"Владимир Николаевич Балязин. За светом идущий [И] (детск.)" - читать интересную книгу автора

старушечьих ртов: "Ведьма!"
И вспомнила Соломонида последнюю такую встречу - вчерашнюю,
предвечернюю. Шла она подоить Пеструшку. Шла, хромая, тяжело опираясь на
палку. И заметила: за редким тыном стояли две знакомые старухи-богомолки.
Увидев Соломониду, одна старуха всплеснула руками и наклонилась к уху
товарки. Вторая слабо охнула и мелко, часто закрестилась. Затем обе с
криком: "Нечистая! Нечистая! Богородице-дево, спаси и помилуй!" - бросились
бежать так прытко, что не всякая молодайка угналась бы за ними.
Отбежав саженей двадцать, они обернулись. Остановившись, стали плевать
в ее сторону, выкрикивая высокими кликушечьими голосами: "Ведьма! Ведьма!
Нечистая! Сгинь! Сгинь!"
До слез обидными показались Соломониде слова старух, но еще обиднее
была их неуемная злоба.
И вспомнила Соломонида, что из-за злобы людской продала она оставшийся
ей в наследство постоялый двор и переехала сюда, в лесную избушку, подальше
от недобрых слов и взглядов.
Купила корову Пеструшку, а осенью приблудился ко двору шалый молодой
пес Найден, и стали они жить вчетвером, не считая кота да кур с петухом.
Кормились они тем, что давали огород и лес. С трех лет приспособила она к
грибной и ягодной охоте Тимошу, а еще через год обучила его рыбной ловле. А
как сравнялось сыну семь лет, то, завязав в платок два серебряных гривенника
и посадив в корзину старую хохлатку, повела она Тимошу в кладбищенскую
церковь Дмитрия Прилуцкого к дьячку отцу Варнаве - человеку непьющему,
тихому, любомудру да книгочею. Три года бегал сын ее в убогую избушку отца
Варнавы. По словам учителя, разумен он был столь необыкновенно, что скоро
наставлять Тимошу пристойно было бы другим людям, более грамотным, ибо
предстояло стать Тимоше не менее чем архиереем.
От последних мыслей стало Соломониде совсем хорошо. Вся еще во власти
не отпускавших ее дум, она взглянула на подоконник, где лежала толстая
тетрадь ее сына. Книги были дороги, и Тимоша полюбившиеся ему места
переписывал в эту тетрадь.
Сколько мудрости и света было собрано ее сыном на сшитых суровой ниткой
листочках!
Соломонида снова закрыла глаза - и вот уже не летнее утро, не
затопленная светом изба, а зимний вечер и теплый полумрак предстали перед
нею.
Мурлыкал на печи кот, чуть потрескивала лучина в железном поставце,
пахло смоляным дымом, печеным хлебом, неистребимым духом сушеных трав,
развешанных в избе и в сенях.
Тимоша, разутый, сидел на лавке у печи. Блаженно поводя пальцами босых
ног, правой рукой любовно гладил тетрадь.
"Ну, садись, мама, садись", - с нетерпением звал он ее, досадуя, что
Соломонида никак не может бросить какое-то свое вечное занятие по дому.
Она садилась насупротив сына, поправляла платок, замирала в сладкой
истоме, ожидая великого чуда - чтения.
"Премудрость светла и неувядающа и легко созерцается любящими ее, -
негромко читал Тимоша. - С раннего утра ищущий ее не утомится, ибо найдет ее
сидящею у дверей своих. Помышлять о ней есть уже совершенство разума, и
бодрствующий ради нее скоро освободится от забот; и начало премудрости есть
искреннейшее желание учиться.