"Эрве Базен. Ради сына" - читать интересную книгу автора

не показалась. Но зато с крыльца дома 14 на меня строго взирает мосье Лебле,
в перчатках, в шляпе, готовый отбыть в Париж с автобусом 8. 17, главный
бухгалтер какого-то учреждения, бородатый толстяк, из которого веревки вьет
его собственная несносная дочка. Он как-то сказал про нас, мне это передали:
"Мальчишка, конечно, не клад, но отец превратит его в полного идиота". Еще
немного, и меня обвинят в том, что из-за какой-то единицы я устраиваю
скандал на всю улицу. Впрочем, мои домашние думают именно так. Часто моргая
ресницами, Лора будет отчужденно молчать. Луиза, надувшись, уйдет в свою
комнату. А моя язвительная теща при первой же возможности, ликуя, бросит мне
в лицо:
- Действительно, Даниэль, вы не умеете подойти к мальчику. Не
забывайте, что вы его отец, а не учитель.
Но разве я виноват, что этот ребенок ведет себя, как заяц, и в ответ на
любое замечание пускается наутек. Он выкидывает подобный номер, наверное, в
двадцатый раз, его единица за сочинение - ничто в сравнении с этими гонками,
которые повторяются все чаще и чаще и, главное, без всяких серьезных на то
причин; я все не могу понять, вызвано ли это, как утверждает моя свояченица,
"нервным заболеванием" или же, как склонен думать я сам, нежеланием
выслушивать мои нотации, трусостью, к которой примешивается хитрость и даже
своего рода шантаж, рассчитанный на заступничество родных и соседей.
- Бруно! Да остановишься ли ты наконец?
Кросс продолжается, я упорно бегу за ним. Мы уже дважды завернули за
угол, пробежали еще одну улицу, выскочили на набережную Прево, а оттуда на
какую-то тихую улочку. По крайней мере, здесь нас никто не знает. Но Бруно
еще никогда не забегал так далеко, и я начинаю тревожиться. Время идет.
Мишель и Луиза, вероятно, ушли, так и не дождавшись нас. Мы, конечно,
опоздаем: Бруно - в лицей Карла Великого, я - в свой лицей в Вильмомбле.
Гнев сменяется беспокойством. Беспокойство - чувством полной беспомощности,
сознанием глупости всей ситуации. Стоило мне слегка приналечь, и я бы,
конечно, догнал его. Но разве так следовало действовать? Я бегу за ним
только для того, чтобы он наконец оглянулся, сдался и попросил прощения.
Может быть, лучше оставить его в покое, пусть вернется сам, так же как
возвращается домой наша собачонка Джепи, когда она буквально приползает на
брюхе, виновато ластится, испрашивая прощение за свои весенние шалости. Но
разве можно позволить мальчику бегать в одних шортах зимой по улицам Шелля?
А главное, разве могу я спокойно отправиться в лицей, так и не покончив с
этим инцидентом, не заставив мальчишку признать свою вину? Ведь
педагогическая практика обязывает нас, если мы не хотим навсегда потерять
свой авторитет, тут же, не откладывая в долгий ящик, добиться от ученика
раскаяния. После драки кулаками не машут.
- Бруно!
Единственное, на что я способен, это хриплым голосом выкрикивать его
имя. Я нагоняю его, уже почти не желая этого, меня смущает, что сейчас я
должен буду свершить справедливый суд, и я прикидываю в уме, какого
наказания он заслуживает, словно речь идет о плохо написанной контрольной
работе. Мне жаль его, он едва тащится, тяжело дышит, и его худенькие бока
раздуваются, как мехи гармошки. Он даже не оборачивается больше. Он бежит по
инерции, ни о чем не думая. Надо бы найти какие-то слова, сказать, что по
его милости на нас сейчас нельзя смотреть без смеха, что я желаю ему только
добра, или лучше - что он огорчает меня. Но вместо этого я снова угрожаю