"Театр на Арбатской площади" - читать интересную книгу автора (Могилевская Софья Абрамовна)

Глава вторая О том, как Санька две затрещины снесла, а подзатыльника не стерпела

Только успела она ступить на землю, услыхала возле себя:

— Вот она, твоя чернявая…

Не дочь, а чернявая, подумала Санька. Стало быть, и эта знает, что она подкидыш.

Подскочив к Саньке, мачеха заорала:

— Ты где ж пропадала, окаянная твоя душа?

А Санька в ответ ни слова, будто онемела. Молчок, и всё тут!

— Не слыхала, что ли, как тебя кричали? — громче прежнего заорала Степанида. — Оглохла?

И на этот раз Санька промолчала. Стоит, словно каменная. И глаза в землю уперла.

Степанида даже позеленела от злости. Ишь ты, гордячка! II слова из нее не вытянешь.

— Ты что, надолго молчать взялась?

Тут Санька подняла на мачеху глаза. А в глазах — одна дерзость и непокорность.

У Степаниды руки зачесались: ох, и нахлещет же она сейчас девку! Однако такая ярая злоба была в Санькиных глазах, что руки-то у Степаниды хоть чесались, а подняться не поднялись.

— Иди репу копать. Дел невпроворот, а она баклуши бьет!

— Не пойду.

— Как это не пойдешь?

— Не пойду, и весь сказ…

— Да ты что?!

— А ничего. Посылай своих девок, на моем горбу наездились. Предовольно с меня… Хватит! Пусть твои спину гнут, а я посижу да погляжу.

Тут Степанида дала волю рукам. Ястребом кинулась на Саньку—шлеп ее по одной щеке! Шлеп ее по другой щеке!.. Вот уж истинно говорят — мать высоко руку поднимает, да не больно бьет, а уж как у мачехи рука опустится, так огнем щеки загорятся.

От Степанидиных затрещин щеки у Саньки и правда запылали алым пламенем.

Тут подошел Лука.

— Чего разорались? На весь околодок крик подняли.

— Ты глянь на свою злодейку… Ей — слово, она—десять! Ей говорю — иди репу копать, отец велел. Она — не пойду! Да что ж это такое? Осатанела девка!

А Санька стояла — не подступись. Губы прикусила, щеки разрумянились, глаза горят.

Ну и ну… Ведь правда осатанела!

Лука подошел к ней и тихо, но с угрозой приказал:

— Иди репу копать. Надобно на базар ехать.

А Санька ему свое, да громко, да на весь двор:

— Не пойду. Посылай Любку с Марфуткой.

— Люди добрые, что придумала! Моих лебедушек…

Может, Саньке в ту минуту и смешно не было, может, и вовсе смеяться не хотелось, однако подняла хохот на весь двор:

— Аи да лебедушки! Гусыни жирные, вот кто дочки твои разлюбезные… Еле ходят, вот до чего отъелись на батенькиных хлебах.

Из сеней на крыльцо выползли Любаша с Марфушей. От сонной одури глазами хлопают — что такое? Их-то зачем поминают? Экую рань крик подняли. Спать бы еще да спать, а разбудили…

А на Саньку такое нашло, что и рада бы себя остановить, да куда там — вскачь понеслась!

— Вот они, гусыни! Гляньте на них, на жирных. Да разве таких кто замуж возьмет? В перестарках сидят и будут сидеть…

Кое-кто из соседей стал выходить на крыльцо. Что это у Крюковых делается? Сроду такого не случалось. Крик. Ругань, Натюшки светы родимые, да что ж это?

Лука подошел к Саньке.

— Замолчи, дура! Не срами на старости лет, — и, не удержавшись, двинул ей здоровенный подзатыльник.

А Саньке того и надо было. Закричала громче прежнего:

— Видать, что ты мне не отец! Кабы отцом был, не поднялась бы рука… Заступником стал бы! Разве отец даст над родной дочерью измываться? Разве… — уткнув лицо в ладони, вдруг громко Заплакала и, рыдая, кинулась за дом.

Лука стоял, будто онемевший. Степанида и та замолчала. Однако ненадолго. Вспомнив, что Санька обозвала ее дочерей гусынями, вмиг обрела голос. Накинулась на Луку:

— Так тебе и надо, простофиле! «Лаской, лаской с ней надобно»!.. Вот тебе и лаской! Мало девку лупили, получай теперь…

Лука махнул на Степаниду рукой: молчи ты, не твоего ума дело! И, понурившись, виноватый пошел за Санькой.

Она уже не плакала. Стояла в саду под яблоней. Глаза были сухи, лицо бледно, только на щеках горели алые пятна — следы Степанидиных затрещин.

Лука подошел к ней.

— Санюшка, прости меня…

Санька не глянула на него, процедила:

— Бог простит.

И Лука понял: бог-то, может, и простит, а Санька не простила и никогда не простит. Подумал: видно, и та, что в омут кинулась, оставив под кустом младенца, великой гордыни была женщина.

А Санька, не повернув к нему головы, спросила:

— Сказывай, где репу копать? На ближних грядах или возле реки?

— Да ладно, не надо…

— Показывай, раз спрашиваю! — прикрикнула она на Луку. А часа через два, лишь только он уехал на базар, Санька, умывшись, приодевшись, надев на ноги праздничные сапожки, накинув на голову пунцовый полушалок, последний подарок матери, пошла к воротам.

— Ты куда это? — вздумала остановить ее Степанида. Но Санька на нее лишь искоса глянула, та осеклась и смолкла. Думала ли Санька в тот миг, когда за ней, скрипнув, закрылась калитка, что слышит скрип этот последний раз? Думала ли она, заложив за собой щеколду, что и это она сделала последний раз? Нет, такого у нее в мыслях не было. Просто хотелось ей в тот миг досадить мачехе и сестрицам. Пусть, пусть поработают! Пусть ведер двадцать воды из колодца вытянут! Пусть раз десять слазят в погреб! Пусть дров натаскают, пусть печку истопят, пусть скотину накормят, в доме приберут… Пусть, пусть, пусть поглядят, как им без нее, без Саньки, придется…

Со злорадством услыхала за своей спиной вопрошающий окрик мачехи:

— Никак, ушла?

И два голоса с испугом ей в ответ:

— Ушла, маменька, ушла…

Но слова их словно бы Саньки уже и не касались, словно бы донеслись к ней из далекого далека.

Выйдя за ворота, она перекрестилась. Поглядела налево, поглядела направо. И пошла по той самой дороге, которая вела через пустоши, через огороды, через большое торговое село Кудрине прямо в первопрестольную. А Москва, кстати сказать, находилась от Санькиного дома не так уж и далеко…