодого человека сорвался:

– Это больше похоже на…

– Не надо! – властно приказал Кертис – Есть слова, которые не следует произносить вслух! Можно думать, предполагать, но внутри себя. Так будет лучше.

– Лучше для кого?!

– Для тебя, в первую очередь. Как для молодого офицера ракетных войск.

– Это еще почему?

Вульф молчал.

– Нет, вы скажите! – запальчиво потребовал молодой человек. – Почему это лучше для меня?! Я еще ничего плохого не сделал!

«Сделаешь! – отстраненно подумал Кертис Вульф без всякого злорадства – он просто констатировал факт. – Много плохого ты сделаешь для своей родины. Но много хорошего для моей. Потому что нельзя быть хорошим для всех…»

– Да потому, что слово задуманное – это одно, а произнесенное – совсем другое! Оно меняет действительность, меняет судьбы людей, меняет политику, меняет международные отношения…

– При чем здесь международные отношения?! Вы думаете, я не понимаю, кто вы и что происходит?! Я это очень хорошо понимаю!

Кертис в очередной раз полез за фляжкой, взболтнул ее, с сожалением отметив, что виски осталось меньше половины.

– Сегодня неприятный день. И очень сыро. А то, что ты понимаешь, лучше держать внутри себя и не выпускать это понимание наружу.

– Да я могу… Я могу…

Вульф спокойно отхлебнул ароматную обжигающую жидкость.

– Ну, предположим, ты обратишься к властям. Ты, конечно, никогда этого не сделаешь, но, чтобы успокоить тебя, представим, что ты заявил о нашем разговоре и рассказал о своих подозрениях.

Молодой человек впился в него взглядом и даже подался вперед. Он весь обратился в слух. Начиналась главная часть вербовочной беседы: объект должен понять, что ему не отвертеться, не выкрутиться, что другого выхода не существует…

– Предположим, меня допросят. Я, конечно, от всего откажусь. Надеюсь, ты не записывал наш разговор? Ну вот видишь! Я иностранный гражданин, у меня нет клыков, рогов, копыт и удостоверений того ведомства, в принадлежности к которому ты меня подозреваешь. Какое преступление можно мне инкриминировать? Никакого! В самом худшем случае меня вышлют из страны…

Кертис сделал еще один глоток – крохотный, чтобы продлить удовольствие.

– Потом возьмутся за дядю Колю. Ведь это он направил тебя ко мне. С ним проще – он гражданин СССР…

Еще один глоточек, совсем маленький.

– И вот ночью приходят к дяде Коле, – продолжал Вульф. – Обыск, понятые, позор перед соседями. Доберутся и до Марины, хоть она и живет отдельно… Потом всю семью везут в лубянскую тюрьму. У Нины Степановны подскочит давление, у Марины случится истерика. А назавтра вам устраивают очную ставку. Ты будешь изобличать бедного дядю Колю, придется смотреть ему в глаза… И Нине Степановне, и Марине. Ты главный обвинитель и преследователь этих людей, от которых видел только хорошее! Ты готов к этому?

– Чушь какая-то, – тихо произнес молодой человек. – Бред…

– Да, чушь. Да, бред. Через некоторое время их, конечно, отпустят. Но… Они до конца жизни будут замаранными! Их выселят из Москвы в какую-нибудь тьмутаракань, Марине придется забыть не только об МГУ, но и о любом институте. Будет ткачихой, поварихой, а Нина Степановна – комендантом в общежитии. Представляешь? А кем будет дядя Коля – я и не знаю… Светский лев, любимец богемы – кем он может быть в Урюпинске или Енисейске?

Как он ни растягивал, но виски кончилось. Последние капли слабо обожгли гортань.

– А что будет с тобой, дружок, как думаешь? Получишь медаль за бдительность и поедешь на свой полигон?

Молодой человек опустил голову и нервно сцепил кисти. Но пальцы все равно заметно дрожали.

– Молчишь? Потому что знаешь, как будет дальше. Дело-то грязное, выплывет вся твоя красивая жизнь: рестораны, бега, вечеринки с девочками на дяди-Колиной даче, да и та драка выплывет обязательно… Знаешь, как это называется? Моральное разложение – вот как! Ты не станешь офицером ракетных войск. Никогда. Тебя на пушечный выстрел не подпустят ни к одному стратегическому объекту. Потому что ты – моральный разложенец, имеющий связь с сомнительными иностранцами…

– Какую связь?! Нет у меня никакой связи! – Голос молодого человека звенел на высокой ноте.

– А кто будет разбираться в тонкостях? Знаешь, как у вас говорят: «То ли у него украли пальто, то ли он украл – короче, замешан в краже!»

– Разберутся, – буркнул парень, но без убежденности.

– Разберутся, – кивнул Вульф. – Почему именно к тебе обратился подозрительный иностранец? Не к Иванову, не к Петрову, не к Сидорову, а к тебе? Да потому, что ты моральный разложенец, опозоривший звание советского человека! Ты уже меченый. Вот я с тобой сейчас разговариваю в скрытом от посторонних глаз месте – и что это значит? Ты ведь сам сюда пришел, тебя никто не заставлял! Значит, у нас был сговор, была связь! Потом ты струсил и сделал признание. Но что это меняет?

Слово «меняет» Вульф растянул, почти пропел.

– Тебя лишат диплома, а если нет, то использовать его ты не сможешь. Будешь быкам хвосты крутить в какой-нибудь захудалой деревне. И медленно спиваться. А твои родители не дождутся помощи от сынка, которого с такими трудами вырастили и выучили! Так и будут штопать разваливающиеся креслица, а на особо протертые места твоя мама будет накладывать новые заплаты из старых ситцевых халатов!

– Откуда вы знаете… про заплаты? – обомлел парень. – Вы были у меня дома?! Но каким образом?!

– Не я. Другой человек. У вас же принято пускать в квартиру посторонних людей. И поводов для этого находятся сотни… То перепись, то выборы, то опросы общественного мнения… Заплаты – ладно, дружок. А как питаются твои родители? Ведь между их скромными доходами и ценами на рынке – гигантский разрыв! А в магазинах нет ни мяса, ни масла, ни молока – да вообще ничего нет! Вы к этому привыкли и даже название придумали – дефицит. Слово-то какое противное – как название болезни… Дифтерия, сифилис, дефицит… Ну скажи, дружок, как может быть дефицитом обычная еда или нормальные лекарства?

– Это антисоветская пропаганда, – угрюмо процедил молодой человек.

– Помилуй, если у твоей мамы и твоего папы не хватает денег до получки и они об этом рассказали милому интеллигентному человеку, проводящему социологическое исследование уровня жизни населения, то кто пропагандист-антисоветчик?

– Вы моих родителей не трогайте! – Парень дернулся, но сильная рука удержала его на месте.

– Что ты, дружок! Интеллигентный человек дал им сто рублей – вроде как из средств социологического фонда, и от себя подарил приятную мелочь: баночку меда, килограмм масла, палку сервелата и что-то еще… Стоило большого труда убедить их принять подарки. Мама сказала, что это их очень поддержит. И такая поддержка будет оказываться регулярно. Раз в два-три месяца симпатичный молодой человек или милая девушка привезут посылочку от сына. Сын служит в ракетных войсках, живет на полигоне и рад любому случаю, чтобы порадовать родителей. Помочь им. Мы не бросаем на произвол судьбы своих людей! Мы не отправляем военнопленных прямиком на каторгу. Это у вас эшелоны из Германии шли до Магадана!.. И это у вас при малейшем подозрении тебе сломают карьеру. И личную жизнь.

Дождь прекратился, как будто закончилась целая дождливая эпоха. На скамье рядом с собой молодой человек увидел вырезанное ножом бранное слово. Оно показалось ему сейчас чище, чем он сам. Русское слово. Советское. Родное.

– Я предлагаю тебе интересную, умную и перспективную работу, – прозвучал рядом полушепот Вульфа. – Поддержку. Серьезные деньги. И целый мир в придачу. Ведь Варечка не хочет ехать в тайгу или тундру! Она утонченная девушка, ей нужны выставки, концерты, магазины, одним словом, комфортная и обеспеченная жизнь! Без моей поддержки ты не сможешь ей эту жизнь обеспечить…

– Я просто уйду, – сказал молодой человек, отодвигаясь от него. – Я не собираюсь никуда заявлять. И вы уйдете. Мы просто разойдемся… А деньги я и так отдам… Я достану…

Последние слова он произнес без убежденности. Да и первые тоже.

– Нет, – жестко оборвал его Вульф. – С этой минуты мы или работаем, или… Дорогой мой, да я ведь и сам могу на тебя заявить. Или кто-то другой. Некондиционные боеприпасы не подлежат хранению, их уничтожают. Ты это знаешь.

– Знаю, – сказал объект вербовки и распрямил спину – впервые за эти минуты.

Они молчали, глядя каждый в свою сторону.

– Дайте мне сигарету.

– Не дам, – сказал Вульф. – Я не для того приезжал сюда с другого конца света, чтобы вредить здоровью спортивного молодого человека. Это непедагогично.

Молодой человек сгорбился, воткнув руки как можно глубже в карманы куртки. Американец обращался с ним как с дрессированной обезьяной. Хуже – как с подопытной крысой.

И объект вербовки это с горечью понимал. Но сопротивляться не было сил, он был сломлен и раздавлен. Уйти с этого зловещего школьного двора, избавиться от общества страшного иностранца, очутиться наедине с собой, хорошенько все обдумать и найти оправдание себе, какие-то смягчающие вину обстоятельства – больше он ничего не хотел. Только бы его поскорее отпустили отсюда…

– Курить и переживать будешь дома, в общаге, – немного смягчив тон, добавил Вульф. – Можешь даже коньячку опрокинуть или виски, очень рекомендую. Вот, кстати…

Он расстегнул свою сумку с надписью «NY Travel» и достал бутылку с черной этикеткой.

– «Джонни Уокер», причем не рядовой… Тот с красным лейблом, а этот выдержанный – семь лет. Есть еще золотой, зеленый и голубой, но то очень дорогие сорта… Хотел тут девчонку одну угостить, ну да ладно. Держи, это тебе.

– Не надо, – хрипло произнес молодой человек.

– Держи, – повторил Вульф таким тоном, что тот больше не спорил и взял бутылку. Тон сразу изменился.

– Будешь меня слушать, узнаешь вкус и голубой марки. Кстати, она и есть самая дорогая, а вовсе не золотая, как можно подумать, если мыслить шаблонно… Запомни, в нашей работе – да, да, в нашей общей работе, нельзя мыслить стереотипами!

Парень молчал. Можно было подумать, что он рассматривает этикетку, но отсутствующий взгляд опровергал такое предположение.

– Чтобы не было вопросов, спрячешь ее сюда, – Вульф достал из той же сумки обычную сатиновую авоську, какие продаются в московских хозмагах. – Только не надирайся, как свинья. Ты отныне – член очень уважаемого трудового коллектива. Понял?

– Да уж… Я давно все понял… А сейчас только убедился…

– А вот это положи в карман, да не потеряй, – Вульф протянул туго набитый конверт. – Здесь пять тысяч долларов. Дядя Коля обменяет их на рубли по выгодному курсу – хватит и рассчитаться с ним, и свозить Вареньку в Юрмалу или в Пицунду – ведь она об этом мечтает? Купишь ей подарки, модные вещи, чтобы в гарнизоне она показалась красивой и обеспеченной дамой, там это очень важно…

– Да, вы знаете все тайны, что я доверял дяде Коле, – с горечью сказал молодой человек, пряча деньги во внутренний карман куртки.

– Когда я сделаю то, что вы хотите, вы оставите меня в покое?

– Ну конечно! – Кертис Вульф обнял его за плечи. – Если ты сам не захочешь продолжать сотрудничество! Но ты захочешь, поверь мне!

Завербованный агент отстранился.

– Нет уж! Только один раз! Говорите, что вам нужно…

Вульф, прищурившись, посмотрел на далекую бледную звездочку, что первой осмелилась выскочить на прояснившееся вечернее небо.

– А нужно-то всего ничего, – сказал Вульф. – Итак, слушай меня внимательно…

Когда новый агент ушел, Вульф некоторое время продолжал сидеть в прежней позе – развалившись на скамейке, обнимая левой рукой деревянную спинку. Нет, в его груди не торчала рукоять ножа, как у одного из героев фильма «Место встречи изменить нельзя», который будет снят без малого десятилетие спустя, – и вообще, если сказать честно, Вульф чувствовал себя прекрасно. Рядом с первой звездочкой выскочила вторая, и третья, и двадцать восьмая. Наступил вечер. Вульф прислушивался, но ничего не услышал, кроме обычных городских звуков. Тогда он достал из кармана диктофон, отмотал пленку немного назад и услышал глуховатый голос молодого человека: «Хорошо. Я все понял. Под лестницей. Сделаю…» Запись в порядке. Дело сделано. Можно возвращаться домой. Но прежде чем подняться со скамейки, Вульф еще раз извлек заветную фляжку.

– Хорошая работа.

Он отсалютовал звездам и вытряс в гортань еще несколько капель.

Спайк лежал без сна поверх простыни, раскинув в стороны ноги. Он вдавливал пальцами глазные яблоки, любуясь пульсирующими черно-зелеными кругами. Он насвистывал сквозь зубы мотивчик из «Порги и Бесс». Он сдергивал простыню с сонного женского тела, брошенного ему сюда в качестве подачки, и считал позвонки на узкой спине. Он выкурил полпачки сигарет и сделал пятьдесят приседаний. Он успел поменять тридцать три позы и отлежать все бока, но сон все равно не шел к нему. Трахнуть еще раз эту соплячку? Вопрос был риторическим: ни желания, ни возможности его исполнить он не чувствовал.

Это нервы. Или нечистая совесть. Он все время ходит по краю пропасти. Этот проклятый Кертис Вульф что-то заподозрил. Дескать, Спайк знает то, что знать не должен… И непонятно, каким рейсом он прилетел… Даже зашел в номер и попросил аспирин, а аспирина не оказалось! И солидного багажа не оказалось тоже! Американец без аспирина и большого чемодана – это все равно что русский в смокинге и без бутылки водки! Это очень, очень подозрительно! Американец в таком положении может оказаться только тогда, когда он агент Кей Джи Би по кличке «Американец»! Когда он уже три года живет в Москве и два из них находится на крючке Кей Джи Би! И когда он по внезапному приказу бросает свою квартиру на Юго-Западе – она же корреспондентский пункт журнала «Таймс», и, изображая только что прибывшего туриста, шпионит за своими соотечественниками! Добром это не кончится! Надо поговорить с этим Сшагховым, чтобы его не выдергивали так неожиданно! И вообще, он уже отработал свои прегрешения!

В половине третьего, когда он всерьез подумывал, не постучать ли ему головой в стену, чтобы вымолить хоть два часа забвения, – в коридоре вдруг послышались шаги. Спайк замер. Шаги энергичные, уверенные и громкие. Мужские. Наверняка не горничная и не загулявший интурист. К тому же там шли как минимум три человека. Какое-то очень неприятное воспоминание исказило черты лица Спайка и заставило его вскочить с кровати, подальше от этой угловатой тинейджерки с ее позвонками, длинными тонкими ногами, маленькой грудью и прочими прелестями, окутанными густым духом советского шампанского. Он очутился в прихожей, завернутый в простыню и дрожащий, как с перепою. «А я что, – еле слышно бормотал он по-английски, – я здесь ни при чем, я гражданин Соединенных Штатов…»

Но шаги проследовали дальше. Да и потом, сейчас ему нечего бояться! Спайк взял себя в руки, достал из пачки сигарету, сунул ее в рот и принялся остервенело жевать фильтр – курить он уже не мог.

Дальше по коридору находились комнаты 87, 88, 89 и 90. Роберт Кинселла, Эдвард Файн, Кертис Вульф и какой-то натурализовавшийся кореец, фамилию его Спайк так и не смог запомнить.

Остановились. Спайк, приподняв дверь, чтобы не скрипела, чуть-чуть приотворил ее. Буквально на полсантиметра. Трое мужчин в штатском стояли напротив 89-го номера, три широкие спины, обтянутые грубой шерстяной тканью в полоску. Значит, Вульф. Странно. Из этой четверки Вульф казался ему самым, как бы это сказать… лояльным, что ли. Даже фарцовщикам ничего не продавал… В чем он провинился?

Послышался стук в дверь.

– Милиция! Откройте!

Они подождали и постучали снова.

Судя по всему, Вульф хранил молчание. Люди в штатском перебросились несколькими короткими фразами, и Спайк услышал, как один из них произнес по-русски:

– Ломаем.

Это было уже интересно. Спайк пришел в необычайное возбуждение. Еще бы! Он-то знал, каково лису в его лисьей норе, когда злые зубастые терьеры роют лапами землю, расширяя вход. Спайк сейчас словно смотрел триллер про самого себя… только его роль исполнял кто-то другой, а именно Кертис Вульф, журналист из Майами. Чао, бамбино! Спайк Эммлер сегодня только зритель.

Едва раздался стук в дверь, Вульф был уже на ногах. Вскочил, как пружина. Никакая это не милиция, это контрразведка противника! Провал! Ну что ж, такой вариант развития событий тоже предусматривался, как вполне возможный. Неужели этот пацан? Или роковая случайность? Или предательство в Лэнгли?

Он не тратил время на рефлексии и сожаления. В его распоряжении всего несколько секунд. Вульф сорвал со спинки стула сохнувшую там после вечернего дождя ветровку и достал из кармана диктофон. Вытряхнул кассету на ладонь.

– Открывайте немедленно! Иначе будем ломать дверь! – донеслось из коридора.

Вульф окинул взглядом комнату. Перед отъездом его шеф оговорился, что в общем-то микрокассеты изготовлялись с расчетом на то, чтобы при необходимости их можно было укрыть даже в естественных отверстиях тела. На какие такие отверстия рассчитывал шеф, Вульф на знал – может, на свою толстую задницу? Но рвать собственное тело Вульф не собирался.

Он схватил со стола перочинный нож и поддел плинтус в углу. Легкий треск, деревянная планка отошла, выдирая из пола острые гвозди. Кассета упала в открывшуюся черную щель, как металлический доллар в копилку. Плинтус приставлен на прежнее место, несколько ударов кулаком – и он встал как влитой. Как будто никто и никогда его не трогал. Теперь бросить нож в чемодан, чтобы убрать подсказку…

Вульф остановился посреди комнаты, лихорадочно соображая, остались ли еще какие-то подсказки?

Диктофон. Они найдут диктофон, но не найдут кассету, и тогда станут ее искать… Выкинуть его в окно? Нельзя. Окно наверняка под контролем. Хотя – стоп. У него же остались еще две кассеты: пустая и с записью. «Передний фасад расписан золотом и индиго, ворота кованые, с низкой калиткой, высотой семьдесят дюймов…» Вот она! Вставить. Захлопнуть крышку. Все.

Когда люди в штатском сломали дверь и вошли в комнату 89, они застали Кертиса Вульфа в постели, сонного и не понимающего, что происходит.

– Ху а ю? – вопрошал он. – Ви кто-о?

– Сейчас тебе будет и «хуа» и «хую», – невесело пошутил один из штатских, бросая ему смятые джинсы. – Одевайся, поехали.

Спайк дождался, пока из номера 89 вышел Вульф в плотном кольце сопровождающих. И, почти не таясь, закрыл свою дверь: когда четверо шаркают ногами и ругаются сразу на двух языках – хоть стреляй, никто из них ничего не услышит.

Потом подошел к кровати, потряс за плечо очень юное и очень сонное создание:

– Get out, darling![3]

– Что? – Она вскинулась, тараща заспанные и испуганные глаза. В подобных ситуациях никогда не знаешь наверняка, чем все кончится: получишь доллары или по морде. Могут и по кусочкам в канализацию спустить – такие случаи тоже бывали.

– Уебывай! – перевел Спайк, причем перевод произошел сам собой, на подсознательном уровне, выдавая глубокое проникновение в тонкости русского языка и тайны ненормативной лексики. Настолько глубокое, какое встречается только у коренных носителей великого и могучего. Иногда Спайк действительно ощущал себя русским, и ему это иногда нравилось.

Девчонка вскочила, как солдат по тревоге, привычным движением ловко схватила одежду и стала быстро одеваться.

– Гля, как ты меня нащипал! – Она вытянула тонкую ногу с красными пятнами на бедре, потом выставила локоть. – Теперь синяки на месяц… За это отдельно доплатить надо…

– Напиши заявление в профсоюз… – меланхолично сказал Спайк. Сейчас угловатая тинейджерка с выпирающими позвонками и острыми косточками таза его совершенно не волновала.

– Давай деньги! Пятьдесят гринов! – Девчонка наклонилась за туфлями, короткая юбчонка обнажила бледные ягодицы.

Спайк смачно врезал по ним ладонью. Раздался звонкий шлепок.

– Money or love…[4]

Девчонка вскрикнула.

– Ты что?! Расчет, я говорю. Ты свое получил? Теперь я хочу получить свое!

Спайк встряхивал и выравнивал смятую постель.

– Ты все уже получила, детка. И любовь, и удовольствия! – Он сбросил с себя простыню, швырнул на кровать и даже подбоченился совсем по-русски.

– Что ты мне свой стручок показываешь? – возмутилась девчонка, предусмотрительно перемещаясь поближе к двери. – Я несовершеннолетняя! Сейчас зайду в пикет и заявлю, что ты меня изнасиловал!

– Иди, заявляй!

Спайк усмехнулся. Он чувствовал себя большим, сильным и неуязвимым. Это было приятное чувство.

– Вот он у тебя какой! – В бессильной злобе, девчонка показала фалангу тонкого мизинца. – И стоит плохо!

Она ужом выскочила за дверь.

Спайк, все еще усмехаясь, оглядел себя. Действительно, хвастаться особо нечем. Сучка была права. Но не это в жизни главное… Он рассмеялся и пошел к двери, запер ее основательно, на два оборота ключа.

– На мой век такой сладенькой мрази хватит…

Он прыгнул на кровать, удобно улегся на спину, раскинул руки, раскинул ноги.

Через мгновение он сладко спал.