"Талгат Бегельдинов. Пике в бессмертие (fb2) " - читать интересную книгу автора (Бегельдинов Талгат Якубекович)

Моя эскадрилья

Принимая эскадрилью, я сознавал, какой огромный груз ответственности возлагаю на себя. Знал — теперь не будет мне покоя ни днем, ни ночью. Но тогда меня этот груз почему-то нисколько не пугал. Может быть потому, что молодость сама по себе сглаживает всякие трудности, опасности, принижает их значимость. Ведь для молодости непреодолимого ни в чем, кажется, не существует.

Главное, считал я, построить правильные взаимоотношения с личным составом, добиться взаимопонимания с каждым звеном и с каждой группой хотя и небольшого, но все-таки соединения. Именно соединения. Ведь эскадрилья тоже состоит из отдельных определенных служб, групп, наконец, звеньев, имеющих свои структуры управления и подчинения. Моя обязанность — сплотить, объединить эти части в единое целое, чтобы они органически вписались в состав эскадрильи, не дополняли ее, но создавали с ней единое, неразрывное целое.

Прежде всего, в состав эскадрильи кроме летчиков, в ее штат входят механики, главные люди, от действий которых зависит успех не только каждого полета, но и сама жизнь летчика. И хотя у них, у механиков свой командир, свое подчинение, я должен найти с ними общий язык, достигнуть взаимопонимания, конечно, уважения и, обязательно, сознательного беспрекословного подчинения моим приказам.

Нужно сказать, я добился всего этого. Механики в эскадрилье работали отлично, отсюда, по их вине, почти не было отказов моторов и вынужденных посадок. Не подводило нас и отлаженное оружейниками боевое обеспечение самолетов.

Работали люди в тяжелейших и сложнейших условиях. Война не знает ни погоды, ни времени суток, она идет круглосуточно, не принимая во внимание ничего, войне все безразлично: палящая жара, трескучий мороз, дождь, снег, град, ветер, ночь, день — война идет, она пожирает свои жертвы, свое топливо и требует нового. А люди — ее основная движущая сила, они железно верные своим, беззаветным для войны, обязанностям солдатам-пехотинцам — наступать, отступать, держать оборону, танкистам и летчикам — расчищать им путь. А вот у обслуживающего персонала эскадрильи, у оружейников задача одна — обеспечивать боевую готовность самолетов.

В эскадрильи их, обслуги, было немало — более ста двадцати человек, в том числе, одиннадцать девушек в возрасте от восемнадцати до двадцати двух. И, как это ни печально, именно на них война возложила самую ответственную и главное, самую опасную тяжелую часть работы — заправка самолетов боеприпасами. Вообще-то звучит это довольно обыденно, не стрелять же, только заправлять. Вот именно, заправлять, а это значит, привезти на себе, на какой-нибудь ручной тачке, повозке шестьсот килограммов снарядов, бомб и прочего — только для одного «ИЛа», разгрузить, затем поднять по лесенке к бомбовым люкам-отсекам, по 80 снарядов к двум пушкам, 40 противотанковых бомб, набить люки пулеметными лентами, подвесить под крылья 4 штуки эресов и 2 стокилограммовые бомбы. Правда, саму раскладку боеприпаса по люкам, отсекам производит и механик-оружейник, он же вставляет взрыватели, но все остальное — они, девушки. Они подносили, тащили вверх на руках, в обнимку, прижимая к груди, будто ребенка, обледенелую пушистую от инея тушку снаряда, лезли, карабкались с нею по липким перекладинкам лесенки, бережно передавали механику и вниз, за новой.

Я почти каждый день присутствовал при этом адском труде особенно зимой, в лютую стужу. Говорил с девушками Аней Свириденко, Надей Серебряковой, Клавой Петровой, Машей Макаровой, подбодрял их, как мог.

Нередко я видел, как, не выдержав этого адского труда, на ледяном ветру, в то и дело рвущихся об острые углы металла, варежках, с помороженными лицами (что сделаешь, лететь, штурмовать надо, война не ждет), та или иная из них, не выдержав, съеживалась в комочек и заходилась в рыданиях.

Ее быстро успокаивали. Если это случалось при мне, уговаривал, успокаивал я, и загрузка продолжалась, а я, кусая губы от бессилия что-либо изменить, как можно бодрее выговаривал разные обычные, всем известные, надоевшие слова, насчет того, что война уже на исходе, мы у самой победы и скоро отдохнем. И уходил, чтобы не разрыдаться самому.

После одного такого случая через каких-то два-три дня, — мы перебазировались на новый аэродром рядом с поселком, в котором был просторный клуб. Погода нелетная — метель, снегопады — самолеты на приколе. И мы, все летчики, идем в клуб.

Когда пришли, наши девушки уже были там. И, боже мой, я просто не узнавал их. Пытался найти что-то от тех измученных, измерзшихся, таскавших стокилограммовые — и больше — бомбы, снаряды, с обмороженными пальцами и лицами и ничего не находил. Девушки были чистенькие, розовенькие, душистые и до невероятности красивые. Вот какие они у нас!

На Львовском направлении, не успели мы переехать на новый аэродром и как следует разобраться — тут же срочное задание: на вылет всем полком.

На подходе к фронту обнаружились две, как всегда, в прифронтовой полосе, идущие на предельных скоростях танковые колонны, численностью до 30 машин. В нашем распоряжении считанные минуты, за них мы должны полностью снарядить машины, заправить горючим, взлететь, появиться над целью и уничтожить ее. В общем, разгромить обе танковые колонны. Машины все пустые. А их, самолетов, в полку больше сорока, в них нужно заложить в общем больше 20 тонн боеприпасов. Это, конечно, на полк. В эскадрилье до двенадцати машин, значит, нужно загрузить в них боеприпасов весом более семи тысяч килограммов. Доля на каждую оружейницу немалая. Да еще если учесть — температура с утра упала до восемнадцати, что из леса, соседней просеки — как из трубы со свистом вырывается тугой жгучий ветер, обжигающий руки, лицо, то будет ясно, в каких адских условиях работали девушки.

А между самолетами бегали, метались механики, командиры и кричали: «Быстрее! Быстрее!» С них тоже требовали.

И вдруг — на фронте, в полусотне километров от линии огня, такое бывало часто, — над аэродромом разнесся вой сирены, оповещавший о тревоге.

Захлопали, захлебываясь, зенитки и тут же из-за туч, один за другим вынырнули три «Фоккера». Они сыпанули несколько мелких, противопехотных бомбочек на только что занятый нами аэродром. Видно решили израсходовать остатки.

Остатки не остатки, нам от этого не легче. «Фоккеры» сделали круг, обстреляв аэродром, пощипав осколками некоторые самолеты, пошли на второй. И тут я заметил, что девушки, спрятавшись под плоскостями самолетов, так и сидят на корточках, прижимая к груди снаряды и бомбы, вроде как прикрываясь ими. Смешнее, или, скорее, страшнее, трагичнее этого придумать было нечего. Это же было равносильно тому, чтобы они прятались за бочку с порохом.

Закончилось все внезапно и благополучно. Зенитчики подбили одного «Фоккера». Он, густо дымясь, рухнул в лес, остальные два тут же скрылись. А девушки так и сидели, обняв снаряды, оцепенев от страха.

В назначенное время мы все-таки вылетели. Девушки свою задачу выполнили, несмотря ни на что. Мы тоже постарались. А потом благодарили их за хорошую работу.

Мы, мужчины в эскадрильи, во всем полку вообще относились к оружейницам как можно лучше, как положено, проявляли вежливость, уважение, стремление помочь, внимание, заботу. В общем, все как и должно быть. Были и браки. Мы, командиры, не препятствовали.

В один из дней я со всей своей эскадрильей — девять машин — возвращался с задания. Работа была сложная, мы штурмовали небольшой лесок, оказавшийся забитым фашистской техникой. И, что особенно нежелательно, напичканным зенитной артиллерией и другими противовоздушными средствами.

С противовоздушной мы кое-как справились, даже не понеся потерь, как следует штурманули цели, разгромив танки, машины, артиллерию. Уже намерились уходить, когда появились истребители противника. Сколько их было, я не считал. По радио передали — три десятка.

Три десятка на двенадцать «ИЛов» — это много, очень много. Я, как и должно быть в такой обстановке, приказал уплотнить построение и повел эскадрилью на бреющем. Летели, чуть не задевая плоскостями ветви деревьев.

Конечно, отступление наше, а проще бегство, проходило не так уж и гладко. Пришлось и огрызаться, схватываться с некоторыми чересчур наглыми «Мессерами», некоторых из нас немцы сильно пощипали и побили, но, в общем, на аэродром мы прилетели всей группой, без потерь. И тут, буквально следом за нами, над аэродромом появились фашистские бомбардировщики. Их было не так много, пять или шесть, но шороху на аэродроме они могли наделать. Наши зенитки били как надо. Все небо было в зонтиках разрывов, но над аэродромом появились еще фашистские истребители. Может, новые прилетели, или те же, что гнались за нами. В общем аэродром наш оказался в капкане, под угрозой полного разгрома. Опытные летчики из моей эскадрильи, не обращая внимания на рвущиеся кругом бомбы, снаряды сквозь огонь уводили машины с посадочной в укрытие, а молодые, новички, не столько от страха, сколько от растерянности, в панике повыскакивали из кабин и в укрытие.

Три или четыре самолета — остались брошенными на посадочной. Летчики, успевшие запрятать свои машины, под деревьями, в зеленые капониры, укрывали их. Таким образом, оставшиеся на посадочной, были обречены. Но теперь не выдержали механики, выбежавшие встречать нас. Они, запустили моторы, а наши девочки, ухватились за плоскости и потащили самолеты в укрытие.

Над аэродромом с ревом носились фашисты, прошивали взлетную пушечными, пулеметными очередями. Грохотали взрывавшиеся бомбы, а девушки, тащили и тащили машины.

И они спасли самолеты. Повреждения получили две машины, остальные, девушки и механики можно сказать, вынесли на руках.

Командование полка высоко оценило этот боевой подвиг. По моему представлению механики и девушки были представлены к наградам.

В моем письменном столе есть специальный ящик, в котором хранятся письма. Их много. Есть уже пожелтевшие от времени конверты-треугольнички со штампом военной полевой почты, есть и конверты, на которых изображены стремительные ТУ-114, — эти пришли недавно.

Пишут, в основном, однополчане, с которыми пройдены суровые годы войны, пишут мои однокашники по Военно-воздушной академии. Скупые строки. Как правило, мужчины не любят словоизлияний. Несколько строчек о своем житье-бытье, несколько вопросов о том, как идут дела. И всегда я точно так же скупо отвечаю друзьям.

Но как-то пришло необычное письмо. И я не положил его в стол. Оно со мной. Часто я открываю вновь и вновь перечитываю. При этом испытываю такое чувство, будто время сделало скачок назад, отодвинуло меня в грозные годы войны.

Необычна и история письма. Автор направил его в редакцию газеты «Известия». Оттуда оно попало в Министерство обороны СССР, затем в военный комиссариат Киргизской ССР, потом в Алма-Атинский аэропорт и, наконец, ко мне. Вот это письмо.

«Дорогая редакция! Я никогда не писала в центральную газету и сейчас мне немного страшновато: не займу ли я у редакции времени, которое нужно для других материалов.

Мне долгие годы очень хочется разыскать своих однополчан. Я служила в штурмовом авиационном полку оружейником. Нас было одиннадцать девушек. Люди у нас в полку были особенные. Я начала служить в Советской Армии, когда мне было девятнадцать лет, и по своей молодости не смогла тогда ощутить со всей силой, какие это были особенные люди. Только позднее, когда уже стала зрелым человеком, я один за другим мысленно раскрывала образы почти каждого, кого я знала. Все они были настоящими людьми, разными по своему характеру и в то же время одинаковыми в своем героизме, в своей беззаветной преданности Родине, в стремлении к победе над врагом.

Летчики летали на боевые задания, бомбили немецкие объекты, а мы — девушки — заряжали на самолетах пушки, пулеметы, подвешивали бомбы, вообще снаряжали самолеты к боевым вылетам. Много героев погибло. Я никогда их не забуду, все время о них помню. Они очень много мечтали о жизни, которая будет после войны. Они не знали тогда реактивных самолетов. Если бы сейчас они могли видеть достижения науки и техники в области освоения космоса! Но им не пришлось это увидеть. Они сделали все, чтобы это увидели мы, оставшиеся в живых.

Я никогда не встречала в газетах имен наших героев и хочу их назвать. Хотя бы небольшую часть самых отважных героев, которые отдали жизнь во имя человечества. Где-нибудь у них есть родные. Пусть же они еще раз вспомнят тех, которые не вернулись.

Вот они: Герой Советского Союза Степан Демьянович Пошевальников, Борис Васильевич Шубин, Александр Грединский, Владимир Потехин, Русанов, Малов и много других.

Мне не пришлось быть в своем полку, когда наступил конец войны. Я не знаю, кто остался жив, но точно знаю, что жив из нашего полка дважды Герой Советского Союза Талгат Якубекович Бегельдинов. Несколько лет назад я видела его в киножурнале на Первомайском параде в Москве.

Я была уже в полку, когда он пришел к нам новичком, рядовым летчиком-сержантом. По натуре веселый, жизнерадостный, любящий своих товарищей, Толя (так мы его звали) был жесток в бою с врагами.

Самолеты уходили на задания, и все мы, оставшиеся на аэродроме, с большой тревогой ждали их возвращения. Больно было, когда кто-нибудь не возвращался. Однажды, уйдя на боевое задание Толя Бегельдинов не вернулся. Был сильный бой, и летчики, летавшие с ним, доложили, что Бегельдинов погиб.

Прошло немало времени с того дня, и вот однажды в полку появился Толя. Раненый, измученный, грязный, похудевший. Долго он пробирался вместе со стрелком через линию фронта, но стрелок Яковенко погиб, а Толя перенес все невзгоды и добрался до своего полка.

А дрался он так, что не жалел себя, и на его счету, на счету штурмовика, был не один сбитый фашистский самолет. О том, как он дрался, можно судить по его наградам, а их у него много.

Дорогая редакция! Я очень хочу знать, чем сейчас занимается дважды Герой Советского Союза мой однополчанин Талгат Якубекович Бегельдинов. Мне это очень дорого. Не один раз я снаряжала его самолет к боевому взлету. Может быть, он откликнется на мое письмо, а может быть, еще кто-нибудь найдется. Ведь мы все вместе переживали такие трудности войны и никто никогда не заикнулся, что трудно. Знали — это необходимо.

Где Вы, откликнитесь, наш начальник штаба Евгений Сергеевич Иванов! Такой добрый, милый человек. Как нам было страшно первое время, когда нас бомбили, а он, обладая исключительной выдержкой и благородством души, спокойно с нами разговаривал во время бомбежки, как будто на занятиях в каком-нибудь кружке. Говорил он, как нужно вести себя во время бомбежки, определять, где упадет бомба, следить за направлением ветра. В общем, делал все, чтобы вселить бодрость духа в наши молодые сердца. Давал нам, девушкам, правильные наставления. Я их очень хорошо помню и сердечно благодарна за них. Ведь мы все были молодыми, впервые оторвались от родителей, и, конечно, нам необходима была отеческая опека.

Мне бы очень хотелось услышать голоса таких далеких и все же родных людей.

Тогда меня звали просто Машей. Сейчас у меня семья, двое сыновей. Как я не хочу, чтобы они увидели ужасы войны. Моя мама в Великую Отечественную войну проводила защищать Родину всех: отца, меня, трех братьев. Двое не вернулись, а сама мама умерла во время войны. Она умирала, проклиная войну...»

Я дочитываю последние строки.

Милая Маша! Если бы знала ты, как часто я вспоминаю те годы, наши полевые аэродромы, боевых друзей, которых давно нет в живых! Говорят, что время залечивает раны: стирает в памяти людей горечь потерь. Нет, мы все помним, мы не забыли кровь и слезы. И не забудем.

Это письмо еще в те годы вызвало у меня желание написать о годах Великой Отечественной войны, о своих друзьях-однополчанах. Я не претендую на обобщения, на анализ операций, в которых принимал участие. Это дело историков. Просто хочется поделиться воспоминаниями, чтобы все знали о людях нашего штурмового авиационного полка. Помнишь, Маша, слова замечательной песни?

Я специально заострил внимание читателя на девушках, работницах авиации по двум причинам: во-первых, потому, что во всех книгах о военной авиации любого жанра, в мемуарах, полухудожественных — аналогичных моей, художественных, о них ни слова, будто их там и не было, во-вторых, своим самоотверженным трудом они тоже внесли немалый вклад в борьбу за Победу и тоже имеют право на то, чтобы их имена были среди мужчин-фронтовиков, обрели бессмертие.

То фронтовое лето 1944 года для нашего полка штурмовой авиации оказалось исключительно знаменательным, ему было присвоено звание «Гвардейский, Львовский». Важным событием ознаменовался он и в моей фронтовой биографии: мне было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Продвинулся я к тому времени и по службе — от командира звена, замкомандира эскадрильи до командира эскадрильи и был уже в звании капитана. Назначение комэском — такое доверие командования было, как я уверен, не случайно. Я заслужил его, доказав свои способности в боях, в схватках с врагом, штурмовках — в общем, в выполнении сложнейших боевых заданий командования в качестве персонального летчика-штурмовика, командира и обязательно ведущего эскадрильи почти во всех операциях, проведенных за этот год.

К тому времени, по свидетельству летной книжки «Бегельдинов совершил более ста тридцати успешно проведенных боевых вылетов, за что был удостоен ордена Отечественной войны II степени, ордена Красного Знамени, ордена Славы III степени, орденом Красного Знамени». Здесь же, в летной книжке, краткие записи в трех-четырех словах фиксирующие суть выполненных заданий и результат. Вот одна из них:

«17.5.44. Выполняя задание по разведке группа Т. Бегельдинова обнаружила в районе Шевченково, на станции, эшелон с техникой и боеприпасами. Несмотря на яростные атаки фашистских истребителей «Фоккевульфов», сбросила бомбы точно на цели, сожгла эшелон, вывела из строя выходные стрелки на линии, прервав движение поездов и, что не менее важно, звено полностью уничтожило всю оборудованную на станции противовоздушную оборону, разгромив все зенитные установки. Это дало возможность вылетевшим следом звеньям штурмовиков добивать, громить станцию беспрепятственно. План фашистского командования развернуть из этого района контрнаступление был сорван.

О величине ответственности, возложенной на плечи вновь назначенного двадцатилетнего паренька, можно судить по объему работы. В составе эскадрильи три-четыре звена, в каждом по три-четыре «ИЛа» с экипажем из двух человек — летчик и стрелок. Это — норма, но в первой эскадрильи было и до восемнадцати-двадцати машин, по численности же личного состава эскадрилья приравнивается к пехотному батальону.

С новым назначением в моей жизни изменилось все. Если раньше, получив самолет, определив свое место в звене, в общем строю я нес ответственность перед командиром только за него, за умение использовать боевую машину, мощность ее мотора и вооружение, за выполнение заданий в одиночном полете, звеном и, конечно, еще я нес ответственность за себя самого. Это входило в каждое порученное мне боевое задание. При этом так и говорилось — сделай то-то, то-то, при этом сохрани машину от огня зенитчиков, от атак вражеских истребителей и точно по команде, в заданное время, кстати, нередко ограниченное запасом горючего, вернуться на аэродром.

Не очень усложнялись задачи у меня — командира звена: три-четыре твои машины, все на глазах — слева одна, справа две — или наоборот. Летчиков знаю — изучил как самого себя, потому и управляю звеном как будто своими двумя руками. Главное — слаженность в действиях экипажей. А она была, я старался постоянно добиваться ее.

С эскадрильей все сложнее. Хотя я и до этого командовал ею, был замкомэска, вначале, после получения назначения было нелегко. Прежде всего эскадрилья это уже большой сложный организм, боевая машина, предназначенная для боя, уничтожения противника на земле, при необходимости — и в воздухе. В ней, как я уже сказал, три-четыре звена, до восемнадцати-двадцати машин, в каждой, за ручками управления — пальцы на пусковых гашетках, кнопках — человек-летчик, успевший, в основном, пройти теперь уже солидную школу вождения штурмовика, боевую школу или зеленый новичок. И вся ответственность за него, за его действия в воздухе, в бою и на земле, на мне, на его командире. Ответственность эта очень большая, я бы сказал, огромная, ведь мне доверена его жизнь! Она, жизнь человека, данная ему один раз навсегда, в моих руках, и, храня ее, ты, командир, не имеешь права на ошибку. Ошибся в ходе боя в подготовке к нему, расплата чьей-то жизнью, а то и жизнями. Это в условиях, когда жизнь каждого, при каждом боевом вылете, висит буквально на волоске, и если ее удастся сохранить, то возвращается летчик из таких иной раз и часовых полетов, настолько вымотанным, обессиленным, что сам, самостоятельно не может выбраться из кабины. Тяжесть этой ответственности я осознал и прочувствовал сполна.

Разведка боем

Вверенная мне Первая эскадрилья штурмовиков «ИЛ-2» еще и моем предшественнике, была определена как особая — разведывательная. Это — дополнительные обязанности, головоломные задачи, причем на каждый день, на каждые сутки. Сведения о противнике, его силе, расположении, передвижениях необходимы командирам всех рангов наземных войск — от командующего фронтом, армии до командира батальона, роты, также и авиации. Каждый вылет разведэскадрильи в полном составе, отдельными звеньями, парами, в одиночку на заоблачной высоте, на бреющем, скоростные полеты и с облетами: фотографированием и визуальным наблюдением, наконец, разведка боем. И все — с обязательным возвращением. И не медля, сейчас же, в штаб или на КП. Здесь тебя ждут командиры с фотоснимками, с результатами визуальных наблюдений и всем, что может, обязан доставить штурмовик-разведчик.

Задания, как правило, давались сложные — летать чуть ли ни до километров в тыл врага. Если задание на штурмовку, то обычно — большой группой — девять, двенадцать и до тридцати самолетов.

К тому же трасса известна. Разведка уже побывала, доложила. Известно и расположение противовоздушной обороны. А тут, в разведке все заново. Летят обычно парой или звеном, четыре истребителя — для прикрытия. Летят, а что там впереди, неизвестно. Для того и разведка, чтобы узнать, засечь глазами, запечатлеть в голове. Конечно, работает, фиксирует все что нужно и фотокамера, но глаз во многих случаях совершеннее, на него летчик-разведчик и полагается. К тому же запас пленки ограничен, так что и расходовать ее нужно со знанием дела, с расчетом. Не продумал маршрут, не наметил объектов для фотографирования заранее, по картам, по данным пехотной и прочей разведки — растратишь пленку впустую, тогда запоминай все увиденное сам.

Боевая напряженная и опасная работа требовала ото всех жесткой дисциплины, неукоснительной исполнительности, особенно в полете, в бою, предельной наблюдательности в разведке, и вместе с тем, сообразительности, инициативности в деталях боя, в тактике. В рамках этих требований воспитывал я недавних новичков, того же Мишу Коптева, Махотина, Скурыдина, и многих других. Были среди них и птенцы, только выпорхнувшие из училища, были и опытные инструкторы, но только что прибывшие на фронт. Я, сам молодой командир, настойчиво и терпеливо совершенствовал их летную подготовку, учил напористости в схватках с врагом, воспитывал в них решительность, готовность к натиску.

Виды разведки различные. Думаю, что не ошибусь, если разделю ее так. Разведка в тактической глубине, в глубине фронта — осуществляется она, как правило, парой «ИЛов» (спаркой). Обычная цель разведать обстановку в прифронтовой полосе, не глубже десяти-пятнадцати километров. Обследовать прифронтовые населенные или пустые деревни, поселки. В них, как правило, укрываются техчасти, склады с горючим, боеприпасами, да и личный состав рот, батальона, а то и полка противника. При этом разведчики должны зафиксировать все на фотопленку прикрепленными к фюзеляжу фотоаппаратами: постройки, дворы, а также подходы к этим пунктам со всеми возможными препятствиями: лесками, болотами, речками, оврагами, в общем, все, могущее встать на пути наступающей части. Разведка боем, в пять-шесть, двенадцать самолетов. Полет этой группы обычно значительно продолжительней, задачи обширней и сложнее, так как в них входит и разведка боем. Это когда наряду с разведывательным поиском штурмовики, обнаруживая цель, штурмуют ее, наносят удары, уничтожают.

Однако, самая опасная и ответственная это разведка одной машиной — разведчиком. Такие разведочные полеты совершаются по тылам противника в глубину до стапятидесяти и двухсот километров.

Воздушный разведчик-одиночка особенно опасен и потому никак не желателен для противника. Летая на больших высотах он сам практически, с земли не виден, выдает звук. Звук нашего работающего мотора — плавный, непрерывный, приблизительно как «У-у-у». У немцев — резкий, прерывистый — «Уу-уу-уу». Изучив эти различные звуки — в таких одиночных полетах их называют «свободной охотой», я приноровился подделывать звук своего мотора под фашистский. Двигал ручкой подачи газа и мотор выл, ухал совершенно точно, как фашистский. Этот фокус совершенно определенно вводил в заблуждение противника, в какой-то мере оберегал меня от огня зениток.

Группой летать на задание лучше. Особенно, если будут атаковать истребители противника. Это во-первых. Во-вторых, меньше находимся над территорией противника. В-третьих, уже много знаешь о цели, то есть, что и где находится, зенитное прикрытие, вероятность встречи с «Мессерами». И, наконец, как говорится, «на миру и смерть красна».

В одиночку, на разведку идешь, как правило, не зная, что тебя ждет: ты должен сам увидеть, запомнить, доложить. Записей делать не будешь, надо управлять самолетом и внимательно следить за землей. Летишь парой. Прикрывают четыре истребителя. Над территорией же противника находишься от двадцати минут до часа. Приходится залетать на 100–150 километров в тыл. Вроде, подумаешь 20 минут, а при скорости 300 километров в час покрываешь расстояние 100 километров.

Летали с полной нагрузкой, поэтому цель выбирали самостоятельно. Рано отбомбишься, а вдруг впереди более нужная, более уязвимая цель. Побережешь на потом и пожалеешь, что не атаковал цель, оставшуюся позади, тут же, как назло, нет ничего подходящего. Пленку израсходовал, а тут попалось более значимое, которое надо было сфотографировать, а чем? Поэтому при проработке задания особенно тщательно изучалась по карте местность, над которой предстоит лететь. Весь маршрут держишь в памяти: характерные ориентиры, курс, расстояние и время полета на каждом отрезке маршрута. Потом уже, когда летишь к цели, все увиденное привязываешь в соответствии с проложенным маршрутом. При этом надо уметь отличать истинное от ложного. Немцы были неплохие мастера по созданию ложных целей, а истинные умели замаскировать хорошо.

Летчик-разведчик обязан хорошо знать наземное вооружение и боевую технику противника. Нельзя же путать танки с бронетранспортерами, бронетранспортеры с автомашинами, минометные позиции с артиллерийскими и так далее. У него должны быть: повышенная острота зрения, тренированная память, более быстрая реакция, умение в короткие секунды принимать решение в связи с меняющейся обстановкой, не боясь ответственности за него, ну и безусловная же правдивость и еще раз правдивость при докладе о полученных данных.

Высота полета на разведку в зависимости от метеоусловий. В хорошую погоду она колебалась от 700 до 1200 метров. Приходилось спускаться до 200 и ниже. Все зависело от того, что надо разведать.

Разведочные полеты продолжались, в них случалось разное.

Именно так, с ревущим по-немецки мотором, летал я над станциями, над линией фронта отступавших немцев уже в Польше, в районе села Опатува.

Наземная разведка доставила сведения о том, что в районе села и особенно на железнодорожной станции концентрируются воинские части — живая сила и техника — верный признак готовящейся контратаки, а то и солидного контрудара для выправления линии фронта.

Донесение исключительной важности. Командование армии придало ему существенное значение и призывает на помощь авиацию. Получаю задание. Уточнить донесение наземной разведки. В случае обнаружения скопления живой силы и техники, штурмовать, разгромить и уничтожить скопление всеми средствами вооружения. Я слетал в указанный район, убедился в верности донесения пехотной разведки. Тут же была подготовлена группа штурмовиков.

Вылетаем в назначенное время эскадрильей под моей командой — четыре звена — двенадцать машин. Ведущим я со своим звеном в составе трех машин: лейтенанты Любушкин Николай, Валентин Кочергин и старший лейтенант Коптев; стрелки — Таванов, Соболев и Фридман. Идем боевым порядком — слева звено Шишкина, замыкающим — звено Иванова. Идем правым пеленгом, скорость триста пятьдесят километров. До цели тридцать пять километров — десять минут лета.

Оглядываюсь — строй, как надо, плотный, четкий. Каждая машина на своем месте. Это хорошо и очень важно для боевых действий и вообще, при выходе на штурмовку особенно.

Смотрю вниз. Подо мной — поселок, вытянувшийся вдоль какой-то речушки или пруда. В поселке подозрительная беготня. По дворам мечутся фигуры в зеленых шинелях — фашисты. Между домами, во дворах, у сараев — машины, танки, самоходки, транспортеры. А вот и станция. Зенитки не стреляют, значит, ничего существенного для атаки тут нету. Не вижу ни одного цельного состава. На путях — разрозненные вагоны. Только вот разрозненны они странно: просто отделены друг от друга, как будто специально, на одной линии. А вот он, на самой окраине станции, за постройками, целый состав. Он втиснут между складами. А за ними, далеко за станцией, у какого-то тупика — и основная цель — танки. Выгружали их в спешке, валили чуть ли не один на другой, некоторые завалились в кювет.

Вот это цели! Есть по чему бить, над чем поработать.

Делаем круг, облетая еще раз засеченный объект. Обдумываю план атаки. Первые удары по танкам. Увидев нас, они могут разбежаться. Склады подождут. Ими займемся отдельно.

Связываюсь с КП:

— Я двести тридцатый. Обнаружил состав, отдельные вагоны, танки. Принимаю решения атаковать танки. Как поняли?

У аппарата сам комкор генерал Рязанов, узнаю по голосу.

— Двести тридцатый! Вас понял. Приказываю, танки уничтожить, склады сжечь!

— Я двести тридцатый. Вас понял!

— Двести тридцатый! Выполняйте! Чехлы снять!

Я отвечаю и сразу в микрофон, командирам звеньев:

— Атакую танки. Используйте все оружие! Бомбы для атак на склады. Атака с круга. Делайте как я!

Следует сказать, такая новая форма штурмовки — атака с круга, была освоена именно в нашем первом звене, еще при бывшем комэске Пошевальникове. Генерал Рязанов увидел эту форму в деле, проверил несколько раз и ввел как систему в работу всех эскадрилий.

Самолет замыкает круг уже на высоте шестьсот метров. Танки впереди. Вижу, танкисты пытаются завести моторы, растащить машины, крутятся около них. До цели — полтора-два километра. Теперь пора.

Вдавливаю пальцем кнопку пуска реактивных снарядов. Они вырываются из-под плоскостей, какие-то секунды летят, опережая самолет, оставляя огненные следы, затем плавно уходят вниз, на цель. Между неподвижными — их, видно так и не успели завести — и крутящимися на месте, лезущими друг на друга танками — пламя взрывов. Мои эресы достигли цели. Сколько танков было, сколько вывели из строя — об этом расскажут фотоснимки, на которых будет четко запечатлена наша работа и ее результаты.

Все так же, по кругу, вывожу самолет, оглядываюсь. Эскадрилья в порядке. Одно звено за другим четко повторяет мой маневр, взмывает в небо.

Снова круг, опускаюсь до двухсот метров. И теперь, буквально, прицельным огнем, бью по танкам из пушек. Поднимаюсь вверх и тут начинают хлопать зенитки. Зенитчики явно прозевали. И все-таки, не хотели обнаружиться, надеялись, что мы пролетим, не заметив целей. Да, судя по огню, который ведут, их совсем немного — пушки две, не больше.

В ходе боя, в штурмовке, в атаке огонь зениток не страшен. При наших скоростях, особенно при пикировании, зенитчики просто не в состоянии уловить цель. Они могут подбить машину при подлете, уходе, в полетах по кругу.

Я делаю противозенитные маневры, со скольжением на левое крыло — ухожу, уводя в сторону эскадрилью, зонтики разрывов остаются далеко в стороне. И тут же в крутом вираже возвращаюсь обратно. Прямо в самую гущу застывших в небе белых клубочков — следов разрывов. Зенитчикам нужно успеть — перевести за нами стволы пушек, справиться с прицелами. Но это невозможно. Мы уже над целью — расстреливаем, бомбим состав — он окутывается дымом. Я аккуратно укладываю в цель свои две шестисоткилограммовые бомбы: точно в паровоз, он взрывается, окутывается огромным облаком пара.

Взмываю вверх. Эскадрилья за мною. Окидываю взглядом: машины все целы, все на своих местах. Огонь зениток сильно поредел. Видно, кто-то из моих ребят в атаке прошелся и над ними. Докладываю на КП.

— Танки уничтожены. Состав горит, уничтожены склады. Разрешите на аэродром?

— Бегельдинов! — это голос Рязанова. — Поздравляю с успехом! Вам благодарность командующего армии.

Боевые эпизоды, проведенные эскадрильей, звеном «ИЛов» и в одиночку можно продолжать без конца. Собственно из них и состоит вся история нашего полка, эскадрильи и моя, фронтовая. Приведу еще пример. В летной книжке он отмечен совсем скупой записью. «Летал, штурмовал. Столько-то время...»

Иду бреющим полетом. Облачность метров на двести над землей, дождь стих. Видимость приличная. Вот и дороги. В два ряда идут по ним танки с мотопехотой. Ну, уж тут меня ничто не удержит. Атакую колонну, бью из пушек и пулеметов. Пехотинцы горохом рассыпаются в разные стороны. Вспыхивают два танка и несколько машин.

Вхожу в облака, разворачиваюсь и вновь атакую колонну уже с другой стороны. Фотокамеры все время включены. Можно лететь домой. Набираю высоту и беру курс на аэродром.

Видно, я не очень точно рассчитал и начал пробивать облачность раньше времени. Вынырнул из тумана, километра три не долетая до линии фронта. Внизу поле, на нем копны. Ох, уж эти копны в прифонтовой полосе! Чего только не скрывают в них, чем только они не грозят пехоте!

Решаю на всякий случай атаковать одну из копен. Уж очень они подозрительны. Пикирую и бью из пушек. Вот так штука! Копна вдруг взрывается. Атакую следующую и вижу, как отлетают в сторону клочья сена и несколько человек очертя голову бегут от копны, а из нее предательски выглядывает ствол орудия! Танк! Значит предчувствие не обмануло.

Летаю над полем и бью по копнам из пушек, пулеметов. Видно, не выдержали нервы у немцев. Танки, разворотив сено, удирают куда попало. Фотографирую поле и теперь уже окончательно решаю идти домой.

Вот и линия фронта. Ну как тут удержаться и не послать гитлеровцам «привет»! Лечу вдоль немецких окопов и поливаю их свинцовым дождем, отвожу душу за дни вынужденного безделья. Лишь когда кончился боезапас, повернул к аэродрому.

Подобно тем самым, разгромленным мною липовым копнам, немцы устраивали многие другие ложные цели. Они делали ложные артиллерийские позиции с липовыми пушками, почти натурально выглядывающими из маскировки стволами — бревнами, с макетами присевших, стоящих солдат, с дымящими «кухнями», «блиндажами», ложные склады боеприпасов, горючего, даже большие, вполне оборудованные аэродромы, с искусно выполненными из фанеры макетами самолетов, автомашин, с кое-какой противовоздушной обороной. Немцы сооружали, оборудовали всем необходимым целые ложные линии обороны, все это не должно было обмануть, сбить с толку воздушного разведчика. Ошибется он, примет ложную батарею, аэродром за настоящий и на их уничтожение будут затрачены десятки, а то и сотни самолетовылетов, израсходованы тонны боеприпасов и все на радость врагу, впустую.

Немцы не ограничивались обманом, ложными сооружениями на земле, они пытались вводить в заблуждение летчиков и в воздухе. Иногда ловили на липу молодых, неопытных.

Я на эти немецкие штучки никогда не попадался, хорошо усвоил первую заповедь разведчика — быть во всем бдительным, не доверять всему, что вызывает хоть малейшее сомнение.

Не попался я в расставленную немцами ловушку и в том, массированном боевом вылете.

Командир корпуса личным приказом выделил мне полк — тридцать шесть штурмовиков и полтора десятка истребителей сопровождения, утвердил ведущим. Задание — провести штурмовку крупного скопления танков и самоходных орудий в лесочке. Немцы готовили контрудар по нашим наступающим войскам, концентрировали живую силу и технику.

Маршрут был знаком. Я уже летал по нему со своими ребятами. Тогда и обнаружили этот плотно набитый немецкой техникой лесок.

Правда, глазами я сумел угадать лишь несколько машин. Зато фотоаппарат выявил все отлично. Рассматривая потом проявленную фотопленку, я удивлялся, как мог не разглядеть стоявшие в лесу десятки танков, самоходных пушек. Правда, все они были укрыты камуфляжными сетками, набросанными на них вывороченными деревьями.

Теперь предстояло прощупать эти кусты, деревья бомбами и всем остальным, что было в ящиках штурмовиков.

Через линию фронта я провел группу вполне благополучно, потому, что опять-таки хорошо изучил расположение зенитных батарей. Обошел их стороной.

До цели оставались считанные километры, минуты и тут:

— Коршун, Коршун, я — Ястреб, доложите обстановку! — Это беспокоится следящий за полетом с КП командир корпуса.

— Подхожу к цели. Все нормально, — отвечаю я. Проходит минута. И вдруг в наушниках треск и голос:

— Коршун, Коршун! Я Ястреб! Штурмовку отставить! Срочно возвращайтесь на аэродром! Коршун, штурмовку отставить!

Голос незнакомый, совсем незнакомый, но позывные правильные. В чем дело? Что могло случиться? Повернуть от цели тридцать шесть самолетов — дело нешуточное, сожжены тонны горючего. А что с тоннами боеприпасов, которыми они нагружены? Куда их? Садиться с ними? Но если при посадке взорвется хоть один (вероятность же взрыва шестьдесят-девяносто из ста) сдетонируют все машины на стоянке и успевшие сесть. Нет, тут что-то не то, нужна проверка.

Перед вылетом, уже на старте, в кабину ко мне просунул голову контрразведчик, выкрикнул в ухо, покрывая шум мотора, контрольный пароль.

— Твой Волга, наш Дон.

Его сейчас и используя я.

— Дон, Дон! Я Волга.

И сразу ответ.

— Дон слушает.

— Я Волга, двести тридцать, — называю свой код и личный номер я. — Получил приказ, штурмовку отставить. Подтвердите ваш приказ.

И сразу голос командира полка, знакомый голос.

— Волга, я Дон. Двести тридцатый, — задание подтверждаю. — И открыто. — Бегельдинов, не слушай их, бей!

У меня отлегло от сердца.

— Вас понял, вас понял! — кричу я. И сразу. — Цель подо мной, разрешите атаковать.

— Атаку разрешаю. Снять предохранители! — А в ушах крик, визг.

— Я Коршун! Ястреб! Штурмовку отставить! Отставить!

Но я уже дал команды, я пикирую, за мной остальные штурмовики.

Этой штурмовкой было уничтожено до тридцати танков и самоходок, готовившийся немцами контрудар был сорван.

В другой раз произошло и такое. Я так же летел на разведку. По пути, как всегда, наметил цель для штурмовки. Боекомплект у разведчиков полный, его нужно израсходовать.

Задание выполнено, группа легла на обратный путь. Я рассчитываю, как лучше нанести удары по уже согласованным с КП полка, а также с КП пехоты целям, и вдруг в наушниках голос:

— Бегельдинов! Бегельдинов! слушай приказ. На западной окраине села Обаянь, на высотке 202 скопление танков противника, произведите штурмовку. Штурмовку!

Позывные правильные, но и на этот раз смущает такое резкое изменение задания. Я решаю проверить. Вызываю:

— Я двести тридцатый, подтвердите приказ.

Теперь они должны назвать свой позывной, тот самый, секретный, который объявляется летчику перед вылетом. Но отдавшему приказ он неизвестен. Он твердит одно:

— Бегельдинов! Ударь по высотке двести два. Приказ командующего фронтом.

Приказ самого комфронта. Такое случается не часто, но опять без позывного и личного номера летчика.

«А если липа? Если розыгрыш немцев. А у той высотки наши танки. За такое опять же расстрел!» Остается одно:

Я тут же связался с КП, там связались с НП командующего. Приказ был подтвержден. Танки на высотке двести два атакованы, разбиты.