Введение

Эта книга представляет собой анатомию индустрии холокоста и одновременно — обвинительный акт против нее. На последующих страницах я показываю, что ХОЛОКОСТ (относительного этого способа написания см. примечание 1) — это такое изображение массового уничтожения евреев нацистами, на которое наложила свой отпечаток идеология.[1] Как и все идеологии, она, хотя и слабо, связана с действительностью. ХОЛОКОСТ — не произвольно смонтированная, а наоборот, весьма гармоничная конструкция. Ее центральные догмы служат опорами важных политических и классовых интересов. ХОЛОКОСТ оказался практически незаменимым идеологическим оружием. Благодаря его применению одна из сильнейших военных держав мира, нарушения прав человека в которой просто ужасают, может разыгрывать роль государства-жертвы, и таким же образом наиболее преуспевающая этническая группа США обрела статус жертвы. Эта вызывающая сочувствие роль жертвы приносит большие дивиденды, в частности, обеспечивает иммунитет против критики, какой бы справедливой она ни была. Я хотел бы добавить, что те, кто пользуется этим иммунитетом, не могут избежать обычно связанного с этим морального разложения. С этой точки зрения выдвижение Эли Визеля в качестве официального толкователя ХОЛОКОСТА не случайно. Занять эту позицию ему помогли не его гуманитарная деятельность и не литературный талант.[2] Визель играет главную роль скорее потому, что он непоколебимо поддерживает догм ХОЛОКОСТА и тем самым служит интересам тех, кто за этим стоит.

Первый толчок к написанию этой книги мне дало поучительное исследование Питера Новика "Холокост в американской жизни", которое я рецензировал для одного английского литературного журнала.[3] Критический диалог, который я начал тогда с Новиком, продолжен на последующих страницах, содержащих многочисленные ссылки на его исследование. "Холокост в американской жизни" — это скорее собрание провокационных суждений, чем обоснованная критика, и продолжает достойную уважения американскую традицию "разгребателей грязи". Как и большинство авторов этого направления, Новик сосредотачивает внимание на самых чудовищных вещах. "Холокост в американской жизни" написан в живом, ехидном стиле, но эта критика не доходит до корней. Эта книга содержит принципиально важные гипотезы, но необходимые дополнительные вопросы не поставлены; она не банальная и не еретическая, но она смело идет вразрез с расхожими мнениями большинства. Как и следовало ожидать, она вызвала много откликов в американских СМИ, хотя реакция была смешанной.

Главным предметом анализа Новика является «напоминание». Это «напоминание», которое в настоящее время служит объектом вдохновения для тех, кто живет в башне из слоновой кости, несомненно, самый убогий из терминов, когда-либо рожденных на академических высотах. Отвесив обязательный реверанс Морису Хальбваксу, Новик показывает, как "современные потребности" влияют на "напоминание о Холокосте". Было время, когда инакомыслящие интеллектуалы не отделяли политические категории «власти» и «интересов» от понятия «идеологии». Сегодня от этой позиции не осталось ничего, кроме соглашательского, деполитизиро-ванного языка «пожеланий» и «напоминания». Однако приведенные Новиком доказательства показывают, в сколь большой степени напоминание о холокосте является идеологическим продуктом скрытых интересов. Напоминание о холокосте, согласно Новику, хотя и определяется выбором, но этот выбор часто бывает произвольным и, как он подчеркивает, делается не на основе "расчета преимуществ и недостатков, а без каких-либо мыслей о последствиях".[4] Но приведенные доказательства заставляют сделать как раз противоположный вывод.

Мой первоначальный интерес к теме уничтожения евреев нацистами вызван личными причинами. Мой отец и моя мать выжили в варшавском гетто и в нацистских концлагерях, но все остальные члены их семей погибли. Мое первое воспоминание о массовом уничтожении евреев нацистами, если я могу это так назвать, — вид моей матери, которая, как зачарованная, следила по телевизору за процессом Эйхмана (в 1961 г.), когда я возвращался домой из школы. Хотя она вышла из концлагеря всего за 16 лет до этого процесса, мои родители, какими я их знал, всегда были в моих глазах отделены от этого непреодолимой пропастью. На стене комнаты висели фотографии семьи моей матери (фотографии семьи моего отца пропали во время войны). Я никогда не мог до конца понять, что связывается меня с моими родственниками, и еще меньше мог представить себе, что с ними произошло. Это были сестры, брат и родители моей матери, но не мои тетки, мой дядя и не мои дедушка с бабушкой. Я вспоминаю, как прочел в детстве книги «Стена» Джона Херси и "Миля 18" Леона Ури, романтические описания варшавского гетто. (Моя мать однажды пожаловалась, что, погрузившись в чтение «Стены», она по пути на работу проехала станцию метро, где ей надо было выходить.) Сколько я ни пытался, мне не удавалось хоть на один миг совершить воображаемый скачок через все, что связывало моих родителей в их повседневной жизни с этим прошлым. Честно говоря, я до сих пор не могу этого сделать.

Но есть еще один, более важный момент. Если не считать этого присутствия призраков, я не могу вспомнить, чтобы история массового уничтожения евреев нацистами когда-либо тревожила мое детство. Дело заключалось главным образом в том, что вне моей семьи никто, похоже, этим не интересовался. Друзья моего детства много читали о событиях дня и бурно их обсуждали, но, честно говоря, я не могу вспомнить ни одного своего друга (или родителей друга), которые хоть раз спросили бы меня, что пережили моя мать и мой отец. Это было не уважительное молчание, а скорее равнодушие. В свете этого я могу лишь скептически относиться к тем потокам ужасов, которые стала извергать в последующие десятилетия укрепившаяся индустрия холокоста.

То, что американские евреи вдруг «открыли» факт массового уничтожения евреев нацистами, представляется мне часто чем-то еще более худшим, чем забвение. И в самом деле: мои родители вспоминали о своих страданиях только между собой, они не кричали об этом публично, но разве это не лучше, чем нынешняя наглая спекуляция на страданиях евреев? До того, как из массового уничтожения евреев сделали холокост, были опубликованы лишь немногие научные исследования на эту тему, например, "Уничтожение европейских евреев" Рауля Хильберга, и воспоминания, такие как "Сказать «да» жизни, несмотря на это" Виктора Франкля и "Пленники страха" Эллы Лингенс-Рейнер.[5] Но это маленькое собрание драгоценных камней лучше, чем те горы макулатуры, которыми теперь завалены полки библиотек и книжных магазинов.

Хотя мои родители до самой смерти каждый день заново переживали прошлое, к концу своей жизни они потеряли интерес к холокосту как к публичному спектаклю. Один из старых друзей моего отца был вместе с ним в Освенциме, придерживался левых убеждений и казался неподкупным идеалистом — после войны он из принципа отверг возмещение немцами ущерба. Но потом он стал руководителем израильского мемориала холокоста "Яд Вашем". Не сразу и с явным разочарованием моей отец наконец признал, что индустрия холокоста испортила даже этого человека и он стал приспосабливать свои убеждения к тому, что сулят власть и прибыль. Когда изображение ХОЛОКОСТА стало принимать все более абсурдные формы, моя мать любила иронически цитировать Генри Форда: "История — это чепуха".

Рассказы "переживших холокост" — все они были узниками концлагерей и якобы героями сопротивления — были у нас дома излюбленным предметом насмешек. Джон Стюарт Милль давно уже сказал, что истины, которые постоянно не ставятся под вопрос, в конце концов "перестают быть истинами, потому что от их утрирования они превращаются в свою противоположность".

Мои родители часто интересовались, почему меня так возмущает фальсификация истории нацистского геноцида и спекуляция на этой теме. Главная причина заключается в том, что это делается для того, чтобы оправдать недостойную политику израильского государства и поддержку американцами этой политики. Но есть и личный мотив. Я хочу сохранить память о тех преследованиях, которым подверглась моя семья. Нынешняя кампания индустрии холокоста, направленная на то, чтобы от имени "нуждающихся жертв холокоста" выжимать деньги из Европы, низводит в моральном плане их мученичество на уровень игроков, проигравшихся в казино в Монте-Карло. Но, независимо от этого моего личного мотива, мы должны сохранить память об исторических событиях в полном объеме, мы должны бороться за это. Как я предполагаю на последних страницах этой книги, мы можем, изучая массовое уничтожение евреев нацистами, узнать кое-что не только о немцах или о неевреях, но и о нас всех. Однако если мы хотим действительно чему-то научиться на примере массового уничтожения евреев, нам надо, как я полагаю, уменьшить физические масштабы этого события и повысить его моральное значение. Огромные общественные и частные средства расходуются на увековечение памяти жертв нацистского геноцида. Но то, что происходит в результате, обычно лишено какой-либо ценности, потому что служит возвеличению евреев, а не напоминает об их страданиях. Наши сердца давно уже перестали воспринимать страдания остального человечества. Самый важный урок, который я получил от матери как напутствие в жизнь, заключается в том, что она никогда не говорила: "Ты не должен сравнивать". Моя мать всегда сравнивала. Несомненно, надо проводить исторические различия. Но когда морально различают «наши» страдания и страдания «других», мораль превращается в фарс. Платон говорил: "Нельзя сравнивать двух людей в беде и утверждать, будто один из них счастливей другого". С точки зрения страданий афро-американцев, вьетнамцев и палестинцев, кредо моей матери всегда гласило: "Мы все — жертвы холокоста".

Норман Дж. Финкелыитейн. Нью-Йорк, апрель 2000 г.