"Земли обагрённые кровью" - читать интересную книгу автора (Сотириу Дидо)

XIII

В октябре 1921 года я получил направление в 4-й полк 1-й дивизии. В поезде я познакомился с солдатом-критянином, который тоже вышел из госпиталя и направлялся в тот же полк. Его звали Никитас Дросакис. Он был студентом, считался, как и все критяне, «неблагонадежным», и поэтому его постоянно посылали на самые опасные участки фронта.

Маленький, юркий, с глубоким, проницательным взглядом, от внимания которого ничто не ускользало, он производил на людей очень хорошее впечатление. Он был жизнерадостен, общителен, с каждым находил общий язык, а когда смеялся, казалось, весь светился от чувства любви и доброжелательности к людям. Меня привлекали необычные темы его разговоров, его острые и ясные мысли. Он говорил смело, уверенно; о самых сложных вещах умел сказать просто и занимательно. Солдаты в вагоне играли в кости, проклинали войну, спорили о женщинах. Только в нашей компании разговор шел о политике. Леледакис, критянин из города Кания, фанатично преданный Венизелосу, осторожно подтрунивал над солдатом с острова Саламиса, сторонником короля.

— Послушай, Стафакос, и тебе не надоело столько лет таскать винтовку? У тебя уже голова поседела, а тебя все не демобилизуют! Куда же девались все обещания, которые вам давали, когда был нужен ваш голос? Когда ты уезжал, твоя жена ждала ребенка, а когда вернешься у тебя уже внуки будут!

Стафакос озабоченно чесал затылок, не находя слов для возражения. Какой-то сержант пришел ему на помощь:

— Пусть король здравствует, и тогда все станет на место. Благодарите бога, что он дал нам Константина! Один Константин отдал туркам Константинополь, другой Константин вернет его![17]

— Жалкий ты человек! — закричал Леледакис. — Без Венизелоса не видать нам ни Константинополя, ни Малой Азии! Сама Греция без него на ногах не устоит! А союзники нам не раз кукиш показывали и еще покажут!

Дросакис, обернувшись к Леледакису, с простодушием, за которым скрывалась ирония, спросил:

— У Венизелоса, наверно, красивые глаза, земляк?

— Красивые, Дросакис.

— Ну раз так, значит, англичане и французы поддерживали нас за его красивые глаза! — сказал Дросакис.

Сержант расхохотался.

— Не торопись смеяться, генерал! У меня и к тебе есть небольшой вопросик: скажи, а если бы твоего короля звали не Константином, а, предположим, Алексанром или Вильгельмом, вернул бы он Константинополь?

Неожиданно в дверях показался какой-то офицер и прошел через вагон. Солдаты испугались, замолчали и разбрелись по разным углам. Только Дросакис не тронулся с места, он обернулся ко мне и заговорил тихо и доверительно.

— Слышал? Пустая болтовня! Они не задумываются, в чем корень зла. Повторяют бессмысленно: «Венизелос!», «Константин!» Если б только они! А наша верхушка? Наши руководители? Никто из них не хочет понять, что мы танцуем на краю пропасти.

— Почему ты так говоришь? — удивился я. — Разве наши дела так плохи?

— А по-твоему? Хороши? Я воевал в солончаках и на реке Сакарья, Аксиотис, и от верных людей многое слышал. Понял? Все эти раздутые победы весной и летом в Афьон-Карахисаре, в Эскишехире, в Кютахье нас погубили! В тылу все словно обезумели: флаги, колокола, речи, статьи. А афинское правительство что сделало? Вместо того чтобы использовать момент и укрепить фронт, оно приказывает: «Вперед на Анкару!» С какими силами? При чьей поддержке? Поход в солончаки начали в августе, в самый жаркий месяц в Анатолии! Солнце прожигало до костей! Внутренности пересыхали! Губы и даже язык трескались от жажды, как неполитая земля в засушливое лето! У людей не было ни пота, ни слюны, ни мочи. Чтобы обмануть жару, мы сосали холодные пули. Один мой товарищ, Орестис Бекирис, помешался. Он вскрыл себе вену и сосал собственную кровь, чтобы утолить жажду. А о снабжении лучше и не спрашивай. На исходе были не только человеческие резервы, но и боеприпасы. Турки отступали организованно, с незначительными потерями, заманивая нас туда, куда хотели.

Дросакис умолк, опустив голову. Он не решался говорить все, что знал.

— Свобода требует жертв, — сказал я. — В борьбе за нее излишнее раздумье гибельно. Знаешь, как говорят у нас в деревне: пока умный будет раздумывать, дурак дойдет куда надо и вернется.

Дросакис взглянул на меня и улыбнулся.

— Умные слова, Аксиотис. Но не к месту. Это говорит тебе человек, который если б имел десять жизней, все бы их отдал за свободу.

— Почему же не к месту?

— Ну, этот разговор нас далеко заведет…

Он еще не совсем доверял мне, но я не обижался. И не настаивал. Я внимательно прислушивался к его словам и пытался понять, что это за человек.

— Двадцать дней боев на реке Сакарья, в которых греческая молодежь проявила нечеловеческую выдержку и героизм, только приблизили нас к гибели, — продолжал Дросакис. — Фронт то сужался, то растягивался на целую сотню километров. Он проходил по неприступным горам, по глубоким ущельям. Участок от Полатлы до Геула был особенно труден — тут глубина обороны турок доходила до двадцати пяти километров. Каждая вершина, каждый холм были опоясаны окопами, проволочными заграждениями, линия фронта хорошо просматривалась. Борьба была жестокой. Турки поклялись своему пророку, что живыми не сдадутся. Не уступая друг другу в фанатизме и упорстве, мы дрались насмерть. У турок было достаточно боеприпасов. Были у них и самолеты. Что может сделать против них штык даже в руках мужественного человека?! Двадцать пять тысяч юношей погибли на реке Сакарья! Госпитали были переполнены ранеными. В этих атаках мы исчерпали все резервы и отступили.

С этого началась моя дружба с Никитасом Дросакисом, которая с каждым днем крепла. Правда, я относился к нему с некоторой настороженностью, мне иногда трудно было понять его. Наш сержант, узнав, что Дросакис студент, да к тому же еще критянин, объявил ему беспощадную войну. Он называл Дросакиса не иначе, как «ученая кишка», и беспрестанно назначал его в наряды. Дросакис не роптал, он весело выполнял приказания. Правда, тяжелые работы — колоть дрова, например, — стоили ему огромных усилий, и я иногда помогал ему.

— Эх, Манолис дорогой, — сказал он как-то, — когда общество будет состоять из таких людей, как ты и я, будет смысл жить. А пока ты нужен им, чтобы работать на них, а я — чтобы за них думать. — Он взял у меня колун и попытался сам расколоть полено. — Не думай, что я такой уж никчемный, — продолжал он. — Кое-что я умею делать. Жизнь немало трепала меня… Отец мой был бедным деревенским учителем на Крите. Он не мог послать меня после школы учиться дальше, сам понимаешь. Мне пришлось самому себя содержать. Работал я и официантом, и печатником, и корректором, даже лимоны продавал, чтобы прожить…

Однополчане поначалу невзлюбили Дросакиса, он был слишком прямым и резким. То и дело в его адрес сыпались колкие шуточки. Весельчак Микроманолацис, его земляк, прозвал Дросакиса «шляпой Орландо». Он рассказал, что случайно слышал, как Дросакис в разговоре с таким же чудаком, как и он сам, Лефтерисом Канакисом, упоминал о шляпе какого-то Орландо, который, дескать, виноват в нашем поражении в Малой Азии.

— «Ах этот несчастный Орландо! Вырядился в свою шляпку и явился к Вильсону. Надоедал, надоедал ему, а мы теперь расплачивайся за все!» Вот что он говорил, — закончил Микроманолацис.

— Кто такой Орландо и при чем тут его шляпа? — спросил я Дросакиса и рассказал ему о прозвище, придуманном Микроманолацисом.

Дросакис рассмеялся от всей души.

— Не может быть, чтобы ты не слышал о Витторио Орландо, Аксиотис, ведь это премьер-министр Италии! А шляпа вот при чем: когда кончилась мировая война и на мирной конференции началась дележка, синьор Орландо явился на конференцию в своей неизменной дипломатической шляпе и потребовал львиную долю в Малой Азии. Наглость Орландо до того возмутила президента Америки, что тот попросту выпроводил его. И синьору Орландо ничего не оставалось, как удалиться. Когда англичане, французы и американцы узнали, что итальянский флот курсирует у берегов Малой Азии, они испугались, что итальянцы высадятся в Смирне. Вот тогда-то они призвали Венизелоса и сказали ему: «Как ты думаешь, хватит у Греции сил взять на себя миссию защитника Малой Азии?» В то время этим шакалам было необходимо прикрыться греческой армией! А у Венизелоса голова закружилась от возможности осуществить мечту о Великой Греции, и он бросил нас в Малую Азию, где мы сложим наши головы! Я даже подскочил от возмущения.

— А что он должен был делать? Что? — кричал я, готовый задушить Дросакиса. — Греция была в числе победителей, Турция проиграла войну, и ты считаешь, что не надо было воспользоваться моментом? Не надо было освобождать нас от векового рабства? Не надо было освобождать земли, издревле принадлежавшие нам, которые кормят нас и являются гордостью нашей нации!

Дросакис, улыбаясь, ответил:

— Да, Манолис, освободить, но не погубить нас!

Я ушел и решил больше никогда не подходить к нему. Но однажды полковник назначил Дросакиса, меня и еще восемь человек в разведку. Задание было очень опасное. Кругом шли ожесточенные бои. Земля то и дело вздрагивала, как от землетрясения. Вокруг гремело, сверкало, дождем падали пули. Разверзались огромные ямы, и из них веером поднимались в воздух земля и камни. Мы были отрезаны от нашего полка и рисковали попасть в плен. Микроманолацис, который всегда веселил нас песенками собственного сочинения, был тяжело ранен, но никто из нас не мог оказать ему помощь. Мы лежали, уткнувшись лицом в землю, зажмурив глаза, словно это могло нас спасти. Сержант Граваритис, всегда хвалившийся своей храбростью, засунул свою мерзкую рожу с длинным носом в какую-то яму и прерывисто дышал. Единственным человеком, который вел себя спокойно, был Дросакис. Он пополз, как змея, к ближайшему холму и с него стал наблюдать за передвижением противника. Потом приполз обратно и сказал:

— Забирайте раненого и идите за мной, я высмотрел дорогу. Скорее, скорее, а то нас обнаружат.

Никто не двинулся с места, никто не ответил. Мы еще сильнее вцепились в землю. Дросакис позвал нас во второй, в третий раз. Не получив ответа, он бросился к Микроманолацису, подскакивая, как заяц, перед падающими пулями, взвалил его на спину и ушел. В этот момент мы почувствовали в нем вожака. Первым я, а за мной и другие побежали вслед за ним. Когда мы оказались в безопасности, Граваритис как ни в чем не бывало начал ругаться:

— Шагайте быстрее, мерзавцы… Трусы! Чуть было из-за вас не попались!..

Этот день в корне изменил мое отношение к Дросакису, я понял, что он на голову выше всех нас. Я сказал ему об этом, но он возразил:

— Ну что ты, Манолис. Зачем такие громкие слова? Страх перед смертью всегда придает смелости. Раз сержант наложил в штаны, значит, кто-то другой должен был вести солдат.

— Я об этом и говорю и восхищаюсь тобой.

— Нечем тут восхищаться, друг! Это пустяки. Знаешь, какие герои есть!

После этого разговора мы стали более откровенны друг с другом. Я много услышал от него нового. Дросакис признался мне, что его очень волнуют люди и их судьбы. Он рассказал мне о Прометее, которого, говорят, в этих местах мучили боги за то, что он принес людям огонь. Я слушал его, разинув рот, и пытался понять, к чему он говорит все это.

— Какую бы жертву ты ни принес людям, им все кажется мало. Потом и кровью завоевывается новое. Думаешь, что наконец-то у людей открылись глаза и они сделали шаг вперед, но не тут-то было, они снова пятятся назад. Некоторые теряют мужество. «Пусть все летит к черту, своя голова дороже. Лишь бы свою жизнь устроить, а на остальных наплевать». Да, Манолис, многие так думают. Они хотят обрубить крылья у жизни — орла превратить в ощипанную курицу. Нет, нельзя требовать от людей, чтобы они сразу все поняли и с готовностью пошли за нами. Слишком мы торопимся. Со временем эти отсталые люди, которые пока еще сами не знают, чего они хотят, поймут, на чьей стороне правда, и распрямят плечи. Не бог создал мир таким жестоким.

Он внимательно смотрел на меня, будто изучая.

— Даже ты, Манолис, столько повидавший в жизни, попав в самую гущу солдатской массы, теряешься, когда слышишь что-нибудь новое, тебе даже становится страшно. Когда ты и тебе подобные проснутся, настанет весна для человечества.

Меня задели его последние слова, и я спросил:

— Скажи, Никитас, зачем тебе понадобилось придумывать себе заботу? Какое тебе дело до того, что говорят и делают люди? Раз все они такие же твердолобые, как я, очень тебе надо о них беспокоиться!

— С такими благоразумными суждениями далеко не уедешь, — ответил он. — Я, Манолис, если даже вижу человека, увязшего в грязи, не теряю надежды его спасти. Я считаю, что по природе своей человек не глуп. И со временем многое начинает понимать. Посмотри, как быстро здесь, на фронте, люди прозревают.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Никитас. Дай мне землю и возможность спокойно обрабатывать ее — больше мне ничего не надо.

— Согласен. Только ни я, ни кто другой тебе ее не даст, ты сам должен ее добыть. Но нужно знать, как это сделать. Человеческий разум — не зло, Манолис, и нечего бояться думать. Ответь мне: разве плуг переворачивая землю, приносит ей зло? Так и знание, умение думать — разве это приносит зло человеку?

— Не запутывай ты меня, пожалуйста. Сказать тебе, чего хочет крестьянин? Главное, что ему нужно, — это земля, своя земля. Если хочешь более точно — свое поле и чтобы оно давало урожай. Богатый урожай, который крестьянин мог бы продать по хорошей цене, так, чтобы его не обобрали ни торговцы, ни ростовщики. Еще ему нужны крепкие и сильные животные, которые давали бы приплод. Он хочет иметь свое хозяйство, жену, детей, благословение бога и спокойную старость. Больше он ни о чем не думает и не хочет думать.

Дросакис улыбнулся.

— А кто же тебе это добро даст?

— У нас в деревне все было. Если бы остался Венизелос, то и теперь всем было бы хорошо — и малоазиатским и всем прочим грекам.

Дросакис встал и дружески похлопал меня по плечу.

— Хорошо мы сегодня с тобой потолковали, — сказал он. — Мне пора. Этот мерзавец Граваритис опять посылает меня в наряд.

— Позавчерашнего позора он тебе не простит. Он готов тебе глаза выцарапать! — Я тоже встал. — Пойду с тобой, — сказал я. — Хоть мы и думаем по-разному.

Угостив меня сигаретой, он зашагал вперед, по привычке засунув руки в карманы. Он шел и бормотал себе под нос свои стихи, над которыми трудился уже два дня:

Однажды вечером, перед отбоем, Дросакис вошел в палатку и сказал:

— Сегодня к нам придет новичок.

— Кто это? — спросил я.

— Лефтерис Канакис.

— Ты его знаешь?

— Да. Птица высокого полета. Он из очень богатой семьи на Крите. Неплохой парень. С ним весело будет. И сигареты будут.

— Я слышал, что он хоть у генерала в палатке может устроиться. Только стоит ему захотеть. Говорят, он всюду вхож, — сказал я.

О Лефтерисе Канакисе знали почти все, от солдата до командира дивизии, одни меньше, другие больше. Знали о его чудачествах, о его страсти раздавать подарки направо и налево. Он был веселым и добродушным парнем атлетического сложения, но таким медлительным, что, казалось, будто ему жить лень. Отец его был очень богат. Говорили, что у него даже в Европе были конторы и что он близко знаком с Венизелосом. Старшего сына он успел отправить в Париж. А Лефтерис из упрямства не послушался и остался. Тут же его схватили враги отца и отправили на фронт простым солдатом. Много раз приходили приказы о переводе Лефтериса Канакиса в Смирну, но почему-то никогда не выполнялись. Тем не менее и сержант и офицеры делали ему всякие поблажки. Они надеялись, что в будущем он не забудет их услуг и поможет им получить выгодное место. Его освобождали от тяжелых и опасных заданий и разговаривали с ним не как с солдатом, а как с командиром. Не раз я задавал себе вопрос, что может связывать Канакиса с Дросакисом. Сказать, что Дросакис заискивал перед Канакисом или шел у него на поводу, — нет! Часто он бывал с ним резок и даже груб. Никогда не скрывал своего мнения о нем и его семье. А Канакис выслушивал его чуть ли не с удовольствием, называл «мудрым Аристидом», «миссионером» и «реформатором». Он даже давал читать ему свои личные письма, приносил журналы и газеты, которые получал из Лондона и Парижа, и очень любил, когда Дросакис комментировал их.

Дросакис собирался написать какое-то исследование о малоазиатской кампании и часами читал газеты, журналы, делал выписки, не расставался со словарями.

— Мало тебе того, что ты сам воюешь? Хочешь знать, что за кулисами происходит? — посмеиваясь, спросил как-то Какакис. — Зачем? Какая от этого польза? «Плыви мой челн по воле волн…» — пропел он.

Дросакис глубоко вздохнул. Когда он был погружен в свою исследовательскую работу, то не любил, чтобы его отвлекали. Я не понимал такого усердия и тоже пристал к нему с вопросами. Он сердито глянул в мою сторону, готовый послать меня к черту, но почему-то раздумал, подавил раздражение и стал терпеливо и с видимым удовольствием, словно учитель, нашедший прилежного ученика, отвечать мне.

Вмешался Канакис:

— Что же это такое? Можно подумать, что тебя больше всего волнует просвещение Аксиотиса! — пошутил он.

— Откровенно говоря… просвещение Аксиотиса важнее, чем твое или мое. Когда он кое-что поймет, можно будет надеяться, что и действовать он начнет соответственно, и до него дойдет, что словами дом не построишь.

— Ты все свое. Ну ладно. Мне от этого ни жарко ни холодно. Но возражать я тебе не буду. Ты это знаешь. Хотя для меня социализм… это игра. Она оттачивает мысль, будоражит кровь…

— Глупо, но по крайней мере искренне!

Канакис добродушно рассмеялся, потянулся так, что хрустнули суставы, вынул из кармана фляжку с коньяком, с которой никогда не расставался, дал нам по глоточку, а потом приложился сам. В горле у него булькало, словно он пил воду. Затем он раскрыл пачку английских сигарет, и каждый из нас получил толстую и ароматную сигарету. Где он доставал их, когда сам полковник не мог даже окурка раздобыть?!

Дросакис с улыбкой наблюдал за Канакисом.

— Да, видно ты здорово утомился. Как же не подкрепиться, — сказал Дросакис иронически.

— Утомился, говоришь? Я просто с ног валюсь! Вчера мы с капитаном ходили в город… по служебным делам. Надо было выудить кое-какие сведения у турчанок! В области разведки мы отстаем. А между тем Кемаль…

— Не знаю, зачем вы ходили к турчанкам, но надо бы вести себя посерьезнее! Одна из причин, по которым мы терпим поражения, — это отсутствие точных сведений, тогда как у Кемаля совершенная разведывательная служба информации. Турки смотрят на нас как на оккупантов и борются с нами всеми средствами… даже турчанок используют…

— Слушай, Дросакис, — прервал его Канакис, — ты действительно думаешь, что я могу впутаться в эти грязные дела? Чего ради я буду лезть туда, куда меня не просят? Других забот у меня нет, что ли?

— Ну, если великая Эллада не твоя забота, то чья же тогда? Моя, что ли?

— Чего это ради я буду вытаскивать змею из гнезда, когда по этой части есть куда более опытные специалисты? Когда есть… — и он показал на солдат. — Что я, дурак? Хватит и того, что я на фронте! Или, может, и это у тебя вызывает сомнение?

— Нет, нет! Я даже представляю, как ты будешь спекулировать этим, когда выйдешь на политическую арену. Если бы ваша партия сейчас была у власти, бог знает, в какой доверенной тебе важной конторе в Афинах или, чего доброго, в Смирне ты сидел бы, развалясь. А теперь твое место занимает сынок какого-нибудь торговца маслом, отец которого поддерживает народную партию. Правильно я говорю?

Канакис опять сделал глоток из фляжки и тогда только ответил.

— Правильно, очень правильно. По существу я апологет лени. Меня ничуть не привлекает работа. Раз всевышний благоволит ко мне и я могу вкушать все прелести жизни, не прилагая никаких усилий, зачем мне беспокоиться и ломать над чем-нибудь голову? — Он лег на кровать, зевнул и продолжал: — Самое большое благо для человека — лень. Лень — это прекрасное и естественное состояние. Когда человек работает, он тупеет, ему некогда думать. Шедевры древности создавались не рабами… Впрочем, как говорит некий философ, по имени Никитас Дросакис, мечта человечества — облегчить физический труд.

— Да, но бездельник, о котором ты говорил, не собирается сокращать усилий при выкачивании соков из обыкновенных смертных! Наоборот, это основное условие…

— Ну ладно, ладно, Никитас, я знаю, ты никогда не упустишь случая, чтобы просветить нас! Помолчи немного, дай мне сказать несколько слов, которые пригодятся тебе, когда ты задумаешь описать дни и деяния Лефтериса Канакиса, этого свежего ростка греческой буржуазии.

Он обернулся ко мне и сказал, смеясь:

— Ты не находишь, что наш дорогой Дросакис бывает иногда скучным и однообразным, как всякая добродетель? Видишь ли, у него жажда вразумлять нас… И все же я завидую ему, черт возьми! Он готов умереть за то, во что верит. Он считает самоотверженность революционеров не героизмом, а только необходимостью, продиктованной жизнью. «Ты идешь на смерть, потому что любишь жизнь, потому что сумел убить в себе эгоизм и слиться с массой, — говорит он. — Место рыцарей и буржуа на авансцене истории занял теперь народ…»

Дросакис прервал его:

— Я вижу, ты здорово хватил. Дай-ка сюда фляжку, я проверю.

Разговоры солдат обычно ограничивались рассуждениями о грызне сторонников Венизелоса и короля Константина, и сейчас я только удивлялся широте мыслей и остроумию, с каким препирались эти двое. Канакису наконец удалось заставить замолчать своего противника, и он смог продолжить свой рассказ.

— Совершенно согласен, что всю свою жизнь я прожил бездельником. Но я и мой брат с малых лет привыкли жить на всем готовом. Накрытый стол, рыба, очищенная от костей, наполненная ванна… Учителя по всем предметам, приходившие на дом. Когда настало время подумать о высшем учебном заведении, мне надо было только сказать, чего я хочу. Я мог стать инженером, врачом, юристом, священником — кем душа моя пожелает… — Заметив, что я удивленно смотрю на него, он прервал свой хвастливый рассказ и обратился к Дросакису: — Просветитель! Аксиотис растерялся от того, что услышал. Посмотри на него! Он, бедняга, наверно, думает: «Как видно, твое положение никогда не меняется. Тебе все равно, что султан, что Кемаль, что Венизелос, что Константин!»

Дросакис не упустил случая охладить Канакиса:

— Подожди, хозяин, скоро и очередь Аксиотиса придет. Скоро народ скажет: «А ну-ка, мошенники, посторонитесь! Уступите место мне!..»

Стояла зима, на фронте наступило некоторое затишье, и времени для разговоров было достаточно. Иногда около нас собирались и другие солдаты и включались в разговор. Среди них был один, которому очень хотелось влезть в нашу компанию, подружиться с Лефтерисом Канакисом. Это был Симос Кепеоглу. Я знал его еще в Смирне, но он никогда со мной не разговаривал, считая это ниже своего достоинства. Встречаясь, мы ограничивались только короткими «да» и «нет». Увидев, что я дружу с Никитасом и Аефтерисом, он вдруг начал изливаться в любви ко мне: помнишь то-то, помнишь это… Он был ужасный хвастун и очень хотел казаться умным. Он всеми способами старался угодить Лефтерису, чтобы добиться его расположения.

— Тебе не кажется, что этот глупец Дросакис ненавидит всех порядочных людей и старается окружить себя всякими болтунами? — спросил он как-то меня.

— Я не думал об этом, — ответил я.

Симоса невзлюбили все. Но никому и в голову не могло прийти, на какую подлость он способен.

Однажды утром Канакис пришел к нам расстроенный. Он получил письмо из Парижа и принес его Дросакису.

— Почитай, что пишет мой брат. Если это правда, то нам придется навсегда распрощаться с Малой Азией.

Дросакис взял письмо, прочитал и помрачнел.

— Негодяи! — процедил он сквозь зубы.

— Дорогая севрская ваза дала трещину еще на фабрике! — сказал Канакис.

Они разговаривали шепотом, а мне неудобно было прислушиваться. Но когда Канакис ушел, я спросил Дросакиса:

— Что случилось, Никитас? Что-нибудь с Севрским договором?

— Что может случиться, Манолис! Считай, что и разговора о нем не было, забудь о нем. Французы заключили договор с Кемалем на девяносто лет! Англичане продали нас за мосульскую нефть. Концов теперь не найдешь. Помнишь, что я говорил тебе о Лондонской конференции? Там Бекира Сами-бея приняли словно блудного сына, вернувшегося в отчий дом, а от греков стараются отделаться, как от бедных родственников. Знаешь, что им сказали? «Мы предполагали, что большинство населения на Ионических островах и в Восточной Фракии — греки. Но оказалось, что это не так. Мы ошиблись и поэтому должны заново пересмотреть этот вопрос. Создать новую международную комиссию, уточнить статистические данные, организовать консультативные советы». Мерзавцы! Когда они послали нас проливать кровь, их не интересовал состав населения!

У меня звенело в голове. Я не хотел верить Дросакису: «Зачем он говорит мне все это? — спрашивал я себя. — Чтобы привлечь меня на свою сторону?»

— Мы сами себе выцарапали глаза, — сказал я. — Если бы нами управлял не Константин, связанный с немцами, все было бы по-другому.

Дросакис потерял терпение:

— Слушай, Аксиотис, в твою тупую башку не приходила мысль, что в ноябре — выборы и что раскол — Дело рук иностранцев? Ты никогда не слышал выражения «разделяй и властвуй»? Это они заставили нас перегрызться между собой. Выбрали мы короля или не выбрали — было бы одно и то же, их интересы требовали изменения политики. Все равно они нашли бы причину…

Я понимал, что Дросакис прав. Но согласиться с ним значило согласиться с потерей Малой Азии, с потерей моей родины. Мне было страшно. Но еще страшнее становилось от того, что начали роптать и искать виновных все солдаты.

«Если солдат начинает спрашивать: «За что я должен умереть?» — дело плохо, — часто говорил Дросакис. — За горсть кукурузы армия воевать не будет! Турки — другое дело. Они дерутся за свои поля, за свою мечеть, за свою семью. Для турка рекаСакарья — это Фермопилы. При слове «Сакарья» у него закипает кровь, и с этой минуты он презирает смерть!»

Солдаты кивали головой: «Правда, Дросакис, правда…» Но что делать с этой правдой, если мы в огненном кольце?