"Земли обагрённые кровью" - читать интересную книгу автора (Сотириу Дидо)

XVIII

Нас, около двух тысяч мужчин, построили в колонну и повели. Без всяких документов нас передали отряду, который должен был доставить нас в город Мэнису. Мы подозревали, что, как только мы отойдем немного, нас уничтожат. Однако кошмар начался еще на улицах Смирны. Озверевшие турки — жители города — жаждали мести и накинулись на нас с палками и камнями.

— Бейте, бейте негодяев!

С балконов летели бутылки, горшки с нечистотами… Пока мы дошли до района Басмахан, было убито человек пятьдесят. Конвоиры выволакивали из колонны раненых и с издевкой приговаривали:

— Ах! Ах, бедняжки! Пойдемте в госпиталь…

И тут же убивали их. Те, кому удалось выйти из Смирны живыми, говорили: «Слава богу! Теперь мы спасены…» Но радовались мы рано. Впереди нас ожидали еще более страшные испытания. Как только в турецких деревнях узнавали, что ведут пленных, крестьяне выходили навстречу нам с одним желанием — отомстить. Со всех сторон раздавались полные ненависти голоса.

— Они убили моего сына!

— И мою жену!

— А у меня сожгли дом!

Из нашей четверки схватили Лисандроса, учителя с черноморского побережья, вспороли ему живот и заставили идти и нести в руках свои кишки! Его обвинял старик, у которого глаза так слиплись от гноя, что нельзя было понять, слепой он или зрячий.

— Вот этот! Этот! — и показывал на него пальцем.

Два конвоира кинулись к Лисандросу.

— Нет, это не я! Не обо мне он говорит! — кричал Лисандрос. Он не знал старика и не понимал, в чем его обвиняют. Конвоиры били его с упорством маньяков, били, как бьют по полену, чтобы расколоть его.

— Сволочь, неверный, ты сжег его дом!

— Не грешите! Это не я! Я ничего не знаю… Я никогда не бывал в этих местах… Ни-и-и-когда…

Ударом ножа ему вспороли живот. Турок вытянул кишки.

— На, держи! Это тебе в награду! Шагай! Слышишь? Шагай!

Он схватил Лисандроса за шиворот и поставил на ноги. Лисандрос оседал на землю, как пустой мешок. Он сделал несколько шагов и упал замертво.

— Ой-ой-ой! — жалобно запричитал Арист, который шел рядом с Лисандросом. — Ой, это ошибка, он не виноват!

Но у нас не было сил думать обо всем этом. Во рту пересохло. Внутри все горело. Была страшная жара. Три дня мы шли без глотка воды. Проходили мимо рек и речушек, колодцев и источников, но нам не давали даже губы помочить. Тех, кто не выдерживал и падал, убивали.

Один из конвоиров сел на плечи к моему брату, чтобы перебраться через речку, не замочив ног. Он колотил его башмаками по бокам и хохотал:

— Но-о, мерзавец! Но-о!

Я видел, как надулись вены на шее Костаса, лицо его побагровело, глаза помутнели. Он прерывисто дышал. Я знал, каким он был гордым, и со страхом ожидал, что он скинет своего мучителя, перегрызет ему горло, пусть хоть его и убьют потом. Но Костас одурел от жажды и уже ничего не понимал:

— Скажи, я животное? А разве животных оставляют без воды?

— Но-о, но-о! Скотина, неверный! — И конвоир бил его еще пуще. — Животные — создания безобидные, не такие кровожадные, как вы.

— Прошу, дай помочить язык! Ради бога…

Нет, так и не дал! А Костас плакал, как ребенок…

В два часа дня, в самый сильный зной, нам разрешили отдохнуть… у взорванных пороховых складов. Земля и камни были раскалены, как натопленные печи. Мало кто вышел живым из этого ада. Крепкие и сильные мужчины ползали по земле, извивались, как раненые змеи, и отчаянно молили:

— Воды! Воды!

Голоса постепенно затихали, рты оставались открытыми, глаза стекленели… Ужасна смерть от жажды! Я выдержал, не сошел с ума. Оставшихся в живых из нашей колонны и еще пятьсот человек из другой загнали в концентрационный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Снаружи, за проволочной оградой был большой фонтан с тремя водоемами. Там турки поили свою скотину, сами пили и издевались над нами.

Мы следили за ними ненавидящими глазами. Потом — не знаю, как это случилось, — мы без всякой договоренности кинулись все вместе на колючую проволоку, разорвали ее и с криками, с ревом бросились к воде. Началась свалка, каждый хотел быть первым. Все произошло так быстро, что ни один из охранников даже не выстрелил. Они стояли и смотрели, как мы бьем и кусаем друг друга.

Нас повели в Ахметли, но по дороге отобрали триста человек и под стражей отправили в вилайет Айдын, где нужны были пленные для восстановления деревень. Среди них были я и мой друг Панос Сотироглу. Брата моего в последнюю минуту задержал конвоир, его мучитель, и сказал:

— Ты оставайся! Ты сильный мул, ты мне пригодишься.

Мы с Костасом не успели даже попрощаться. Я проводил его взглядом. Он исчез в толпе, которая черным потоком текла по дороге. Их вели в Манису. Там, в ущелье, в первые же дни турки скосили пулеметным огнем сорок тысяч пленных.

Мы вышли на дорогу к Айдыну. Новые конвоиры были более человечны. Ночью нам даже разрешили поспать. Во сне я почувствовал горячее дыхание и чьи-то руки, шарившие по мне. Сердце у меня замерло. Приоткрыв глаза, я увидел бороды, чалмы и желтые зубы. Оборванные и босые крестьяне с головнями и фонарями в руках рассматривали нашу одежду и обувь.

— Раздевайтесь! — скомандовали они по-турецки. Мы притворились, что не понимаем. Никто не шевельнулся. Молча ожидали новых издевательств.

— Снимайте! — опять крикнули они по-турецки.

Увидев, что мы и не думаем подчиняться, они рассвирепели и начали бить нас ногами в лицо, в живот, куда попало. Мы вскочили и в один голос стали звать конвоиров. Но никто из них не показывался. Наверно, они сговорились с крестьянами.

Вскоре пришел какой-то офицер. Увидев нескольких догола раздетых людей, он стал смеяться и звать своих друзей посмотреть на веселое зрелище. Мы стояли словно оледеневшие. Издевательства настолько измучили нас, что мы даже возмущаться были не в силах.

Когда офицер вдоволь насмеялся, я подошел к нему и сказал:

— Подумай, эфенди, как же ваши женщины увидят нас совсем голыми?

Он дважды ударил меня по лицу. Из носа у меня брызнула кровь. Но слова мои он все-таки принял к сведению. Прежде чем уйти, крестьяне бросили нам свою грязную, вшивую одежду.

Начался крутой подъем в гору. Кое-кто не выдерживал и падал замертво. У многих ноги были стерты до ран. Тот, кто не мог идти, падал с пулей в голове. В двух-трех деревнях, которые встретились нам в этих горах, было спокойно. Люди здесь не пострадали во время оккупации и смотрели на нас с безразличием. В какой-то большой деревне, где была сделана остановка, у колодца люди спешили уступить нам место, чтобы мы могли напиться. Какой-то старик принес две корзины винограда и роздал его нам.

— Мы всегда жили с вами дружно, — сказал он. Мы почувствовали себя спокойнее. Может быть, буря миновала?.. Но на повороте дороги, в нескольких сотнях метров от какой-то разрушенной деревни, мы увидели бегущих нам навстречу крестьян с палками, ножами, ломами. Многие из нашей колонны от страха стали кричать по-турецки:

— Да здравствует Кемаль!

— Проклятие Греции!

— Мы примем мусульманство!

Но тех, кто кричал, избивали не меньше, чем тех, кто не раскрывал рта. Когда избиение кончилось, я помог своему соседу перевязать разбитую голову.

— Что пользы от того, что ты кричал «да здравствует», Сотирис?

Я не заметил, что за нами идет конвоир. Почувствовав его руку на своем плече, я подумал: «Кончились мои дни!» Но конвоир улыбнулся, показывая свои ровные зубы.

— Правильные слова говоришь, грек!

Я взглянул на него с подозрением. Глаза ясные, чистые. Ему лет под сорок, волосы с проседью.

— Ты удивляешься? — спросил он и понимающе кивнул головой. — Я тоже воевал. В бою я был как зверь, спроси, тебе скажут, как дрался Хафыз. Теперь я радуюсь победе, но руку на вас не подниму. Я мужчина.

Голос Хафыза еще звучал у меня в ушах, когда появился какай-то мулла и стал бегать вдоль колонны, что-то высматривая. Оказалось, он разыскивал греческого сержанта по имени Стефанис. Он нашел его, схватил за шиворот и вытащил из шеренги. Стефанис, здоровенный детина, стал сопротивляться, пытался даже укусить муллу. Но на него накинулись человек пять и связали, как теленка.

Мулла пошептал что-то на ухо офицеру и ушел. Нам приказали остановиться. Связанный Стефанис свирепо оглядывался вокруг. Он вырывался, пытался разорвать веревки, хрипел. Вернулся мулла. Он держал за руку своего сына, мальчика лет двенадцати. Мулла показал ему на Стефаниса.

— Вот этот гяур обесчестил твою мать! — Он протянул мальчику нож. — Зарежь его!

Руки у мальчика дрожали. Казалось, он вот-вот заплачет и бросит нож. Но он не бросил его.

— Режь его! — нетерпеливо крикнул мулла.

Мальчик поднял нож, неуклюже замахнулся и вонзил нож в шею около уха. Фонтаном хлынула кровь. Мальчик побледнел, задрожал.

— Еще! — послышался страшный приказ отца.

Маленькие руки вдруг окрепли — мальчик принялся колоть быстрее и сильнее. Был виден только мелькающий нож и безумные глаза мальчика. Он задыхался, хрипел.

Стефанис даже не охнул. Тело его дернулось несколько раз, он упал и замер. Мулла с гордостью смотрел на сына. А мы… мы получили возможность дать отдых нашим усталым ногам. Мой друг Панос наклонился ко мне и зашептал:

— А мы что же, будем сидеть и ждать своей участи? Давай убежим!

Я подумал: «Да, убежим! Эти места мы знаем как свои пять пальцев. Пройдем через Кыркындже. Спустимся к морю. Выйдем к Чаглы, прямо напротив острова Самос…»

У Паноса был свой план.

— Мы выскользнем у них из-под носа, они даже не поймут. Увидишь…

Я загорелся.

— Сегодня вечером?.. — шепнул я и заглянул ему в глаза.

— Да.

Наша колонна продолжает свой путь. Вечером мы устраиваемся на ночлег в какой-то старой казарме. На посту у двери стоит часовой, тот самый конвоир, который со мной заговорил. Мы подождали, пока все уснут, а потом подошли к нему, согнувшись и держась руками за животы. Мы сказали, что у нас расстройство желудка, и попросились выйти за казарму. Он подумал и сказал:

— Идите!

Когда мы отошли немного, Панос обхватил меня сзади руками за пояс. Я нагнулся, он тоже. Издалека мы напоминали силуэт пасущейся лошади. Так мы обманули охрану. Когда о нашем побеге догадались, было уже поздно. У нас словно крылья выросли. Оба мы были научены горьким опытом и знали, как надо поступать. Мы прошли через ущелье, поднялись в горы. Места были нам знакомы. Это были наши родные горы. И нам повезло. Только на следующий вечер мы встретили турка, да и то мальчика. Мы спросили, почему здесь так безлюдно, куда делся народ. Он ответил:

— Все ушли в соседние деревни и в города. Мы празднуем победу над греками!

Наконец мы добрались до Кыркындже. Сердца наши учащенно забились, выступил холодный пот, дыхание стало прерывистым. Было ясно, что деревня покинута. Мы шли по ее улицам. Крадучись, словно воры, пробирались от стены к стене. Луна ярко освещала все вокруг. Двери скрипели, раскачиваемые ветром. Казалось, чума прошла по деревне и скосила все живое. Тишина, запустение. На улицах валяется одежда, поломанная мебель, разбитая посуда. Где-то жалобно подвывает собака. Тревожно и настойчиво мяукают кошки.

Каждый дом, каждая улочка, каждое деревцо и каждый камень этой земли жили в нашей памяти, в нашем сердце.

Грустная картина! А ведь это наша деревня. Здесь наши дома, земля, посевы и деревья, за которыми мы так любовно ухаживали. Не здесь ли мы выросли, не здесь ли покоятся кости наших отцов?

С этой землей связано было наше благополучие, наши мечты. Как же случилось, что у нас ничего теперь не осталось?

— Давай уйдем, — сказал Панос. — Если нас кто-нибудь увидит, от нас даже костей собакам не останется!

Мы направились к дому деревенского старосты Сефероглу. Мы знали, что найдем там все, что нам нужно: пустые бурдюки из козьих шкур, которые можно надуть и они будут держать тебя на воде, веревки, одежду, фонарь, еду.

Дом одиноко стоял на горе. Турки, видно, сюда не заглядывали. Не было только скотины. Под навесом была разостлана постель. Куры закудахтали, услышав наши шаги. Мы быстро разыскали все, что нам было нужно, и хотели уже идти, но Панос вдруг остановил меня.

— Подожди, хочется мяса.

Он поймал двух кур, вынул нож и хотел их зарезать, но не смог. Он побледнел, руки у него задрожали, и он отпустил кур.

— Не могу! Пошли…

Мы добрались до леса, нашли укромную пещеру и сели отдохнуть. Внимательно осмотрели бурдюки — не дырявые ли они, не пропускают ли воздух. Потом поели ячменных сухарей с инжиром, раздобытых у Сефероглу. Выпили раки, покурили. И снова двинулись в путь. Наконец мы увидели море.

Между Чаглы и островом Самос в море есть пустынный островок. Если нам удастся добраться до него живыми, оттуда уже рукой подать до Самоса. Будем сигналить рыбакам, кричать. Одно только страшно: нет ли там турецких постов?

На рассвете мы спустились к берегу. На душе было тревожно. Пугал каждый шорох. Вдруг послышались приглушенные голоса. Перед нами было болото. Мы не раздумывая полезли в него. Скрылись в зарослях камыша. Панос не выдержал, высунул голову. Увидев, что турки прошли, он вылез из топи, вытащил и меня. Мы спрятались за камнями. Дул сильный ветер, море бушевало, волны с шумом разбивались о камни.

Мы быстро надули бурдюки и уже приготовились броситься в воду, но в последнюю минуту Панос вдруг испугался. Он никогда раньше не плавал в море. Чтобы подбодрить его, я первым спустился в воду и высоко поднял руки над головой, чтобы показать ему, как хорошо держат бурдюки. Я тоже не был моряком, но мне не раз приходилось купаться в море в Кушадасы и в Смирне. Я крикнул ему, что с бурдюками нечего бояться.

— Прыгай! — уговаривал я. — Не теряй времени!

Панос, который никогда и ничего не боялся, не мог побороть страха перед морем. Сделав два шага вперед, он тут же отступил на десять. Я вынужден был вернуться и выйти на берег.

— Не могу! Не пойду! На острове наверняка засели турки…

— Ах, Панос, ты ли это говоришь! Даже если так, мы нападем на них, сбросим их в море! Передушим! Заберем у них оружие! Ну, поплыли! Другого такого случая не будет! Торопись! Пошевеливайся!

Но у Паноса ноги словно приросли к скале, он уперся и не с места. Я уговаривал его, угрожал, силой тянул за собой, но ничто не помогало, и мы чуть не подрались. Я не знал, что делать. Драгоценное время уходило.

— Чего же ты сидишь? — сердито крикнул Панос. — Я тебя не держу, отправляйся!

Я взглянул на него.

— Эх, Панос, напрасно ты…

Он опустил голову. Я приготовился прыгнуть и воду. На душе у меня было очень тяжело.

— Прощай, Панос!

Он грустно кивнул.

— Если тебе попадется лодка и будет возможность — приезжай за мной. Я буду здесь сидеть и ждать. Если же меня не окажется на месте, значит, что-то случилось. Тогда не приближайся к берегу, а то и ты погибнешь.

Я понял, что он не может побороть страха и не поплывет со мной.

Я прыгнул в море. Волна захлестнула меня. Я неуклюже задвигал руками и ногами. С трудом перевел дыхание. Но я знал, что должен суметь справиться со своими нервами, должен заставить себя управлять собственными движениями. Взгляд мой обратился к островку. Что ожидает меня там? Есть ли там турецкий пост? Только когда я наконец подплыл к островку, я почувствовал, что буквально теряю сознание от усталости. С трудом я выбрался из воды. Слух, зрение, нервы — все было начеку. Вдруг мне послышался какой-то шорох. Я замер. Снова зашуршало, будто кто-то осторожно ступал по сухим веткам. Шорох становился все явственнее. Я весь покрылся холодным потом, но все же выглянул из-за скалы. Слева от меня из расселины в скале вылетали чайки. Я облегченно вздохнул.

На островке никого не было видно. Я весь его обошел и уже смело направился к самой высокой скале, вскарабкался на нее и стал внимательно осматривать море в направлении острова Самос. Всего миля отделяла меня от Греции… Я стал размахивать белым кушаком, не спуская глаз с воды. Время шло, давал себя знать голод.

Море постепенно успокаивалось. «Не может быть, чтобы не вышла какая-нибудь рыбачья лодка, может, даже моторная. Подожду еще немного и, если ничего не будет, брошусь в воду и вплавь доберусь до острова. Если бы этот чертов Панос поплыл со мной, было бы все-таки легче».

Вдруг на горизонте появилась черная точка. Она напоминала птицу. Нет, это не птица, это, наверно, скала. Нет, и не скала. Движется! Приближается. Это рыбачья лодка. Парус опущен. Идет на веслах. Да, да, на веслах!

— Э-эй! — я кричал, размахивая белым кушаком, свистел. Услышали ли они меня? Заметили ли? А вдруг они испугаются и повернут обратно? Я побежал на берег, привязал к себе бурдюки и прыгнул в воду. Лодка все приближалась. Я окоченел от холода. Но надо было терпеть.

Когда рыбаки подобрали меня, я едва дышал… Не мог слова вымолвить. Только горячие слезы текли по моим щекам. Мне дали воды, и я немного пришел в себя. Я рассказал рыбакам, как добрался до островка. Стал просить их поехать за Паносом. Они долго молчали. Потом старший из них, Леандрос, сказал:

— Слушай, друг, я с тобой откровенно буду говорить. Мы не заходим в турецкие воды. Понимаешь? Я десять ртов кормлю! Бог не захочет, чтобы они остались сиротами для спасения одной души. Не пойду!

Второй рыбак согласился с ним. Они налегли на весла и повернули назад. Я повторил им слова Паноса, сказанные на прощанье.

— Мы же всегда сможем вернуться, если увидим, что нам грозит опасность. Не пропадем… И мне дорога жизнь. После всего, что я пережил…

— Хватит уговаривать. Даже то, что мы сюда зашли, было большой глупостью!

Всю свою злость они выместили на веслах. Когда я увидел, что мы удаляемся от островка, мысль моя лихорадочно заработала. Я искал выхода. Паноса нужно было спасти во что бы то ни стало. Ведь это он подал мне мысль о побеге, мы вместе прошли трудный путь до Чаглы. Я решился. Бросился в воду. Бурдюки меня не держали. Я забарахтался в воде. Рыбаки перестали грести. Губы Леандроса сжались, глаза сощурились. Он нервно покусывал сигарету, прикидывая на глаз расстояние до берега. Потом обернулся к товарищу:

— Ну, что скажешь, Григорий, пойдем?

— Пошли.

— Пошли, черт бы их побрал! Пошли! Лучше бы я не дожил до сегодняшнего дня!

Мы уже приближались к берегу. Увидев нас, Панос просто обезумел от радости. Оба мы были спасены и сами не верили в это!

Не успели мы ступить на греческую землю, как нас задержал патруль и, как многих других, доставил на какой-то пароход, готовый поднять якорь.

— Самос переполнен беженцами, поезжайте куда-нибудь в другое место…

— Все острова и порты забиты…

— Всюду беженцы, беженцы. Полтора миллиона беженцев!

Мы со своими узелками очутились на носу корабля и сидели, съежившись, оборванные, замерзшие, расстроенные, не зная, куда еще швырнет нас эта буря. Женщины причитали:

— Что сталось с нашими?

В мыслях и сердцах было свежо потрясение, вызванное гибелью близких.

Корабль снимается с якоря и скользит по волнам. Никто не знает, куда он держит путь…

Люди взволнованно переговариваются:

— Может быть, ты знаешь?

— Почему не говоришь, если знаешь?

— Моего взяли в Пунде… Я переодел его в женское платье, но турки догадались, что это мальчик…

— Сосед посоветовал нам спрятаться в публичном доме. Когда мы туда пришли, то увидели, что даже проституток всех перерезали!

Люди рассказывают о пережитом. Где бы ты ни остановился, где бы ни присел, что бы ни делал — везде тебя преследуют эти разговоры. Они лезут в уши, сверлят мозг, словно какой-то фантастический бред.

— Случилось это вот как: решил дядюшка Яннакос спрятаться под трупами, смотрит, а это вся его семья перерезана и трупы в кучу свалены…

— Это что! Вы послушайте, что было с Анестисом. Партизаны ворвались к нему в усадьбу. Он как узнал об этом, побежал, бедняга, в сарай и спрятался под табак. Вскоре входят туда шестеро рослых турок и тащат девочку, бросают на землю… Три часа глумились над ней. «Э-э! Да она издохла! — говорит один из них и пинает ногой безжизненное тельце. «Тьфу!» — пренебрежительно плюют остальные, поворачиваются и уходят. Анестис вылезает из укрытия, хочет тоже уйти. Спотыкается о труп девочки. Тут глаза у него начинают бегать, и он истошно кричит: «А-а-а! До-о-очень-ка моя! Это ты была, моя детка!» В одну минуту человек ума лишился.

Группа солдат обсуждает причины катастрофы и ищет виновных.

— Нужно было хотя бы послать пароходы и спасти людей. Но даже этого не сделали!

— Я знаю, почему не сделали. Мне один капитан рассказывал. Девяносто два больших парохода прибыли в Пирей, чтобы оттуда отправиться к берегам Малой Азии и перевезти людей. Но когда они вышли в море, было получено секретное указание правительства: «Переброска кораблей совершается не в обязательном, а в добровольном порядке». И из девяноста двух пароходов к берегам Малой Азии пошли только семнадцать. Никогда не забуду, что было в Ак-Чае. Там ждали пароходов тридцать пять тысяч женщин и детей. Мы, десять тысяч солдат, подходили из Эдремита, когда…

За рассказами незаметно настал вечер. Разговоры стихли. Те, кому удалось уснуть, громко храпели. Тяжелые стоны и протяжные вздохи вырывались из груди людей, как отзвуки страха и боли. Кое-кто, как и я, закутался в одеяло и сидел всю ночь, не смыкая глаз, стараясь отогнать кошмарные видения. Откуда-то доносился тихий, протяжный, неумолчный плач. Невыносимо было это общее страдание! Тени бродят в ночном мраке… Падают головы, срезанные кинжалом… Страшные, потные руки зейбеков в бешенстве раздирают одежды девушек и, прежде чем встать с преступного ложа, вонзают нож в маленькое сердце…

Земные творения! Какая сила убила в вас душу? Вместо улыбки на человеческих лицах выражение страха, только смертельного страха!

Там, на малоазиатском берегу, словно глаза, мерцают огоньки. Там мы оставили своих детей, братьев, родных… Непохороненных мертвецов… Живых без крова. Несбывшиеся мечты. Там до вчерашнего дня была наша родина!

В ночной тьме, которая, кажется, никогда не рассеется, возникают один за другим знакомые образы. Кирли, Шевкет, Исмаил-ага, Керим-эфенди, Шюкрю-эфенди, дядюшка Али, Эдавье… Но они ничем не могут помочь. Все рухнуло, все пропало!

«Глин-глан, глин-глан!..» Унылый звон колокольчика. Медленно шагает верблюд, несет на своем горбу корзины и мешки с изюмом, инжиром, маслинами, тюки хлопка и шелка, кувшины и бочонки с розовым маслом, раки. Богатства Анатолии. И это все пропало!

Погонщик верблюдов! Погонщик в коротких шальварах, с цветком за ухом, остановись! Не старайся петь громче. Твоя задушевная песня не доходит больше до сердца.

Шевкет! Дорогой, ты не узнаешь меня? Годами мы с тобой делили и радость и печаль. Как ты живешь, Шевкет? Ах, Шевкет, Шевкет! Мы вели себя, как звери. Мы вырвали свои сердца… И напрасно!.. Что ты так страшно смотришь на меня, партизан из отряда Кривого Мехмеда? Я убил тебя, а теперь оплакиваю. Сосчитай, сколько ты убил моих братьев, друзей, соотечественников! Вспомни рабочие батальоны, целое вырезанное поколение!

Сколько я выстрадал, какой печалью были отравлены мои дни, и все же я мысленно возвращаюсь к прошлому! О, если бы пережитое оказалось сном! Мы вернулись бы к нашей земле, к нашим лесам, к нашим щеглам, воронам и черным дроздам, к нашим огородам и садам с лимонными деревьями, цветущими черешнями, к нашим ярмаркам, к нашим девушкам…

Партизан Кривого Мехмеда, передай привет земле, на которой мы родились… Пусть она не гневается, что мы залили ее кровью. Проклятие виновным!