Рэй БРЭДБЕРИ ПОЧТИ КОНЕЦ СВЕТА

Был полдень. Вилли Берсинджер сидел за рулем своего побитого драндулета и смотрел на городок Рок-Джанкши, штат Аризона. Его левая нога, обутая в шахтерский ботинок, покоилась на педали акселератора. Вилли тихо беседовал со своим компаньоном.

— Да-а, Сэмюэл, городок что надо. Вот так проведешь пару месяцев на прииске «Боже упаси», тебе и стекляшки в музыкальном автомате покажутся витражами. Город нам необходим. Без него мы проснемся как-нибудь и увидим, что превратились в вяленую говядину и твердокаменные леденцы Ну и город, конечно, нуждается в нас.

— Это как же? — удивился Сэмюэл Фиттс.

— Мы приносим с собой то, чего у города нет, — горы, ручьи, ночи в пустыне, звезды… и все такое…

— Заваливаешься в парикмахерскую — и плюх в кресло Хорошо! — размечтался Вилли. — По стенкам развешаны календари с похабными картинками, а под ними толпится народ, и все глазеют на меня в надежде, что мне вздумается пофилософствовать о скалах, о миражах и о Времени, которое таится среди скал и дожидается, когда же Человек оттуда уйдет.

— Приятно ощущать себя нужным, — сказал Вилли, — мы нужны горожанам как воздух, Сэмюэл. Так что открывай дорогу, Рок-Джанкши!

В листах обшивки посвистывал ветер Вот они уже проехали городские окраины, и вкатились в царство трепета и смятения.

Едва они проехали каких-нибудь сто футов, как Вилли вдруг ударил по тормозам.

— Тут что-то неладно, — сказал Вилли. Он обвел все вокруг своим рысьим взглядом, потянул воздух большим носом. — Запах, чувствуешь запах?

— Нет, не чувствую, — заерзал на месте Сэмюэл, — а что?..

Вилли косо посмотрел на него.

— Ты видел когда-нибудь, чтобы деревянный индеец у табачной лавки был выкрашен в небесно-голубой цвет?

— Нет, ни разу.

— Тогда посмотри вон туда. А видел ты когда-нибудь розовую собачью конуру, а оранжевый нужник, а сиреневую поилку для птиц? Так вот же они! Там, там и там!

Оба привстали в скрипучей машине.

— Сэмюэл, — прошептал Вилли, — ты только глянь! Они же покрасили каждое полено в поленнице, все перила на верандах, общинный приют, пожарные краны, заборы, мусорные фургоны, всякую мелочь, всякую финтифлюшку — весь город.

И все же… оркестровый павильон и баптистская церковь; железнодорожная станция и пожарная часть, даже приют закрытой общины, окружная тюрьма и ветлечебница, бунгало и коттеджи, оранжереи, башенки на крышах, вывески и почтовые ящики, телеграфные столбы и мусорные урны — все и вся сверкало пшеничным золотом, зеленью яблок-дичков, по-цирковому яркой алой краской. Казалось, вот только что Создатель повыдергивал из земли все, начиная баками для воды, кончая молельнями, выкрасил и оставил сушиться.

Но и эго еще не все: там, где раньше были сорняки, теперь сплошь росла капуста, зеленый лук, салат, теснились диковинные подсолнухи, работающие под полуденным небом как часы.

Под бесчисленными деревьями распустились анютины глазки, прохладные, как носики у щенят в летний день, они томно глядели большими влажными очами на постриженные изумрудно-зеленые лужайки, словно сошедшие с рекламных проспектов, приглашающих посетить Ирландию.

И в довершение ко всему мимо пробежали десять парней, чисто выбритые, волосы тщательно уложены, рубашки, брюки, тенниски — все сверкает, как снеговые горы.

— Этот город свихнулся, — проговорил Вилли, провожая их взглядом. — Просто чудеса! Сэмюэл, какой диктатор захватил власть? Неужели протолкнули закон, заставляющий мальчишек ходить чистыми, красить каждую зубочистку, каждый горшок с геранью? Слышишь запах? Это новые обои в каждом доме! На головы этих людей свалился Страшный суд! Ну не может же человеческая натура исправиться за одну ночь. Ставлю все золото, что я намыл за этот месяц: все эти чердаки и подвалы вычищены и вылизаны. Готов поспорить на что угодно, что с городом случилось нечто Такое…

— Ну, конечно, я даже слышу, как в саду поют херувимы, — запротестовал Сэмюэл. — Выдумаешь тоже, конец света! А впрочем, по рукам. Считай, золото уже мое.

Машина свернула за угол. В воздухе носились запахи скипидара и побелки. Сэмюэл выбросил за борт обертку от жвачки. То, что последовало за этим, немало удивило его. На улицу выбежал старик в новых комбинезонных брюках и начищенных до зеркального блеска ботинках Он схватил бумажку и погрозил кулаком удаляющейся машине.

— Ну форменный конец света, — пробормотал Сэмюэл Фиттс. — Да… но пари остается в силе.

Они отворили дверь в парикмахерскую. В ней было полно клиентов, одни уже подстрижены, напомажены, гладко выбриты, розоволицы, а другие еще дожидались своей очереди, чтобы устроиться в кресле и выгнуться дугой. Тем временем трое парикмахеров вовсю орудовали ножницами и гребешками. И посетители и парикмахеры говорили все разом, и в зале стоял гвалт, как на бирже.

Только показались Вилли и Сэмюэл, шум моментально утих. Можно подумать, в дверь выстрелили из ружья.

— Сэм… Вилли…

— Сэмюэл, — проговорил Вилли одним только краешком рта, — у меня такое ощущение, что сюда пожаловала Красная Смерть. — Потом громче: — Всем привет. Я пришел дочитать лекцию, озаглавленную «Любопытные флора и фауна Великих американских пустынь», а также…

— Нет!!!

Старший парикмахер, Антонелли, бросился к нему, схватил за руку и зажал ладонью рот, как нахлобучивают колпачок на горящую свечу.

— Вилли, — зашептал он, с опаской озираясь по сторонам, — обещай мне только одно: ты сейчас пойдешь, купишь иголку с ниткой зашьешь себе рот. Молчи, если тебе жизнь дорога!

Вилли и Сэмюэл почувствовали, что их подталкивают вперед. Двое уже побритых и постриженных вскочили со своих мест, хоть их и не просили. Старатели забрались в их кресла и тут увидели свои отражения в засиженном мухами зеркале.

— Сэмюэл! Ты только сравни: мы и они!

— Да-а, — сказал Сэмюэл, моргая, — во всем этом городе по-настоящему нужно побриться только нам с тобой.

— Чужаки! Пришельцы! — Антонелли усадил их в кресло поглубже, словно хотел дать им наркоз. — Вы и сами не подозреваете, какие вы чужаки!

— А что, нас не было всего два месяца… — Лицо Вилли было залеплено дымящимся полотенцем: его сдавленные стоны затихли. В душной темноте был слышен низкий строгий голос Антонелли.

— Ты теперь будешь как все. Опасен не твой видок, нет. Куда опаснее твоя болтовня: в такое время городских ребят можно легко вывести из себя.

— В такое время, в такое время! — Вилли отдернул мокрое полотенце со рта. — Что еще стряслось с нашим городишком!

— Не только с нашим. — Антонелли посмотрел вдаль — чудный мираж за гор зонтом. — С Фениксом, с Таксоном, с Денвером. Со всеми городами Америки Мы с женой на этой неделе едем туристами в Чикаго. Представляешь, Чикаго весь выкрашен выскоблен, как новенький! Они его теперь называют Жемчужиной Востока! С Питтсбургом, Цинциннати, Буффало то же самое! А все потому… Гм-гм… ну, ладно, встань, подойди к телевизору, вон у стены, и включи.

Вилли отдал Антонелли дымящееся полотенце, подошел к телевизору, включил, стал прислушиваться к гудению, покрутил ручки. На экран пала снежная пелена.

— Теперь радио, — сказал Антонелли.

Вилли почувствовал, что все наблюдают за его попытками настроить хоть на какую-нибудь станцию.

— Что за черт, — процедил он наконец, — ни телевизор не работает, ни радио.

Вилли вернулся в кресло, лег и закрыл глаза.

Антонелли нагнулся над ним, тяжело дыша.

— Слушай же, — сказал он — Представь, четыре недели назад, в субботу, около полудня, мамы и ребятишки смотрят по телевизору своих магов да клоунов, в салонах красоты женщинам по телевизору показывают моды, а в парикмахерской и в лавках мужская половина следит за бейсболом и состязаниями по ловле лосося. Весь цивилизованный мир сидит у телевизора. Нигде ни звука, ни шороха, только на черно-белых экранах И тут…

Антонелли остановился, чтобы приподнять краешек полотенца.

— Пятна на солнце, — выговорил он.

Вилли весь сжался.

— Самые большие за всю историю человечества, — сказал Антонелли — Весь мир захлебнулся в электрической буре. С экранов все стерло начисто. И конец.

Он был в растерянности, будто в забытьи, словно описывал арктический ландшафт. Он намыливал щеки Вилли, не глядя. Вилли оглядывался по сторонам, смотрел, как падает и падает снег, смотрел на гудящий экран и вечную нескончаемую зиму. Ему казалось, он слышит, как у людей, стоящих рядом, трепещут сердца.

Антонелли продолжал свою надгробную речь:

— Только к вечеру до нас дошло, в чем дело. Через два часа после солнечной бури все телемастера в Соединенных Штатах были подняты на ноги. Каждый думал, что телевизор барахлит только у него. А когда радио тоже заглохло, на улицы высыпали мальчишки — разносчики газет, как в старые времена, и только тогда мы ужаснулись, когда узнали, что солнечные пятна эти, может, надолго, чего доброго, и нас переживут.

Посетители заволновались.

Рука Антонелли с бритвой задрожала. Ему пришлось переждать.

— Вся эта зияющая пустота, эти падающие хлопья. О-ох! От них мороз по коже! Это все равно, что твой хороший приятель, который развлекает тебя в гостиной. И вдруг умолкает, и лежит перед тобой холодный и бледный, он мертв, и ты чувствуешь, что холодеешь вместе с ним.

В тот вечер все бросились в кино. Фильмы были так себе, зато до полуночи, как на празднике у общинников. Кафе шипели от газировки, в тот вечер, когда нагрянула Беда, мы выдули двести стаканов ванильной и триста шоколадной. Но нельзя же каждый вечер ходить в кино и глотать газировку. Тогда что же? Собрать радио, поиграть в нарды или перекинуться в картишки?

— Можно еще пулю в лоб, — заметил Вилли.

— Конечно, но людям нужно было выбраться из своих сумрачных домов, ставших обиталищами привидений. Во всех гостиных воцарилась кладбищенская тишина. Ох уж мне эта тишина…

— Кстати, о тишине… — Вилли немного привстал в кресле.

Но Антонелли быстро его перебил:

— На третий вечер мы все еще пребывали в шоке. От окончательного сумасшествия спасла нас одна женщина. Она как-то раз вышла из дому и скоро возвратилась. В одной руке у нее была кисть, а в другой…

— Ведро краски, — закончил за него Вилли.

Все вокруг заулыбались, видя, какой он догадливый.

— Если когда-нибудь психологи возьмутся учреждать медали, то в первую очередь они должны наградить эту женщину и других женщин из таких же маленьких городков, которые спасли мир от гибели. Они набрели в потемках на чудесное исцеление…

Вилли представил, как это было. Он увидел папаш и сыновей со зверскими лицами, они пали наземь перед своими дохлыми телевизорами и все еще надеются, что чертов ящик проорет: «Первый мяч!», или: «Вторая подача!» И когда они очнулись от забытья, то узрели своих добрых жен и ласковых матерей, полных высоких дум и возвышенных мыслей, в одной руке у них ведро, в другой — кисть. И тут их лица загорелись благородным огнем.

— Боже, это разнеслось как степной пожар! — воскликнул Антонелли. — От дома к дому, из города в город. Бум 1932 года со складными картинками и бум 1928 года, когда все носились с волчками на веревочках, ерунда по сравнению с этим! Ведь тут Все Засучили Рукава и Принялись Вкалывать. Вот это был Бум так Бум! Город разнесли на мелкие кусочки и заново склеили. Краску шлепали на все, что стояло неподвижно хотя бы десять секунд; люди забирались на башни со шпилями, сидели верхом на заборах и сотнями летели с крыш и лестниц. Женщины красили шкафы и чуланы, дети — свои игрушки, тележки и воздушные змеи. Если бы они ничем не занялись, можно было бы строить стену вокруг города и переименовать его в Говорливый Ручеек. Во всех городах, где люди забыли, как открывать рот, как разговаривать друг с другом, то же самое. Мужчины так бы и ходили притихшие и пришибленные, если бы женщины не всучили им кисти и не показали ближайшую некрашеную стену!

— Похоже, с этим вы уже покончили, — сказал Вилли.

— За последнюю неделю краска в магазинах кончалась три раза. — Антонелли с гордостью посмотрел на город. — На покраску больше времени и не ушло бы, если, конечно, мы не вздумали красить живые изгороди и распылять краску над каждой травинкой Теперь, когда все чердаки и подвалы вычищены, наш пыл обращен на, короче, женщины снова маринуют помидоры, закатывают компоты из фруктов, варят варенье из малины и земляники. Подвалы забиты. Большие пожертвования на церковь. Играем по вечерам в кегли, режемся в дикий бейсбол, собираемся шумными компашками, хлещем пиво… Музыкальный магазин распродал пятьсот гавайских гитар, двести двенадцать со стальными струнами, четыреста шестьдесят фарфоровых флейт и деревянных дудочек-казу, и все за четыре недели. Я учусь на тромбоне. Мак вон на флейте. Оркестр дает вечерние концерты по четвергам и субботам Ручные мороженицы? Берт Тайсон продал на прошлой неделе двести штук. Двадцать восемь дней, Вилли, Двадцать Восемь Дней, Которые Потрясли Мир!

Вилли Берсинджер и Сэмюэл Фиттс сидели и пытались вообразить все это, оправиться от тяжелого удара.

— Двадцать восемь дней в парикмахерской нет отбою от посетителей, бреются два раза в день, так что можно услышать что-нибудь и от них, — говорил Антонелли и брил Вилли. — А то прежде, помнишь, до заварухи с телевизорами, парикмахеры считались самыми болтливыми людьми. Теперь же нам потребовалась целая неделя, чтобы их догнать. Мы заставили себя встряхнуться, оживились и уже выпаливаем четырнадцать слов на каждые их десять. О качестве говорить, конечно, не приходится, зато количество ужасающее. Слышал, какой шум тут стоял, когда вы вошли? Но когда мы смиримся с Великим Забвением, разговоры тоже пойдут на убыль.

— Так вы это называете?

— Для многих так оно и есть.

Вилли Берсинджер усмехнулся и покачал головой.

— Теперь я понял, почему ты не дал мне выступить с лекцией.

«Ну, конечно, — думал Вилли, — как же я сразу не догадался! Каких-то четыре недели назад дикая природа обрушилась на город и перепугала всех до смерти. Из-за солнечных пятен в Западном полушарии так наслушались тишины, что этого им хватит на десять лет вперед. А тут еще заявляюсь я со своей порцией тишины и своей непринужденной болтовней о пустынях, о безлунных ночах, о звездном небе и легком шелесте песка, струящегося по руслам пересохших рек. Страшно подумать, что бы со мной могли сделать, если бы Антонелли не заткнул мне глотку. Меня бы вываляли а смоле и перьях и вышвырнули из города.

— Антонелли, — сказал он вслух. — Спасибо тебе.

— Не за что, — сказал Антонелли. Он взял ножницы и расческу. — Так на висках покороче, а на затылке подлиннее?

— На висках подлиннее, а на затылке покороче, — сказал Вилли Берсинджер и опять закрыл глаза.

Спустя час Вилли и Сэмюэл забрались в свой драндулет. Пока они сидели в парикмахерской, кто-то неизвестный выкрасил и отполировал им машину.

— Светопреставление — Сэмюэл протянул Вилли мешок с золотым песком. — Светопреставление с большой буквы.

— Оставь у себя. — Вилли сидел за рулем, погруженный в раздумья. — Давай лучше на эти деньги съездим в Феникс, в Таксон или в Канзас-Сити, а? Мы здесь сейчас лишние. Пока телевизоры не начнут опять петь, плясать, вышивать елочкой, нам туг делать нечего

Вилли прищурившись смотрел на убегающее шоссе.

— Он сказал «Жемчужина Востока». Представляешь, этот старый, грязный город Чикаго, весь свеженький и чистенький, как младенец на утреннем солнышке. Ей-богу, поехали в Чикаго!

Он завел мотор, прогрел немного и посмотрел на город.

— Человек выживет, — пробормотал он, — все снесет, все сдюжит. Как жаль, что мы не — застали перемену, эту великую перемену. Это было время мучительных испытаний. Сэмюэл, может, ты помнишь, что мы смотрели по телевизору вообще, а то я уже забыл.

— Как-то вечером смотрели схватку женщины с медведем, два раунда из трех.

— Ну и кто победил?

— Черт его знает. Женщина…

Но тут машина тронулась, увозя Вилли Берсинджера и Сэмюэла Фиттса. Они были пострижены, волосы напомажены, хорошо уложены, источали душистый запах, щеки после бритья порозовели, ногти блестели на солнце. Мимо проплывали свежеполитые деревья с подрезанными ветками, переулки-оранжереи, дома цвета нарцисса, сирени, фиалки, розы и мяты, на дороге ни пылинки.

— Жемчужина Востока, мы едем к тебе!

На дорогу выбежала собака. От нее разило духами, а шерсть была завита перманентной завивкой, она попробовала ухватить зубами покрышку и лаяла, пока машина не скрылась из виду.

Перевел с английского А. ОГАНЯН.