"Переговоры" - читать интересную книгу автора (Форсайт Фредерик)

Август

Жара накрыла Коста-дель-Соль как одеяло. На пляжах миллионы туристов переворачивались под лучами солнца как бифштексы на решетке, активно смазывая свои тела лосьонами в надежде обрести загар цвета красного дерева за две короткие недели, часто получая, однако, эффект вареного рака. Небо было такое бледно-голубое, что казалось почти белым, и даже обычный бриз с моря падал до нежного зефира.

На западе огромная скала Гибралтар выступала в мареве жары, мерцая на расстоянии пятнадцати миль. Ее бледные скаты бетонной системы для сбора дождевой воды в подземные цистерны, построенной военными саперами, выделялись как шрамы на боках скалы.

В холмистой местности за пляжами Касареса воздух был попрохладней, но ненамного. Жары не было только на рассвете и перед заходом солнца, так что виноградари Алькантара дель Рио вставали в четыре утра, чтобы поработать шесть часов, пока солнце не загонит их в тень. После обеда наступает традиционная испанская сиеста – они дремлют в своих белых прохладных домах с толстыми стенами до пяти часов, а затем вновь трудятся до захода солнца, то есть приблизительно до восьми часов вечера.

Под жарким солнцем гроздья винограда поспевали и наливались соком.

Урожай еще не созрел, но было видно, что в этом году он будет хорошим.

Хозяин бара Антонио поставил, как всегда, графин с вином перед иностранцем и широко улыбнулся:

– Как дела, сосед? Хорошо?

– Да, – отвечал высокий человек, улыбаясь, – в этом году урожай будет очень хорошим и я смогу заплатить мои долги в баре.

Антонио громко захохотал, ибо все знали, что иностранец был владельцем своей земли и всегда платил наличными.

Через две недели Михаилу Сергеевичу Горбачеву было не до шуток. Хотя он был искренним человеком с хорошим чувством юмора и легко общался с подчиненными, он мог также продемонстрировать взрывной темперамент, когда его донимали западники по поводу прав человека или когда подчиненный подводил его в работе. Он сидел за своим столом в кабинете на седьмом, последнем этаже в здании Центрального Комитета на Новой площади и сердито смотрел на доклады, разложенные по всему столу.

Кабинет представлял собой длинную узкую комнату шестьдесят футов на двадцать, стол Генерального секретаря находился напротив двери, так что он сидел спиной к стене. Все окна, выходившие на площадь, были расположены слева от него и закрыты сетчатыми занавесками и бархатными портьерами. По центру комнаты проходил стол для совещаний, а стол Генерального секретаря составлял верхнюю часть буквы Т.

В отличие от многих своих предшественников он предпочитал светлый и просторный интерьер. Стол для совещаний был из светлого бука, как и его рабочий стол. Вокруг стола стояло шестнадцать удобных кресел с прямыми спинками, по восемь с каждой стороны. Именно на этом столе он разложил доклады, собранные его другом и коллегой, министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, по просьбе которого он, скрепя сердце, прервал свой отпуск на берегу моря в Ялте. Он мрачно думал, что было бы гораздо приятней плескаться в море со своей внучкой Оксаной, чем сидеть в Москве и читать этот мусор.

Прошло уже больше шести лет с тех пор, как холодным мартовским днем 1985 года Черненко наконец упал со своего насеста, и он был вознесен с беспрецедентной быстротой, хотя он и планировал и был готов к этому, к самому высшему посту. В течение шести лет он пытался взять страну, которую он любил, за шиворот и перенести ее в последнее десятилетие двадцатого века в таком состоянии, чтобы она могла предстать на равных и превзойти капиталистический Запад.

Как все преданные своей стране русские люди, он наполовину восхищался Западом, который в целом ему не нравился своим благосостоянием, финансовой мощью и самоуверенностью, граничащей с пренебрежением к другим. Однако в отличие от большинства русских людей он не мог примириться с тем, что положение в его стране никогда не изменится, что коррупция, лень, бюрократия и летаргия являются частью системы, что они были и будут всегда. Еще будучи совсем молодым, он знал, что у него хватит энергии и динамизма, чтобы изменить существующий порядок, если ему представится такая возможность. И это было его главной движущей силой все эти годы учебы и партийной работы на Ставрополье, его уверенность в том, что у него будет такой шанс.

За те шесть лет, когда такая возможность у него была, он осознал, что даже он недооценил силу сопротивления и инерции. Первые годы правления были отмечены неуверенностью: он хорошо шел по канату и несколько раз едва избежал беды.

Первой задачей было провести чистку партии, вымести из нее консерваторов и балласт, если не всех, то почти всех. Сейчас он знал, что он первое лицо в Политбюро и ЦК, что назначенные им люди контролируют партийные организации в республиках Советского Союза, и что они разделяют его убежденность, что СССР сможет реально конкурировать с Западом только в том случае, если его экономика будет достаточно сильной. И именно поэтому большая часть его реформ имела дело с экономикой, а не вопросами морали.

Будучи убежденным коммунистом, он считал, что его страна имеет моральное превосходство, которое ему незачем доказывать. Но он был достаточно умен, чтобы не обманывать себя относительно экономической мощи двух лагерей. И теперь, на пороге нефтяного кризиса, о котором он прекрасно знал, ему нужны были огромные ресурсы, чтобы направить их в Сибирь или Арктику, а это означало, что где-то необходимо урезать расходы. Все эти факторы привели к Нэнтакету и неизбежной конфронтации с военным истеблишментом.

Партия, армия и КГБ были тремя столпами власти, и он знал, что никто не может бороться против двух из них одновременно. Натянутые отношения с генералами – это уже плохо, а получить удар в спину от КГБ при этом – совершенно недопустимо! Сообщения, лежавшие на его столе, собранные министром иностранных дел из западной прессы и переведенные на русский язык, были ему не нужны, особенно сейчас, когда общественное мнение Америки все еще могло заставить Сенат отвергнуть Нэнтакетский договор и настоять на создании и размещении этого ужасного бомбардировщика «Стелс», против которого у русских не было защиты.

Лично он не испытывал больших симпатий к евреям, желавшим покинуть Родину, которая дала им все. Вообще, что касается отбросов общества и диссидентов, Михаил Горбачев был типично русским человеком. Но он был рассержен тем, что то, что было сделано по отношению к нему, было совершено намеренно, и он знал, кто стоял за этим. Он до сих пор не мог простить злобный видеофильм о походе его жены по лондонским магазинам три года назад, показанном по московскому телевидению. Он знал также и о том, кто стоял за этим. Это были одни и те же люди. Один из них был предшественником того, кого он вызвал и сейчас ожидал.

В дверь, расположенную в дальнем конце комнаты справа от книженго шкафа, постучали. Его личный секретарь просунул голову и просто кивнул.

Горбачев поднял руку, что означало «одну минуту».

Он вернулся на свое место и сел за стол, на котором стояло три телефона и письменный прибор из светлого оникса. Затем он кивнул.

Секретарь широко раскрыл дверь.

– Председатель Комитета государственной безопасности, товарищ генеральный секретарь, – сказал секретарь и удалился.

Он был в полной военной форме, иначе и быть не могло, и Горбачев, не приветствуя, дал ему пройти через весь кабинет. Затем он встал и указал рукой на бумаги, разложенные на столе.

Генерал Владимир Крючков, председатель КГБ, был близким другом, протеже и единомышленником своего предшественника, ветерана и ультраконсерватора Виктора Чебрикова. Генеральный секретарь добился смещения Чебрикова во время большой чистки, проведенной им в октябре 1988 года, и, таким образом, избавился от последнего могущественного оппонента в Политбюро. Но у него не было иного выхода, как назначить на этот пост его первого заместителя Крючкова. Одно удаление было достаточно, два было бы массовым избиением.

Даже в Москве существуют какие-то пределы.

Крючков взглянул на бумаги и поднял брови в немом вопросе. «Вот сволочь», – подумал Горбачев.

– Не надо было избивать их до усеру перед камерой, – как обычно, Горбачев подошел прямо к делу без всякого вступления. – Шесть западных телекомпаний, восемь радиожурналистов и двадцать щелкоперов из газет и журналов, половина из них – из американских. Да на наших Олимпийских играх в восьмидесятом году было меньше иностранных журналистов!

Крючков поднял бровь.

– Евреи проводили незаконную демонстрацию, дорогой Михаил Сергеевич. Лично я был в отпуске, но считаю, что мои работники из Второго главного управления действовали правильно. Эти люди отказались разойтись после распоряжения и мои работники действовали обычными методами.

– Это происходило на улице, так что это дело милиции.

– Это были подрывные элементы, они занимались антисоветской пропагандой, прочитайте их плакаты. Так что это дело КГБ.

– А как насчет того, что весь иностранный журналистский корпус был там в полном составе?

Председатель КГБ пожал плечами: «Они, как хорьки, проникают всюду».

Да, подумал Горбачев, особенно если им позвонят и предупредят. Он подумал, что, может быть, стоит использовать этот инцидент, чтобы снять Крючкова, но отбросил эту идею. Чтобы снять председателя КГБ нужно решение всего Политбюро, а оно не пойдет на это из-за избиения какой-то кучки евреев. Он все равно был сердит, и был готов показать это. Он делал это в течение пяти минут. Крючков молчал, сжав губы. Ему совершенно не нравились нотации со стороны человека младше его по возрасту, но старше по положению. Горбачев вышел из-за стола и подошел к нему. Оба они были одного роста и телосложения. Горбачев, как обычно, смотрел на него, не отрываясь. И вот тут-то Крючков совершил ошибку.

У него в кармане лежало сообщение резидента КГБ в Белграде, дополненное исключительно важной информацией, собранной Кирпиченко в Первом главном управлении. Сообщение было настолько важным, что он привез его Генеральному секретарю сам. «А ну его в жопу, – подумал с горечью глава КГБ, – Пусть подождет». И, таким образом, сообщению из Белграда не был дан ход.