"Сэмюэл Беккет. Мэлон умирает" - читать интересную книгу автора

поднимали головы и широко раскрывали глаза. И на дороге, которая
просматривалась далее, чем на милю, ничто не происходило втайне от них, и
Ламберы были в состоянии не только опознать всех прохожих, которые, по
причине удаленности, были не более булавочной головки, но и установить,
откуда они идут, куда направляются и с какой целью. Тогда они сообщали
новость громкими криками, поскольку работали на значительном удалении друг
от друга, или обменивались знаками, выпрямившись и повернувшись в сторону
происшествия, а это было происшествие, прежде чем снова склониться к земле.
При первой же передышке, устраиваемой совместно, за столом или где-нибудь в
другом месте, каждый излагал свою версию того, что произошло, и выслушивал
версию остальных. И если они не были единодушны в оценке того, что видели,
то спорили до тех пор, пока не достигали единодушия или пока не утрачивали
всякую надежду его достичь. Поэтому Сапо было крайне трудно ускользнуть
незамеченным, даже крадучись в тени деревьев вдоль ручья, даже если
предположить, что он был способен ускользнуть, так как двигался он, как
человек, барахтающийся в болоте. И все поднимали головы и смотрели ему
вслед, затем друг на друга, после чего снова склонялись к земле. И на каждом
лице появлялась улыбка, во всяком случае, ротовое отверстие приоткрывалось,
совершенно беззлобно, и каждый думал, что остальные, наверное, чувствуют то
же самое, и принимал решение при следующей встрече выяснить это. Но лицо
Сапо, когда он, ковыляя, уходил в тени древних деревьев, названий которых не
знал, в ярких лучах солнца, по луговым травам, таким хаотическим был его
путь, лицо Сапо всегда сохраняло серьезность или, скорее, отсутствие
выражения. И если он останавливался, то не затем, чтобы подумать, и не
затем, чтобы помечтать, а просто потому, что смолкал голос, который вел его.
Тогда взгляд его белесых глаз упирался в землю, слепой к ее прелести, к ее
пользе, к пестрым полевым цветочкам, красующимся среди злаков и сорняков. Но
остановки эти были мимолетны. Сапо был еще молод. Вот он трогается снова,
продолжает странствование, переходит от света к тени, от тени к свету, не
замечая этого.
Когда я замолкаю, как сейчас, возникают звуки, до странности громкие,
по очереди. Мне кажется, что я снова слушаю детство. Тогда, в постели, в
темноте, в грозовые ночи, я мог отделить один от другого, в шуме, долетающем
снаружи, я различаю шелест листьев, шорох ветвей, стенания стволов, даже
дыхание трав и дома, меня укрывшего. Каждое дерево кричит по-своему, а когда
нет ветра, каждое по-своему шепчет. Я слышу, как скрипят железные ворота,
как цепляются они за свои столбы, как ветер проносится сквозь прутья. В
такие ночи все, даже песок на дорожке, исторгает крик. А тихие ночи, тихие,
как говорится, как могила, и они становятся для меня грозовыми, до краев
наполненными бесчисленными вздохами. Лежа в постели, я развлекался тем, что
распознавал их. Да, я неплохо позабавился, еще в молодости, слушая их так
называемое молчание. В звуке, который нравился мне больше всего, не было
ничего благородного. Это был ночной собачий лай, доносящийся с гор, из-под
навесов, где жили каменотесы, как жили поколения каменотесов до них. Лай
доносился до того места, где я лежал, в доме на равнине, он был неистов и
нежен, едва слышен и быстро затихал. Ему вторил хриплый лай местных собак,
заходящихся до бешенства. С гор до меня доходила еще и другая радость, я
говорю о рассеянных огоньках, ненадолго вспыхивающих на склонах с
наступлением ночи, сливающихся в затуманенные пятна, светивших чуть ярче
неба, но слабее звезд, исчезавших, как только появлялась бледная луна. Они