"Алберт Бэл. Игра с ножами " - читать интересную книгу автора

было нечего, пришлось работать вслепую. Помахал факелами, чтоб посильнее
разгорелись и в лицо брызнул искрящийся керосин.
В зале беспокойно зашептались. Им, наверное, казалось, не миновать
теперь пожара.
И тут я пустил в дело факелы. В зале послышались аплодисменты.
Представляете: в полной темноте три искрящихся огненных дуги. Алые круги и
бледное лицо посредине. Я был столбом, вокруг которого вертелось
карнавальное колесо, разбрызгивающее огонь.
Когда зажгли свет, лицо у меня было черно от дыма и копоти, будто я
надел маску сварщиков. Зал хохотал.
С тех пор я не гнался за дешевыми эффектами. Факелы выбросил на помойку.
Солист закончил, и опять зал беспокойно шумит. Певец, проходя мимо,
подмигнул мне счастливым карим глазом. Тучный, лацканы его фрака и манишка
обсыпаны капельками пота. За певцом семенит пианистка, личико
разрумянилось, в руках растрепанная папка с нотами.
- Нынче что-то невообразимое! - говорит она, и два нотных листа
выпадают из папки.
Солист не видит, он шагает впереди, втиснутый в черный фрак, а его
развевающиеся фалды увлекают за собой листки, и на какое-то мгновение
певец похож на черную птицу с белыми крыльями, но вот листки опускаются на
пол. Птица лишилась крыльев, я поднимаю их, отдаю пианистке.
- Благодарю! - говорит она. - Вы из циркового училища, не так ли?
- Да, - отвечаю.
Она трижды легонько плюет на меня.
- Тьфу, тьфу, тьфу! Теперь сам черт вам не страшен! - бросает она и
убегает по коридору. Черная птица, крылья которой она несет в своей папке,
уже скрылась за поворотом.
Подошел ведущий.
- У вас все в порядке? - спрашивает. - После танцоров ваш выход.
Сначала музыкальное сопровождение.
Лента у звукооператора.
- Да. Я готов.
Сердце стучит раза в полтора быстрее, чем обычно.
А вдруг у звукооператора какие-нибудь неполадки? Порвется магнитофонная
лента? Без музыкального ритма я как без рук.
Дрожит сцена под ногами танцоров. Баянисты наяривают. Прохожу вперед,
смотрю в темноту по ту сторону рампы.
Темнота зрительного зала мне всегда представлялась сверкающей,
ядовитой, как ртуть. Сквозь эту темноту взгляды публики впиваются в тебя
кинжалами.
Сейчас выйду на сцену и стану лилипутом на деревянном щите, в который
зал-великан всаживает клинок за клинком.
Еще полгода назад Леонид сказал мне:
- Хорошим артистом тебе не быть, ты боишься публики.
Мы ехали из общежития в училище и ждали электричку на подмосковной
станции.
- Поспорим, - сказал я, - что пройду на руках по перрону от семафора
вон до тех перил.
- Чего спорить, - отозвался "Леонид. - Никогда ты этого не сделаешь,
тут сотня пассажиров и все будут пялить глаза.