"В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

IX

Теперь мы ехали вдоль другой реки, Арагвы. Она такая же большая и такая же красивая, как и Терек, и мы всё время видим её. Горы, как и по другую сторону, в три-четыре тысячи метров вышиной, некоторые голые, покрытые лишь зелёной травой до самых облаков, другие покрыты густой порослью до самой вершины. Из бедной флоры вдоль дороги нам встречаются герань, горчица и жёлтый просвирняк. Все растения совершенно покрыты известковой пылью. Человеческие жилища здесь такие же, как и по ту сторону гор, и здесь так же мы проезжаем мимо пастухов, стад и рабочих, занятых исправлением шоссе. Сильно пылит, солнце печёт нестерпимо; вся спина Корнея усеяна мухами.

Мы подъезжаем к двухэтажному каменному дому в немецком стиле, в нашем германском; у дома находится выкрашенный в белый и чёрный цвет шлагбаум, который лежит поперёк дороги: здесь русские власти взимают дорожную подать. Корней предъявляет свою квитанцию, указывающую на то, что он уплатил эту подать уже во Владикавказе. Шлагбаум поднимается, и мы проезжаем.

После долгой езды под гору мы прибываем на станцию Пассанаур, которую минуем. Здесь много каменных дач, по-видимому, частных, их заново выбелили, и они сверкают своей белизной; над всем этим возвышается русская часовня самых пёстрых цветов: коричневого, голубого и красного. Мы опять спустились приблизительно на четыреста метров, растительность становится богаче, в долине удушливая жара. Народонаселение состоит здесь из грузин, которые живут в таких же, расположенных ярусами хижинах, какие мы видели раньше, домики их гнездятся на склоне горы, один над другим.

В громадном ущелье в цепи гор мы видим налево далеко-далеко в стороне другую долину, также усеянную деревьями, хижинами и жёлтыми пятнами полей по склонам гор. И там также живут люди, думаем мы, быть может, они так же счастливы, как мы, у них также есть свои радости и горести, свой труд и свой отдых. В молодости у них есть своя любовь, а под старость свой клочок земли и свои бараны. Нет ничего, ничего на свете, что походило бы на то чувство, которое охватывает человека, когда он вдали от всего! — думаю я. Я помню это из моего детства, когда я пас скот у себя на родине. В хорошую погоду я лежал на спине в вереске и исписывал указательным пальцем весь небесный свод, и я переживал блаженные дни. Я позволял скоту беспрепятственно бродить по целым часам на полной свободе, а когда мне нужно было разыскать его, то я всходил на пригорок или влезал на высокое дерево и, раскрыв рот. прислушивался.

В вышине я сейчас же слышал, откуда доносится звон колокольчиков, и затем я легко находил скот. Козлам я давал иногда табаку, который мне удавалось украсть для них, а коровам — соль. А баранов я учил бодаться со мной.

Это была дивная жизнь. И пусть никто не думает, что мне жилось хуже в дождливую погоду. Тогда я сидел под кустом или под нависшей скалой, где находил хороший приют от непогоды. Там я сидел, напевал, или же писал на белой берёсте, а иногда вырезал что-нибудь ножом. Я знал каждый камень в этой местности, и когда мне нужно было догнать скот, то я перебегал только под другую нависшую скалу, которую я хорошо знал, и снова чувствовал себя прекрасно. Никто, не переживавший этого в раннем детстве, не может представить себе того странного и прекрасного чувства, которое испытываешь, когда находишься в дождливую погоду в полях и в то же время сидишь в таком месте, куда не попадает дождь. Позже я пытался написать что-нибудь об этом, но это мне не удалось. Я хотел попробовать придать такому описанию некоторый стиль, чтобы быть лучше понятым, но тогда вся картина ускользала от меня.

Когда я пас, я ходил в деревянных башмаках, и в дождливую погоду ноги у меня, конечно, промокали. Но я никогда не забуду того наслаждения, которое я испытывал, чувствуя теплую деревянную подошву под ногами в то время, как всё моё тело было мокрое, — этого наслаждения нельзя сравнить со множеством других, которые я испытывал позже. Быть может, это происходило потому, что в то время я не знал ничего лучшего. А между тем я уже тогда прекрасно знал разницу в том, что хорошо и что дурно. В конце лета в грибную пору скот прямо бесновался из-за грибов. В особенности коров никак нельзя было сдержать; но так как именно на коровах были колокольчики, то коровы и увлекали за собой весь скот во время своего снования по лесу в поисках за грибами. Тогда пастухам приходилось плохо, они весь день должны были быть на ногах почти без отдыха. Моё несчастное маленькое тело болело и ныло от безостановочной беготни изо дня в день, и тогда у меня было одно только утешение — я сам собирал грибы и угощал ими тех коров, которые были моими любимицами. И коровы давали много молока от грибного корма. Но в такое время было не особенно приятно быть пастухом. Нет, нет.

Я сижу в коляске и думаю обо всём этом, двигаясь вперёд по широкой дороге в глубине Кавказа. У меня такое странное чувство, мне кажется, что я мог бы пустить корни в этой стране и испытать блаженство, сознавая себя так далеко от всего света. Другое дело было бы, если бы я был достаточно культурен для того, чтобы довольствоваться моей настоящей жизнью; но я недостаточно культурен для этого.. Я ещё раз заглядываю в долину налево, на дне которой видны маленькие жёлтые пятна полей, стада баранов и хижины, и эта картина кажется мне такой прелестной, мирной. Над стадами высоко в воздухе парят большие орлы. От всей местности веет праздничным настроением. Сегодня пастух, наверное, хорошо вычистил свой блестящий пояс и принарядился для своей девушки...

Меня охватывает дремота, я думаю и время от времени погружаюсь в сон. Часа два спустя нам начинают попадаться каштаны; мы продолжаем спускаться; лошади бегут рысью.

Мы встречаем целый обоз пустых телег, запряжённых волами; погонщики растянулись во весь свой рост на дне телег и спят; мы отъезжаем совсем в сторону и таким образом разъезжаемся с обозом. Но тут мы замечаем, что у одного вола ярмо очутилось между рогами, шею его свернуло набок, и он так боком и идёт. Моя жена хочет выйти из коляски, чтобы поправить ярмо; когда мы объясняем Корнею, в чём дело, он не останавливается, а продолжает себе ехать дальше, не поняв ни слова. И вот — мы далеко отъехали от обоза, уже больше ничего нельзя сделать, к тому же Корней снова погнал лошадей рысью. А вол продолжает идти по бесконечной дороге, немой, выпучив глаза, с вывернутой шеей. Нам становится всё более и более не по себе в нашей коляске, да и неудивительно. Но время идёт, часы сглаживают всё: немного спустя мы находим утешение в мысли, что и людям очень часто бывает не легче. Чем скорее такой вол надорвётся под ярмом, тем лучше для него. В этом его утешение. То же самое бывает и с человеком, который попал в безвыходное положение: он вдруг утешается при мысли о том, что от него самого зависит прекратить жизнь, когда он только этого пожелает. Ницше нрав: возможность такого выхода послужила утешением для многих несчастных в тёмную ночь...

Часы бегут, время идёт. Сказочная страна снова становится прекрасной.

У одного водопоя доброму Корнею Григорьевичу опять приходит в голову пропустить вперёд какую-то коляску. Это русская семья, она едет скорее нас. Мы видели этих людей в Коби; но так как мы сегодня выехали гораздо раньше их, то они не должны были бы нагнать нас. И вот мы попадаем в облака пыли, поднимаемой их коляской, и почти не можем дышать.

Тогда я опускаю свой кулак на плечо Корнею и даю ему понять, что он сделал. Одно мгновение он с испугом смотрит на меня и останавливает лошадей, но, по-видимому, он так и не понимает меня и хочет ехать дальше. Тогда я выскакиваю из коляски и держу лошадей, и вообще принимаю по отношению к Корнею строгие меры. Но он только всё больше и больше изумляется, глядя на меня, и недоумевает, что на меня нашло. Он видит пыль, она так и стоит в виде облака над дорогой, где проехала коляска, она жжёт глаза и ему и нам, потому что это известковая пыль, она ложится белым слоем на дороге; но Корней так и не может понять, почему нам нельзя ехать в этих облаках пыли. Я принуждён по крайней мере пять минут держать лошадей, чтобы дать пыли улечься. Мне начинает становиться ясно, почему для этого великого народа необходимо приказание, царское слово. Эти люди необыкновенно глупы в некоторых отношениях, они могут бродить в степи, пасти баранов, стоять в поле и шевелить немного лопатой. Но их мозги так необыкновенно тупы для восприятия отвлеченных понятий. Я даю себе слово свести с Корнеем маленькие счёты в Тифлисе.

Месяц светит уже довольно ярко, пять часов, солнце и луна освещают одновременно ландшафт, и воздух очень тёпел. Этот край совсем особенный, он не похож на другие страны, которые я раньше видел, и мною снова овладевает желание поселиться здесь на всю жизнь. Мы спустились уже так низко, что начинаются виноградники, а в лесу попадается орешник; и месяц и солнце светят, как бы соперничая друг с другом. Это великолепие подавляет, и если бы здесь жить, то можно было бы каждый день бить себя в грудь от восторга. Народ здесь выдержал борьбу, которая грозила ему полным уничтожением, но он перенёс всё, он здоровый и сильный, он процветает и теперь в общей сложности составляет народонаселение в десять миллионов. Конечно, кавказцы не знают повышения и падения курса на нью-йоркской бирже, их жизнь не представляет собой безумной скачки, они имеют время жить, они могут питаться, снимая плоды с деревьев, и, когда надо, зарезать барана. Но разве европейцы и янки не выше их, как люди? Бог знает. Этот вопрос такой сомнительный, что один только Бог мог бы ответить на него. Величие создаётся благодаря тому, что вокруг него всё мелко, что век, несмотря ни на что, ничтожен. Я вспоминаю великие имена только в области моей специальности и их бесчисленное множество в длинном ряду гениев пролетариата. Я с радостью променял бы два десятка из них на одного коня из Маренго. Ценности не имеют постоянной цены: театральный ореол в другом месте соответствует блестящему поясу здесь; время уничтожает и то и другое, оно разменивает их на другие ценности. Кавказ, Кавказ! Недаром величайшие гиганты поэзии, известные всему миру великие русские были здесь и черпали из твоих источников...

Шесть часов. Теперь мы спустились на тысячу метров после вершины у Дарьяльского ущелья. Солнце зашло, теперь месяц светит один, тепло, царит ненарушимая тишина. Дорога вдруг снова начинает подниматься в гору, мы едем шагом. Горы становятся ниже, они превращаются в длинные хребты, над которыми простирается небо. Начинает быстро смеркаться. Мы прибыли на станцию Ананури.

Много людей стоят здесь на дворе и на веранде, наслаждаясь тёплым вечером. Мы выходим из коляски и идём в дом. Какой-то человек, по-видимому, хозяин, говорит нам что-то и загораживает нам дорогу. Он говорит не по-русски, а, очевидно, на одном из кавказских наречий. Мы ставим наши вещи и не обращаем внимания на хозяина. Вдруг появляется одетый в бурнус человек, который обращается к нам на французском языке, говоря очень быстро, и объявляет, что для нас нет ни одного свободного места на станции.

Что нам было делать?

Он кричит маленькому человеку в необыкновенно длинном бурнусе, стоящему на дороге, — его зовут Григорием. Как только Григорий услышал, в чём дело, он кивает в знак того, что мы можем получить ночлег, и указывает вперёд.

Мы снова выносим наши вещи, садимся в коляску и едем. Григорий бежит за нами. На вид ему лет пятьдесят, но он бежит, как мальчик, несмотря на то, что он в длиннополом кафтане и на нём много оружия.

Григорий ведёт нас к странному двухэтажному дому, который стоит на каменных столбах. Таких домов мне не приходилось видеть раньше. К тому же внутри дома были какие-то необыкновенные закоулки, перегородки и каморки. Нас отвели в комнату наверху. Можем ли мы поместиться в этой комнатке одни? Да. И в комнату внесли наши вещи. Нельзя ли нам получить бифштекса, картофеля, хлеба и пива? Григорий кивает головой и слетает вниз с лестницы в своём развевающемся длиннополом бурнусе.

Мы выходим на двор и осматриваемся кругом: тёмные и очень низкие горы, лунный свет; прямо на юге башни и купола монастыря, золочёные купола ярко сверкают в лунном свете и представляют редкое по красоте зрелище, рельефно выделяясь на тёмном фоне неба. Внизу по дороге бродят люди и лошади; проезжает мимо почтальон, трубя в свой рог. Когда мы возвратились домой, то Григорий вышел к нам навстречу и объявил, что был на станции, но не мог там получить бифштекса. Но не хотим ли мы вместо бифштекса чего-нибудь другого? И Григорий вынимает из-за пазухи своего бурнуса живого цыплёнка. Мы киваем в знак того, что очень довольны цыплёнком. И Григорий снова летит вниз.

Немного спустя Григорий казнил цыплёнка; из нашего окна мы видим на дворе свет: это Григорий развёл огонь и собирается исполнять обязанности повара. Очаг под открытым небом, топливом здесь служат стебли подсолнечника, которые напоминают маленькие деревца и горят превосходно. Григорий ставит над огнём котёл с водою; когда вода достаточно согрелась, он погружает в неё цыплёнка и начинает щипать его. Его маленькая чёрная фигурка при свете огня производит впечатление чего-то подземного. Григорий исполняет свою работу добросовестно, он даже опаливает последние остатки пуха на цыплёнке, прежде чем начать жарить его.

Нам подают ужин, цыплёнок очень вкусный; но уже во время еды нас так жестоко кусают клопы, что мы должны прекратить нашу трапезу раньше времени. Насекомые переползают на нас с кроватей, на которых мы сидим за не имением стульев. Нечего сказать, весёлая ночь нам предстоит! — думаем мы и решаем лечь как можно позднее. Мы снова выходим во двор.

У Григория есть лавка внизу, он купец, и когда он не прислуживает кому-нибудь, то стоит у себя за прилавком и продаёт всевозможные немецкие товары, которых у него много. Не без гордости показывает он нам эти товары, которые прибыли сюда из таких далёких стран: карманные зеркальца, кошельки и перочинные ножи. Но там же в лавке навалена большая куча кавказских ковров, которые интересуют нас гораздо больше. Если бы родина не была так бесконечно далеко! И если бы эти ковры не были так тяжелы! Но они недороги. Они сотканы с большим искусством. У женщин, которые работали над ними, было много времени, бесконечно много времени.

На дворе всё тихо, на дороге больше нет никакого движения, но люди и не думают ложиться спать. Там и сям по краям дороги сидят тёмные фигуры и переговариваются друг с другом; это напоминает мне мою родину, где по вечерам сходятся соседи и болтают, покуривают трубку, положив локти на колени, и вертят пальцами соломинку. Станционные лошади бродят возле дома и щиплют траву; в некотором отдалении, у стены, кто-то играет на струнном инструменте и подпевает. Мы прислушиваемся и подходим ближе. Это поёт молодой грузин, его пение монотонно, но оно производит чарующее впечатление в этот тихий вечер. Мелодия напоминает нам народные песни, изданные Тором Ланге42.

Становится поздно, но мальчик сидит и играет у стены, а старики и молодёжь болтают на дороге. У всех этих людей так много времени, какой-нибудь час или два не играет для них никакой роли. Всё покрылось обильной росой, земля совсем мокрая. Но люди прекрасно переносят здесь также и сырость, они привыкли к этому с детства. А когда они встают и идут, то кажется, словно они из стальной пружины. У всех кавказцев гордая осанка, даже у пастухов и погонщиков волов лёгкая, эластичная походка, и они держатся прямо, откинув плечи назад. Но женщин мало видно, они сидят по большей части у себя дома; магометанский дух коренится здесь ещё до сих пор. Возвратившись домой, мы находим наши кровати покрытыми парой кавказских ковров. Чтобы доставить нам удовольствие, Григорий дал нам новые ковры из лавки. Спать будет довольно жёстко, но кровати пресмешные, а ковры великолепны.

Тут Григорию вдруг приходит в голову, что моей жене надо дать простыню, так как он заметил, что мы не привезли с собою простынь, как это вообще водится. Григорий человек образованный, его коммерческая жизнь развила в нём любовь к чистоте, и он не может видеть кровати без простыни. Чтобы показать ему, как поступают генералы в походе, я заворачиваюсь в ковры и так ложусь, не раздеваясь. И Григорий ничего не имеет против этого, он не считает нужным протестовать против генеральской нечистоплотности; но он летит вниз в свою лавку и отрывает локтя два полотна, которое и преподносит моей жене на простыню. После этого он раскланивается и уходит. С минуту мы раздумываем, как бы нам вынести ковры и вытрясти хорошенько, прежде чем пользоваться ими; но мы отказываемся от этой мысли, боясь обидеть Григория. И вот мы ложимся, отдав себя в руки Божьи.

Вдруг раздаётся стук в окно.

Я выхожу на площадку и нахожу там Корнея. Он пришёл условиться насчёт отъезда на следующее утро. Я беру Корнея за шиворот, и так мы спускаемся бок о бок с лестницы. Когда мы попадаем в полосу света из лавки, то я показываю Корнею на моих часах цифру пять.

Корней настаивает на шести часах.

Тут раздаётся голос, обращающийся к Корнею на его родном языке; я оборачиваюсь и стою лицом к лицу с офицером. Этот проклятый полицейский чиновник всё-таки последовал за нами, как обещал. Он слегка кланяется мне и, обращаясь к Корнею, говорит ему несколько слов с невероятно властным видом. Потом он вынимает свои часы, указывает на цифру пять и говорит:

— В пять часов, так приказал князь. — Затем он указывает на дорогу и говорит, — Ступай! — после чего Корней снимает свою кучерскую шапку и, ковыляя, исчезает в ту же минуту.

Я остаюсь один с офицером.

— Надеюсь, вы нашли сносное помещение, — сказал он. — Я остановился в станционном здании. Искренно сожалею о том, что заранее заказал себе комнату, так как в противном случае вы смогли бы занять её вместе с вашей спутницей. Я не знал, что гостиница будет так переполнена.

— Мы нашли хорошее помещение, — ответил я, пристально глядя на него.

— Хорошо, спокойной ночи! — сказал он и ушёл. Он сдержал своё слово и последовал за нами. Я начал колебаться в своей уверенности. Ведь он действительно мог быть полицейским чиновником, если даже он и хотел вступить со мною в сделку. Судя по тому, что я читал о русских чиновниках, взятка не была неслыханным делом среди них; его намёк на какой-то выход был, быть может, лучшим доказательством того, что он полицейский чиновник. Не очень-то приятно было сознавать, что за тобою следят и следуют по пятам, а потому я решил на следующее утро с Божьей помощью спросить этого человека, сколько он возьмёт за то, чтобы оставить нас в покое. Кто его знает, он мог арестовать нас при самом въезде в Тифлис. Завтра я встану пораньше и пойду к нему на станцию, чтобы откупиться от него и чтобы провести спокойно день.

Так я и лёг в постель, приняв это решение и сознавая свою слабость в глубине своего сердца.