"Земли обагрённые кровью" - читать интересную книгу автора (Сотириу Дидо)

II

Когда отец увидел, что я освоил четыре арифметических действия и могу кое-что написать, он позвал меня и сказал:

— Собери свои вещи, Манолис. На днях поедешь в Смирну. Я хочу, чтоб ты вышел в люди, поучился торговле, присмотрелся к работе торговцев на базаре и в магазинах, познакомился с жизнью.

Впервые отец говорил со мной, как со взрослым. Мне показалось, что это именно тот редкий случай, когда его сердце чуть-чуть обмякло. Я набрался смелости и сказал:

— Я сделаю так, как ты велишь, отец. Но знай, что я люблю учиться. Грамота легко укладывается у меня в голове, я глотаю ее, словно жаждущий воду…

Мои слова, должно быть, произвели на отца некоторое впечатление. Но он ничего не сказал. Только буркнул что-то нечленораздельное, и я не мог понять, что же он думает. А на следующий день, когда мы возвращались с нашего участка в горах, он, остановившись на перевале, окинул взглядом поля внизу и сказал:

— Зачем тебе грамота, когда можно обработать еще столько плодородной земли? Ты что, собираешься стать священником или учителем? А мне нужно, чтоб ты стал умелым торговцем, научился вести дела в городе, чтобы нас не съедали проценты и не обманывали обдиралы-торговцы. Я решил отправить тебя в Смирну именно потому, что ты хорошо соображаешь и глаз у тебя острый.

В воскресенье утром отец уехал по делам в Айдын, а я, воспользовавшись его отсутствием, поднялся в горы, чтобы встретиться с Шевкетом и рассказать ему о моем отъезде. С этим пастушком-турчонком нас связывала крепкая дружба. Во время пасхальных каникул, когда я поднимался в горы с овцами, я вовлекал его в самые отчаянные игры. Мы вскарабкивались на почти неприступные вершины, куда не ступала человеческая нога, искали орлиные гнезда и скрытые пещеры, купались в горных речках. Когда разражалась буря и хлестал дождь, мы, словно опьянев от переполнявшего нас чувства восторга, бегали по лесу, подставляя грудь ветру и дождю. Промокнув до нитки, мы прятались в большую пещеру, куда набивались и наши овцы, разводили огонь, сушились, готовили еду. Затем я принимался рисовать перед Шевкетом одну за другой радужные картины: как я беру его с собой на пасху в Кыркындже; как он радуется, глядя на свечи, сверкающие в ночи, словно звезды; как слушает «Христос воскресе», мелодичный перезвон колоколов; как стреляет по обычаю из детского пистолета; как за одним столом с нами ест пахучие чуреки [5], испеченные матерью.

Доверие, которое питал ко мне Шевкет, укрепилось особенно после одного случая. Деревня, где жил Шевкет, была, как и другие турецкие деревни, очень отсталой. Там не слышали даже слова «доктор» или «учитель». Когда кто-нибудь заболевал в их деревне, близкий ему человек три часа трясся на лошади — ехал в другую турецкую деревню к мулле, который пользовался славой исцелителя.

— Мулла-эфенди, — говорил человек, — у нашего односельчанина болит то-то и то-то. Что нам делать?

Мулла впадал в глубокую задумчивость. Он мысленно обращался к корану. Вспомнив, какая молитва нужна в данном случае, он садился и писал ее. Человек платил ему за труд, брал сложенную бумажку, возвращался в деревню и давал ее больному, чтоб тот проглотил бумажку и излечился!..

Однажды тяжело заболел отец Шевкета.

— Умрет мой отец, — сказал мне как-то Шевкет. — Бумажки муллы не помогают ему, он тощает с каждым часом.

— Привези-ка ты его в нашу деревню, — посоветовал я. — У нас хороший доктор. Он больным не бумажки дает, а прописывает разные лекарства, пилюли, мази, которые готовит ученый аптекарь.

Шевкет удивился и испугался — не грешно ли обращаться к доктору, а не к мулле? И все же на следующий день, на рассвете, он привез отца, лежавшего без сознания в арбе. Мои отец и мать гостеприимно приняли его, уложили в постель, позвали доктора. Уход и лекарства поставили человека на ноги, и на восьмой день он сел на осла и возвратился к себе в деревню, словно воскресший Лазарь. Односельчане, увидев его на ногах, очень удивились.

— Смотрите-ка! Ну и народ эти греки! И как это их бог сделал греков такими умными?

Через некоторое время Шевкет снова пришел в Кыркындже. Он принес нам меду и сыру в благодарность за все, что мы сделали для его отца. Потом отозвал меня в сторону, вынул из кармана завязанный узелком платок, достал из него монету, вложил ее мне в руку и смущенно прошептал:

— Зажги от меня свечку. Может быть, наши боги подружатся, как и мы…

Поднимаясь сейчас в гору, чтобы попрощаться с ним, я вспоминал приятные часы, которые мы провели вместе, и у меня стало тяжело на сердце. Приближаясь к месту, где он обычно сидел, я вложил два пальца в рот и громко свистнул. Ухо Шевкета сразу уловило свист. Он ответил таким же свистом и, прыгая, как косуля, с уступа на уступ, уже бежал мне навстречу, радостно размахивая палкой.

Не успел он перевести дух и поздороваться, как я объявил ему новость:

— Знаешь, Шевкет, я уезжаю. Отец посылает меня в Смирну.

Маленький турок смертельно побледнел и выронил палку. Я стал объяснять ему, в чем дело, старался, как мог, утешить его.

— Отец говорил, что у меня острый глаз и хорошая голова, поэтому я должен выйти в люди, приглядеться к торговле, сам научиться торговать.

— Торговать? А что значит научиться торговать? — недоуменно спросил он.

— Научиться торговать… это значит, что ты будешь сам воровать и не давать другим себя обворовывать, — ответил я серьезно.

— И как только твой отец мог выбрать для тебя такую постыдную работу, он ведь честный человек! — презрительно проговорил Шевкет.

— Ты меня не понял. Он совсем не хочет сделать из меня вора, которого сажают в тюрьму… Как бы тебе получше объяснить… Ты видал важных, красиво одетых господ, которые приезжают к нам из городов и покупают сразу весь урожай? Вот это и есть торговцы. Они забирают у нас изюм, инжир, маслины и табак за бесценок, а сами в городе продают дороже. Понимаешь? Вот тебе легкий заработок.

— Подумать только! — удивленно воскликнул Шевкет.

Этот наш разговор я часто вспоминал уже в Смирне.

Матери было очень тяжело отпускать меня, такого по ее мнению маленького, одного в чужой город, ей хотелось еще хоть на год оставить меня дома. Непредвиденный случай помог сбыться желанию матери. Мне предложили работу в соседней деревне Белеви. Там было поместье Мулы-эфенди, в котором теперь хозяйничали его сыновья Хусейн и Али. Это были добродушные парни, предпочитавшие веселую и праздную жизнь работе и занятиям политикой.

Они взяли управляющим в поместье хитрого грека Анестиса и сказали ему: «Ты бери на работу греков, они умеют делать деньги…» Анестису только это и нужно было. Он принялся хозяйничать в Белеви и в первую очередь отобрал лучших работников из Кыркындже. Они засевали поля, косили, собирали урожай маслин, ухаживали за скотом, работали в сыроварне, рубили лес.

Беи изредка наезжали в поместье с музыкантами и пестро одетыми женщинами, отпирали родительский дом, веселились несколько дней и уезжали. Перед отъездом, немножко протрезвившись, они подписывали, не проверяя, счета, которые подавал им Анестис. Но однажды Али-бей заинтересовался:

— Послушай, Анестис, ты сам пишешь все эти цифры?

— Сам, эфенди.

— Глупец, а почему бы тебе не взять в помощь писаря? Ведь ты и пропустить что-нибудь можешь, обсчитаться.

Анестис воспринял эти слова как намек и заволновался, потому что руки у него были замараны. Он приехал в Кыркындже, явился к моему отцу и сказал:

— Я слышал, Димитрос, что твой сын Манолис хорошо разбирается в цифрах. Не пошлешь ли ты его ко мне на помощь в Белеви? И тебе будет выгодно. Али-бей собирается весь год прожить в поместье, я хочу привести в порядок свои книги.

Отец очень нуждался в деньгах, потому что его здорово надули торговцы при покупке у него изюма. И он согласился. Таким образом я вместо Смирны очутился в Белеви, утопающем в зелени лесов и тучных пашен.

Анестис поначалу был со мной добр и ласков. Но как только я все привел в порядок, сразу переменился. Он понял, что я больше, чем ему бы хотелось, разбираюсь в делах, испугался, что я пойму его грязные махинации и могу ему навредить. Его действия возмущали меня. Он обсчитывал работников, экономил на их еде, штрафовал из-за пустяков, придирался по всякому поводу: почему долго задерживаешься в уборной, почему мало воды в бороздах, почему много воды в бороздах?.. Он, словно одержимый, стремился увеличить богатство своих хозяев, чтобы разбогатеть самому и чтобы они дали ему еще больше власти.

Однажды вечером старик Стефанис не выдержал и сказал: «Смотри, Анестис! Слишком много грехов у тебя на душе. Бог тебя накажет!» На следующий день — это была суббота — Анестис выдал старику заработанные деньги и прогнал его. А бею сказал: «Любит выпить старик, руки у него дрожат, только даром хлеб ест».

А с одним мальчиком-арабом Анестис поступил еще более подло. Это было в первую неделю после моего приезда в поместье. Анестис нанял нескольких ребятишек из деревни Куюмджи, выжимал из них все соки, а платил всего лишь тарелкой супа в день. В Куюмджи жили арабы, издавна находившиеся в рабстве у турок. Потом их освободили от рабства и дали по клочку земли, на которой еле-еле можно было уместить хижину, а о том, чтобы посадить хотя бы немного лука или салата и думать было нечего. Незыблемой собственностью была у них только улыбка, обнажавшая ровные белоснежные зубы. В деревне было около ста хижин, сплетенных из ивовых прутьев и обмазанных коровьим навозом с глиной. Арабы от зари до зари работали на своих прежних господ. Они, как проклятье, встретили освобождение: раньше им хоть о работе не приходилось думать, а теперь у них была одна забота: как бы не потерять заработок и не оставить голодными своих детей. И поэтому им приходилось работать еще больше.

И вот один из этих арабских мальчиков из деревни Куюмджи, застенчивый и наивный, на глазах у Анестиса совершил кражу. Он работал на кукурузе. Время от времени он бросал через ограду початки кукурузы, чтобы вечером, по дороге домой подобрать их и отнести тяжело больной матери и трем младшим братьям, которые голодали и просили милостыню где могли. Анестис поймал мальчика. Он подвесил его за ноги на платане и для примера другим избил так, что слабый и больной арабчонок еле доплелся до своей хижины, лег и больше не встал. «Произошла ошибка», — сказали беи и простили Анестиса.

И все же неожиданно наша жизнь в Белеви изменилась к лучшему. Хозяин Али-бей страстно влюбился в одну молоденькую работницу-гречанку, Артемицу, и старался показать себя добрым. Он даже начал заботиться о нашей еде и однажды, чтобы понравиться девушке, стал ругать Анестиса.

— Мерзавец, что же ты обижаешь людей, кормишь их одной фасолью и пшеницей! Надо их кормить мясом, а то болеть начнут и будут рассказывать в Кыркындже, что хозяева Белеви жадные, морят людей голодом! — Он выговаривал Анестису, а сам краешком глаза поглядывал на девушку.

Артемица своей красотой и бешеного коня могла укротить. Она была стройна, взгляд у нее был открытый, волосы, когда она их распускала, доходили ей до щиколоток. Девушка поняла, что бей к ней неравнодушен, и побаивалась его. Но и с работы уйти не решалась. Родители ее очень нуждались, у них было одиннадцать душ детей, а земли совсем мало. Бей обращался с ней ласково. Он просил ее то сварить ему кофе, то починить одежду и никогда не давал воли рукам. Али-бей, в объятиях которого побывало столько женщин — и богатых и бедных, и тех, которые ходят по деревням, узнав, что крестьяне продали урожай и у мужчин есть деньги, — вел себя с этой девушкой, как влюбленный гимназист.

— Скрытая печаль терзает моего господина, — говорил его слуга. — Всю ночь, не смыкая глаз, играет на уде. Ноги женской теперь в доме не бывает, он на всех рычит, как зверь…

Крестьяне все это видели и слышали, но ни слова осуждения никто вслух не произнес, каждый боялся за свой кусок хлеба. Только женщины тайком перешептывались: «Грянет когда-нибудь гром… Нет большего греха, чем христианке связаться с мусульманином…»

Однажды в полдень, когда Артемица куда-то ушла, а крестьяне отдыхали под платаном, Катина, одна из работниц, с лукавой улыбкой запела песенку об Элли, в которой говорилось, что Элли нужно убить, потому что она изменила мужу с турецким беем… Остальные женщины зашушукались и переглянулись. А старая Парлярена, по прозвищу Кривая, не могла утерпеть, чтобы не поучить молодых жить; она начала громко рассказывать историю Тодора Делиманолиса, который позабыл законы божьи, влюбился в турчанку, вдову с двумя детьми, и был за это жестоко наказан.

— Ах, только тот, кто знал Делиманолиса раньше и видел, что теперь с ним стало, может судить, как дорого он заплатил за свою любовь! — с притворным сочувствием говорила она. — Когда он был еще молодым парнем, каждую женщину, увидевшую его верхом на коне, посещали грешные мысли… И как только ему пришло в голову вступить в эту незаконную связь? Будто христианок мало! В недобрый час задумал он открыть мельницу в турецкой деревне возле городка Тире. Там он и познакомился с этой вдовой и совсем потерял голову. А она, эта проклятая, тоже словно осатанела, хоть у нее было двое детей. Как с глаз скроется, так, значит, на мельнице у Делиманолиса пропадает, и днем и ночью. Дальше — больше, притерлись они друг к дружке, словно жернова. Но любовь не спрячешь в сундук, как богатство, и про их связь все узнали. «Уедем отсюда, прежде чем нас вынудят заплатить жизнью за нашу любовь», — сказала она ему однажды. И он, безумец, похитил ее, повез в Пирей, окрестил там, дал ей христианское имя Ангелики и женился на ней, прости господи! Потом возвратился в Кыркындже, снова построил мельницу. Родилось у них четверо детей — два мальчика и две девочки. Но в Тире он носа показать не смел. Все шло своим чередом. Однако бог ничего не забывает! Все записывает до поры. Подрос старший сын Делиманолиса и, наслушавшись рассказов матери о ее родной деревне, отправился туда жить. Он арендовал ту заколдованную мельницу, начал работать. Но не прошло и месяца, как его нашли мертвым в постели. Он был убит ударом ножа в сердце!..

Старая Парлярена переводила взгляд с одной девушки на другую, ей хотелось знать, какое впечатление произвел ее рассказ.

— Испугались, бедняжки! — удовлетворенно промолвила она. — Такие грязные дела только кровью можно смыть! Помните это! И Артемице расскажу, чтобы она задумалась…

Рассказ Парлярены вселил в меня страх за судьбу Артемицы. Но я не осмеливался заговорить с девушкой. И ни Парлярена и никто другой не предостерегли ее. Всех устраивала любовь к ней бея, сделавшая его мягким и добрым. Но злословить по адресу девушки и предвещать ей гибель они не переставали.

Возвращаясь однажды воскресным вечером из Кыркындже в Белеви, я наткнулся в лесу на бея и Артемицу, слившихся в страстном объятии. Я не мог ни шагу сделать ни вперед, ни назад. Мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Кровь ударила мне в голову, и не изведанные до сих пор чувства пронизали меня с ног до головы. Я осторожно попятился и, легко ступая босыми ногами, быстро побежал, опасаясь, как бы бей меня не заметил и не всадил пулю в спину. В ту ночь я не сомкнул глаз. Я весь дрожал, словно меня трепала лихорадка. И плакал, будто сам совершил какой-то большой грех…

Этот случай, а также жестокий поступок Анестиса с арабским мальчиком заставили меня уйти с работы раньше срока.

Истории, наподобие происшедшей с Артемицей и беем, были в наших местах большой редкостью, и решиться на такое человек мог только под влиянием очень сильного чувства — был ли это турок, как Али-бей, или грек, как Делиманолис. Вокруг было много турецких деревень, но я не помню подобной любви, если не считать случая в арабской деревне Куюмджи. Арабы из этой деревни были очень дружны с жителями Кыркындже. Случалось ли у них в деревне что-нибудь хорошее или что-нибудь плохое, они приходили к нам советоваться. Больше всех их уважением и доверием пользовался мой дядя — чабан Вотаноглу. Он казался им самым мудрым человеком в мире, хотя бедняга даже расписаться не умел. И вот однажды, задыхаясь, прибежал к нему араб Юсуф и говорит:

— Скажи мне, мудрый человек, если черную овцу случить с черным бараном, может она принести белого ягненка?

Дядя почесал затылок, подумал и серьезно ответил:

— Может и даже очень может, Юсуф. Если у черного барана или у черной овцы душа белая.

Он ответил так потому, что давно заметил, как его помощник Вузиос каждый раз, спускаясь со стадом к водопою, встречается там с молодой женой Юсуфа, Фатимой, и долго остается с ней наедине.

— Ну как же это, дорогой, у черного барана может быть белая душа? — спросил задумчиво араб.

— Вот так и бывает, Юсуф. Об этом написано в священных книгах, а они никогда не лгут. Души, говорится в книге, переносятся из тела в тело и на цвет несмотрят. Редко, но все же бывает, что белая душа попадает к черным, а черная к белым…

— Благослови тебя бог, — сказал Юсуф взволнованно, — ты меня спас от большого греха. Когда я увидел, что живот моей жены начал расти, я подумал, что наконец-то на нас снизошло благословение аллаха и мой плод растет в ней. Но когда она родила совсем беленького ребенка, мысли мои помутились и я не знал, что сказать и что сделать…

Итак, черный баран отправился, успокоенный, к черной овце с белой душой. А Вузиоса позвали старейшины деревни и строго приказали ему сложить манатки и немедленно убраться из наших мест, чтоб его больше никогда тут не видели.