Илья Кормильцев
ВЕЛИКОЕ РОК-Н-РОЛЛЬНОЕ НАДУВАТЕЛЬСТВО-2

I

В свое время крестный отец панка Малькольм Макларен снял фильм о том, как он удачно продал уличный бунт британских недорослей испуганной буржуазии, окончательно потерявшей веру в будущее после бурного финала революционных 60-ых, нефтяного кризиса 73-го и дебюта палестинского террора на Мюнхенской олимпиаде.

— No future, будущего нет! — орал Джонни Роттен, и испуганные хозяева мира вторили полушепотом: — Yes, yes, no future…

На этом совпадении спроса и предложения веснушчатый шотландец и заработал свои миллионы. А потом слил секрет своего успеха в циничной ленте Great Rock’n’Roll Swindle (Великое рок-н-ролльное надувательство).

Печальная история русского рока так пока, к счастью или к несчастью, не обрела своего Макларена, который снял бы сиквел под названием «Великое рок-н-ролльное надувательство-2» Ибо, как и в той британской истории, мы имеем дело со старинным филистерским трюком: конвертацией гнева поэтов в политический капитал власть имущих с последующей сдачей на расправу обманутой толпе сделавших свое дело мавров.

В чем обычно обвиняют русский рок его критики, выползшие внезапно, словно черви после дождя, на могиле покойного, о котором, казалось бы, успели позабыть даже ближайшие родственники?

Они обвиняют его в том, что он послужил одним из инструментов разрушения Советской империи. И они отчасти правы. Но самозваные судьи в своем надрывном пафосе (каковой обычно выдает пристрастность суда) забывают об одном немаловажном для юриспруденции понятии — понятии умысла — и забывают неспроста.

«I was framed! Меня подставили!» — восклицают в критический момент герои типичного американского криминального боевика. Вместе с ними мое поколение — поколение тех, кто делал русский рок — может с полным основанием воскликнуть: «We were framed! Нас подставили!»

Вернемся на двадцать пять лет назад.

Мы не знали советской власти такой, какой ее замышлял Сталин, не говоря уже о призрачных на тот момент тенях Ленина и Троцкого. Мы выросли и возмужали при Брежневе. С его птенцами нам и приходилось иметь дело. Именно о них были наши ранние песни — о комсомольских цыплятах с оловянными глазками, веривших только в джинсы и загранкомандировки. О бездуховности и смерти веры. О войне против будущего во имя животных радостей настоящего — потных лобков млеющих комсомольских подруг в обкомовской бане. (Мне не хочется сыпать цитатами: пусть тяжесть доказательства противного лежит на обвинителях. Пусть они найдут хоть одну антисоветскую строку в доперестроечном русском роке — и я возьму свои слова обратно.)

Реакция на развертывающийся у нас на глазах процесс обуржуазивания была спонтанной и синхронной — это была стихийная реакция юных идеалистов на наличную фальшь социума. Типичный, как сказали бы сейчас, сетевой процесс. Узлы возникали, не подозревая о существовании друг друга, и только потом устанавливали между собой горизонтальные связи — на уровне двора, города, страны. Устанавливали медленно: так о существовании питерского андерграунда мы узнали в 1983-ем, когда у нас у самих за плечами было уже по несколько созданных групп и записанных альбомов.

В силу сетевой природы процесса каждый центр кристаллизации того, что позже получило название «русского рока», имел свою, отчетливо выраженную специфику: Питер наиболее был связан с западными веяниями, Москва никогда не могла до конца изжить свое родство с кухонными бардами предыдущего поколения, мы же (и сибиряки) были дики и безродны как Гог и Магог. Запад мы, конечно, уважали, но примерно как древние греки своих богов — без пиетета. Барды были нам точно не родня — Высоцкого (и Северного) сдержанно уважали, за упоминание же об Окуджаве или Галиче можно было конкретно получить в хлебало. Антисоветчина — что сам-, что тамиздатовская — вызывала однозначную враждебность.

Помню типичную сцену из поздних 70-ых: баня на задворках дачного участка, бутылка «Эрети», приемник «Спидола», напряженное вслушивание в лирический оргазм Роберта, скажем, Планта, пробивающийся через рев глушилок. И вдруг — Whole Lotta Love заканчивается, сразу же унимаются глушилки (да, да — их врубали в основном на музыке — за работу, господа конспирологи!) — и в эфире возникает квакающий эмигрантский голос, докладающий, говоря стихами Емелина:

И тут же чей-нибудь ленивый вопль: «Дюха, выруби этого козла, поищи еще музон!» Так что маленькая хитрость мистера Бжезинского не срабатывала: караси, обглодав мякиш, выплевывали крючок. (Или именно так и было задумано? Это нам объяснят конспирологи, которые, как известно, всегда правы.)

Когда мы перестали слушать чужой музон и начали делать свой, мы понесли его на показ советской власти — во-первых, потому, что нужно было получить литовку, во-вторых, потому что для нас это было не в большей степени походом в логово врага, чем для Мальчиша-Кибальчиша — визит в штаб Красной Армии. Нет, разумеется, мы не были тотально наивны — мы уже имели к тому моменту приличный опыт столкновения с мутноглазыми цыплятами, но считали, что у власти этот бесстыжий курятник тоже должен был вызывать некоторое беспокойство.

Цыплята встревожились. Больше всего их смущал тот факт, что мы пришли сами, а не были доставлены в кабинеты обкома милицией. Инструктор обкома по идеологии Виктор Олюнин задернул шторы, выглянул в коридор, закрыл дверь на защелку, ткнул пальцем в стопку тексты и прошипел драматическим шепотом:

— Вы понимаете, ЧТО ЭТО ТАКОЕ?!

Мы молчали.

— Это же ФАШИЗМ!

Но Олюнин сказал глупость и сам это понимал. Это не было фашизмом. Если бы рядом был дедушка Олюнина, он бы быстро объяснил внуку, что это — троцкизм и левый уклонизм, и, может быть даже, мелкобуржуазный анархизм, но в 82-ом году эти термины уже вышли из обихода… Своим идеологическим чутьём комсомольский цыпленок улавливал, что это — не совсем ТО, с чем его призывают бороться, но признать этого не мог, иначе бы пришлось и нас признать «своими». А нас нельзя было признать «своими» — ведь наша критика была направлена и в ЕГО, олюнинский, адрес. Но и замочить нас он не мог! Сейчас спустя 25 лет я бы его даже пожалел, да только что жалеть менеджера по кадрам УГМК-Холдинг? Так и над горькой судьбой Абрамовича начнешь проливать слезы…

Тем не менее, именно с этой встречи начались наши отношения с властью. Извилистый роман, который, как это не удивительно, до сих пор не завершен. И чтобы завершить его, не обойтись без ответа на болезненный вопрос: как вышло так, что именно мы привели их к власти? Как родился этот чудовищный симбиоз, в результате которого мы потеряли все, а они это все приобрели? Как это могло случиться?