"Сэмюэл Беккет. Мэлон умирает" - читать интересную книгу автора

он заколол, и расписывал до того дня, пока его не призывали снова. После
чего разговор переключался на новую свинью, отличную от предыдущей во всех
отношениях, совершенно отличную, но, в сущности, похожую. Ведь все свиньи,
когда узнаешь их повадки, похожи друг на друга - они вырываются, визжат и
истекают кровью, визжат, вырываются и истекают кровью, визжат и подыхают
более или менее одинаково, то есть так, как свойственно подыхать только им и
как никогда не сможет подохнуть, например, ягненок или козленок. Но проходил
март, к Толстому Ламберу возвращалось спокойствие, и он снова замыкался в
себе.
Его сын, он же наследник, был рослым, сильным парнем с отвратительными
зубами.
Усадьба. Усадьба стояла в ложбине, которая зимой затоплялась, а летом
выгорала. Дорога в усадьбу проходила через прекрасный луг, но этот луг
принадлежал не Ламберам, а другим крестьянам, живущим чуть в стороне. Когда
наступало соответствующее время года, луг зацветал желтыми и белыми
нарциссами, в неимоверном количестве. И на этот луг Толстый Ламбер тайком
выпускал по ночам своих коз.
Может показаться удивительным, но тот дар, которым обладал Ламбер,
когда надо было колоть свиней, начисто его покидал, когда речь шла об их
разведении, и ни одна из его собственных свиней не весила больше четырех
пудов. Загнанная в крошечный грязный хлев в день своего появления на свет,
то есть в апреле, она проводила там все время до самой смерти, то есть до
кануна Рождества. Ибо Ламбер упорно боялся, хотя из года в год его неправота
подтверждалась, утомлять свиней движением, от которого свиньи якобы могли
похудеть. Выпускать их на свежий воздух и дневной свет он тоже боялся. И в
конце концов под его ножом оказывалась слабая свинка, тощая и слепая, он
клал ее на бок, предварительно связав ноги, и убивал, раздраженно, но без
спешки, громким голосом упрекая ее, тем временем, в неблагодарности. Потому
что он не мог, или не хотел, понять, что свиньи ни в чем не виноваты и
винить во всем надо самого себя и неправильный уход. Он упорствовал в своем
заблуждении.
Мертвый мир, без воздуха, без воды. Именно так, вспоминаю. Повсюду у
подножья кратера следы иссохшего лишая. И ночи, длящиеся по триста часов.
Бесценный свет, серый, могильный, придурковатый. Именно так, несу вздор.
Сколько мог он продлиться? Пять минут? Десять? Да, не больше, не намного
больше. Но видимая мне полоска неба засеребрилась. В былые дни я обычно
считал, до трехсот, четырехсот, и считал многое - капли дождя, удары
колокола, воробьиное чириканье на рассвете, или просто так, без всякого
смысла, ради того, чтобы посчитать, а затем делил на шестьдесят. Так
проходило время, я был время, я пожирал мир. Сейчас не так, больше не так.
Человек меняется. По мере того как продвигается.
В грязной кухне с земляным полом Сапо было отведено место у окна.
Толстый Ламбер и его сын кончали работу, заходили на кухню, прощались за
руку и уходили, оставляя Сапо с матерью и дочерью. Но у них тоже была
работа, они тоже уходили и оставляли его одного. Так много было работы, так
мало времени, так мало рук. Женщина, замирая на мгновение в перерыве между
двумя делами или в середине одного, вскидывала руки и в ту же секунду, не а
силах удержать их тяжести, роняла. Потом начинала размахивать ими так, что
описать это невозможно, а понять нелегко. Эти взмахи, одновременно неистовые
и замедленные, напоминали движения человека, вытряхивающего половик или