"Дмитрий Балашов. Воля и власть (Роман) ((Государи московские; #8)" - читать интересную книгу автора

- В монастырь!
Евдокия, княгини, иноки, сыновья, внучата, бояре и чадь, уразумев,
что князь попрощался с ними навсегда, подняли плач, и плач охватил всю
площадь: голосили и причитали женки, молились и плакали мужики. А князь
шел, спотыкаясь, по-прежнему ведомый, в лавру Святого Афанасия, где и был
пострижен в иноческий чин в тот же день, двадцатого августа, и наречен
Матфеем.
Теперь и духовные силы были на исходе. Он уже плохо понимал и
воспринимал окружающее и здесь, в келье, уложенный на твердое ложе,
всхлипнул, не то от усталости, не то от счастья оказаться наконец в
постели. Келейник после какой-то возни за дверью внес в келью знакомый
курчавый ордынский тулуп, посланный Евдокией, коим и укрыли князя. Михайло
тихо улыбнулся этой последней заботе супруги своей, не забывшей и тут о
суетных навычаях дорогого своего лады. Уже было все равно, чем одевать
ветхую плоть свою, что вкушать или же не вкушать вовсе, но забота женская
у самого порога вечности согрела сердце. Так и задремал с улыбкою на
устах.
Князю оставалось жить еще семь дней (преставился Михаил Александрович
26 августа, во вторник, в ночь, к куроглашению, а наутро, в среду, был
положен в фоб), но свои счеты с жизнью Михайло покончил уже теперь, и в
келье, изредка дозволяя посетить себя, ждал одного - смерти.
Московский боярин Федор Кошка почел надобным поехать в Тверь на
последний погляд и по родству, и так - из уважения к тверскому великому
князю. Сына Ивана, отпросивши у Василия Дмитрича, взял с собой.
- Сестру поглядишь! - примолвил коротко. - Все же не чужие им мы с
тобою!
Ехали верхами. Тряский короб, охраняемый полудюжиною ратных, остался
назади.
Осень осыпала леса волшебным багрецом увядания. Тяжкая медь дубовых
рощ перемежалась то светлым золотом березовых колков, то багряными
разливами кленовых застав и осинника. Ели, почти черные в своей густой
зелени, купались в разноцветье осенней листвы, словно острова в океане.
Сенные копны уже пожелтели и потемнели, и лоси начинали выходить из
редеющих лесов, подбираясь к стогам, огороженным жердевыми заплотами.
Убранные поля, в желтых платах скошенного жнивья, перемежаемого зелеными
лентами озимых, гляделись полосатою восточной тафтой. В вышине тянули на
юг птичьи караваны, и пахло свежестью, вянущими травами, грибною горечью и
чуть-чуть могилой. Кони шли шагом, почти не чуя опущенных поводов. Иван то
и дело взглядывал на престарелого родителя, который сидел в седле, словно
в кресле, будто слитый с конем - научился в Орде ездить верхом не хуже
любого татарина.
Молчали. В лесах царило предзимнее безмолвие, смолкли ратаи на полях,
и слышно становило порою, как падает, кружась, осенний лист. Еще не
перелинявшие зайцы отважно шастали по полям, косясь на проезжающих
всадников и лениво отпрыгивая от дороги.
- Жалко все же князей, да и ратников, что погибли на Ворскле! -
говорил Иван. - Чего-то Витовт не рассчитал!
Старый Кошка покрутил головою.
- О договоре Витовтовом с Тохтамышем не позабыл, часом? - вопросил он
сына. - Что бы мы там ни думали, а Едигей с Темир-Кутлуком на Ворскле